Дерево в лесу и птица в груди

"Существует ли любовь?" С самой юности Су задавался этим вопросом: поначалу абстрактно, не вникая в суть и не чувствуя особого интереса. Затем — уже гораздо отчаяннее и искреннее, когда собственное сердце взялось предательски частить от непрошеной заботы и тёплой, как весеннее солнце, улыбки. Тогда он стал задумываться, можно ли назвать столь громким словом то, что происходит с его душой. Ведь любовь, о которой заявляли, шептали, плакали со всех сторон, которую выставляли напоказ в кино, книгах и соцсетях, была иной. Она искала ответа — и находила, и утешалась в нём, множась и не зная конца.

Су в такое верилось с трудом. Он понимал: "долго и счастливо" — сказка для детей, на которую, однако, попадаются и многие взрослые. И в итоге это причиняет боль. Но всё-таки…

То причудливое чувство, которое он носил в себе, словно птенца, трепещущего крылышками за пазухой, плохо поддавалось анализу. Оно вызывало вопрос сродни тому, которым их ставили в тупик на лекциях по философии: слышен ли звук падающего дерева в лесу, если услышать его некому? Существует ли любовь, если стук одного сердца не достигает второго и если тот, кто от неё страдает, сам не может толком объяснить, что с ним?

Шло время, и чувство Су росло вместе с ним, превращалось из неуклюжего птенца в величественную птицу, размах крыльев которой уже трудно было скрыть в тесной клетке рёбер. Рос и Кевин: он вытягивался вверх, стремительно прибавив в росте всего за одно лето, его плечи стали шире, а линии скул и челюсти лишились детской пухлости, стали жёстче — Су любовался этим со стороны, находя удовольствие в том, как при виде возмужавшего друга изнутри скребли грудную клетку острые перья. Они щекотали горло, требуя произнести наконец те слова, которые человеческая культура растиражировала столь сильно, что даже мысленно их проговаривать казалось вульгарным.

Су не спешил. Он всё ещё не был уверен в природе этой птицы, её причудливого окраса и повадок.

В какой-то момент он и вовсе стал отрицать её присутствие сам для себя. Так было проще проходить через тяготы взросления, через разлуку с другом, через боль, сопровождающую всё это.

"Это не любовь", — думал он, смеясь над Кевином, который ловил ртом снежинки, пока они ждали его автобуса. Фонари выхватывали в вечернем мраке столбы света, пёстрые от метели, а если задрать голову вверх, глядя на светлые искорки в пасмурном небе, можно было представить, будто плывёшь сквозь бескрайний космос. "Это не любовь, тебе просто нравится, когда есть кому тебя слушать, с кем подурачиться". Мокрые от снега волосы Кевина пахли как-то по-особенному, когда Су обнимал его на прощание.

"Это не любовь", — одёргивал себя Су, наблюдая за Кевином и Мэй на их совместных прогулках. "То, что происходит между ними — вот она, настоящая, как во всех этих историях о рыцарях и принцессах. А ты лишь завидуешь, что он стал уделять тебе меньше внимания". Улыбка Кевина была куда солнечней, чем раньше. Улыбка Мэй была редкой гостьей, и от неё становилось холодно. Свою же улыбку Су ощущал как трещину в расколотом молнией дереве.

"Это не любовь и никогда ею не было", — задыхался он позже, когда судьба обоих его друзей покрылась мраком неизвестности. Он с головой погрузился в учёбу, только чтобы хоть немного заглушить терзающий его поток удушливых, горьких мыслей. В реалиях катастрофы врачи были востребованы настолько, что длительность обучения по специальностям, связанным с изучением Хонкая, значительно сократили — и Су ухватился за эту возможность, поставив на неё всё. Если раньше он мечтал, что будет лечить детей, то теперь не видел иной цели, кроме как разобраться в природе явления, которое отняло у него самое ценное. "Это не любовь — каждый день прощаться и здороваться с образом в твоей голове, отрицая очевидное. Ты просто не умеешь достойно принимать потери".

Это и вправду было задачей не из простых. На поспешно назначенной практике в больницах, которые пополнялись всё новыми и новыми пациентами, было нелегко: нередко человека, который улыбался и спокойно рассказывал тебе о своих симптомах ещё утром, уже к вечеру отвозили в морг. После такой скоропостижной гибели первого в его практике ребёнка Су впервые в жизни напился до беспамятства — но боли это не притупило, лишь обнажило старые раны. И с каждым новым таким случаем легче не становилось.

На выцветающем фото в простой рамке Кевин улыбался так же тепло и беззаботно, как Су помнил. Его улыбка всегда решала любую проблему: учителя и товарищи по учёбе легко поддавались его обаянию, хулиганы обманывались его напускным простодушием за мгновение до того, как получить по заслугам. От этой улыбки становилось легче даже в самые тяжёлые времена — хотя что они тогда о них знали?

Су приподнял голову с шуршащих распечаток и книг, которые даже не закрывал, так и оставлял открытыми на столе: вдруг осенит идеей, когда будет скользить взглядом по страницам. Он машинально утёр слёзы с уставших глаз и потянулся к фоторамке, повернул её к себе. Опёрся подбородком на собственную руку, не отрывая взгляда от фотографии.

"Даже если это была любовь, жива ли она, если тебя уже нет?"

Птица в груди свернулась, едва шевелясь, её оперение потускнело и облезло — и Су никак не ожидал, что совсем скоро она снова встрепенётся, поднимет голову и вновь распустит хвост при виде вооружённого пламенеющим мечом воина, который встанет на защиту людей на улицах города.

Су верил в Кевина всегда, ещё с детства, когда тот с горящими глазами мечтал вслух о том, чтобы стать героем. Вот только того наивного мальчишки уже не существовало. Нынешний Кевин исполнял свой долг, слушался приказов доктора МЭЙ и больше не улыбался. И ещё долго после вступления в их загадочную организацию Су спрашивал сам себя: он согласился на цену в тысячу жизней ради будущего человечества — или всё же ради призрачной надежды вновь увидеть хоть тень этой улыбки?

Столь же долго он вспоминал, как при первом столкновении с Махамаюри подумал: вот она. Примерно такой он и видел себе ту птицу в своей груди: чуждой, прекрасной… смертоносной. Раздирающей его изнутри позолоченными когтями. Чуть позже, перед наспех организованной операцией, на которую у него не было выбора не согласиться, Су ненадолго остался в операционной один и воспользовался шансом внимательнее изучить обездвиженное тело диковинного зверя, которому вскоре предстояло разделить с ним свою силу. Пернатая громада вблизи поражала своим размером. Су почти что с лаской провёл рукой по слабо светящемуся золотому покрову и с интересом заглянул в один из подёрнутых мутной плёнкой глаз, что украшали каждое из роскошных хвостовых перьев.

— Я же сказала не вступать в контакт, пока я не приступлю к работе.

Су вздрогнул и сделал шаг назад. Обернулся и виновато улыбнулся хмурой Мёбиус:

— Научный интерес.

— Что если тварь была бы ещё в с-с-сознании? — продолжила плеваться учёная; раздражаясь, она начинала шипеть совсем по-змеиному. — На её поимку и так ушло слиш-ш-шком много сил.

— Слишком много жизней, — поправил её Су. — Впрочем, когда тебя это волновало…

Мёбиус фыркнула, сердито гремя инструментами в металлических поддонах. С самого начала они оба понимали, что не сходятся в принципах. С другой стороны, им всем это не мешало работать над общей целью.

— Не заставляй меня напоминать тебе, как ты сюда попал, — язвительно проговорила она. — С-с-святоша.

Су проглотил горький комок. Она была права: никто из них не был лучше остальных, у каждого на душе лежал свой неподъёмный груз. И птица в груди Су уже давно не добавляла ему лёгкости. А значит, если обрести её в реальности, дать ей физическое воплощение, то хуже всё равно уже не станет.

И всё же к такому Су готов не был. В тот момент, когда он очнулся после операции и почувствовал, что даже с закрытыми глазами своего человеческого тела видит тысячей других, незримых глаз, он уже не смог остаться прежним.

Теперь птица была повсюду. Он был ею, а она — им. И он больше не рисковал задаваться тем вопросом, понимая, что ответ существа, неотрывно глядящего в самую его суть, ему не понравится.

Представление о "долго и счастливо" теперь лишь смешило.  О счастье говорить не приходилось, когда мир вокруг рушился и даже самым упорным и крепким духом не всегда удавалось сохранить самообладание. Глядя в гаснущие глаза МЭЙ, в которых впервые на его памяти блеснули слёзы, Су подумал, что вот теперь он, пожалуй, видел всё.

А потом наступило то самое "долго". Годы смиренной медитации, века шелеста листьев над головой, тысячелетия поисков единственного решения. Ради человечества… и чтобы Кевину не пришлось претворять в жизнь переданный ему проект. Взгляд Бодхи пронзал пространство и время, взгляд Су то и дело обращался внутрь него самого, к тёплому сиянию, что согревало изнутри, пусть и не находя ответа вовне. Даже за недолгую человеческую жизнь он успел увидеть слишком много боли и смертей, чтобы понять: стремление умереть ради того, кого любишь, окружено излишним ореолом романтичности. Куда сложнее ради любимых жить: собирать дни в недели, недели — в месяцы, месяцы — в годы, которым давно потерял счёт. И тем тяжелее это делать, когда знаешь, что никто этого не оценит. Но Су не ждал взаимности — он просто не умел по-другому и в любом случае поступил бы именно так.

"Так и никак иначе", — подумал он, распахивая объятия навстречу охваченному пламенем клинку. Он уже видел эту сцену раньше, пусть и со стороны, будучи незримым наблюдателем — и тогда усомнился в том, что здесь, в этом мире, его история придёт к такому же исходу. Теперь же для сомнений было поздно: пронзительно-синие глаза, яркость которых не могли затмить языки первородного пламени, горели пугающей решимостью. Возможно, Су лишь показалось, будто раньше он видел в них просьбу остановить его, пока не стало слишком поздно. Возможно, его жертвы не хватит, чтобы Кевин хоть на миг задумался над правильностью своего решения. Но отступать уже некуда.

Пусть тот, кто виновен в зарождении той птицы в груди Су, сам от неё и избавится.

Морозный треск и глухой лязг отброшенного в сторону меча — зажмурившийся в последний момент Су почему-то всё ещё жив, хоть и не был к этому готов. Птица внутри замерла настороже: ещё мгновение назад её ничего не могло спасти, но вот палач отчего-то выбрал милосердие.

Су медлит. Кевина не остановили сразу два Божественных Ключа: даже несмотря на них, он мог избавиться от Су настолько легко и быстро, что едва ли это заметил бы. Так что заставило его передумать? Неужели такая малость, как готовность Су на жертву? Он не уделял ей внимания, пожалуй, с тех пор, как они спорили, кто будет вести проект STIGMA.

Как же давно это было…

Су не успевает обдумать эту мысль: стараниями Кевина в последний момент его выкидывает из собственного капкана. Ловушка Девы Озера захлопывается, и Мерлин остаётся в ней добровольно. Со стороны такие истории кажутся трогательными и романтичными — но их изнанка полна боли и непонимания, скопившихся за долгие годы молчания обеих сторон.

Времени обдумать поступок Кевина у Су теперь предостаточно, но он намеренно уходит от этих мыслей, предпочитает тратить силы на погружение в калейдоскоп чужих миров. Он делает это всё чаще и вовсе перестаёт покидать Второй Ключ: время течёт мимо бурной рекой, а он так и не нашёл решения. Даже у тела, усиленного MANTIS-операцией, есть свои пределы, даже птица, рождённая чистой волей чуждого сознания, не вечна — им обоим, слившимся в одно, всё тяжелее продолжать своё бдение. Что если они не успеют?

Су практически не позволяет себе отдыха — разве только изредка заглядывает в подёрнутую рябью водную гладь, чтобы, держась за собственное прошлое, не затеряться в бесчисленных вариантах чужого будущего. Чтобы птица в груди встрепенулась хотя бы ещё раз. Каждая тысяча увядших листьев — подобно той цене в тысячу жизней, что он когда-то заплатил.

И как бы он ни старался, решение приходит само — точно вовремя, будто по сценарию, продуманному некой высшей силой. Глядя на тающий лист в своей руке, Су уже не думает о том, был ли бессмысленен весь его проект или важен был сам путь длиной в пятьдесят тысяч лет и ценой в тысячи миров. Он больше не ищет ответа на вопрос про падающее дерево в пустом лесу или хлопок одной ладонью. Он знает, что этот ответ был с ним с самого начала — с того времени, о котором напоминает растворяющийся в небытие лист с одним из первых воспоминаний о Кевине.

Птица закрывает глаза: один за другим они гаснут на обмякшем хвосте. Су смыкает веки вместе с ней, чтобы наконец оставить свой казавшийся вечным пост.

Он знал всегда, но понял только сейчас. Любовь существует, и во всех своих странных проявлениях, в каждое мгновение этих нескончаемых лет — это точно была она. Но это больше не имеет значения.