Ещё до свадьбы Флер-де-Лис не раз доводилось слышать о своём женихе нелестные речи: красавец Феб спускал деньги на выпивку и публичных женщин, — но верить в это она не хотела, тем более, сам жених утверждал, что любит только её и никогда не любил никого, кроме неё. Нежное сердечко трепетало от этих слов, а на щёчках вспыхивал румянец.

      С тем же трепетом, смешанным с естественным страхом, присущим всем девицам, собирающимся под венец, влюблённая девица де Гонделорье ждала своей свадьбы с блистательным капитаном де Шатопером. Конечно, матушка поведала ей, что происходит между супругами за закрытыми дверьми спальни, и донельзя смущённая Флер-де-Лис, знающая о любви лишь со страниц романов и поэм, не могла не думать о том, что и ей предстоит через это пройти.

      Первая же брачная ночь развеяла все её сахарные мечты о робких поцелуях и нежных объятиях. Происходящее было совсем не похоже на то, о чём она, стыдливо краснея, читала. Пьяный супруг, ввалившийся в их общую спальню, где дрожала под одеялом новобрачная, был груб и отвратительно вонял алкоголем и потом. Он лапал ее, ничуть не смущаясь робких попыток отстраниться и убрать его руки от себя, оставлял омерзительные мокрые следы от поцелуев и даже не попытался утешить или хоть дать немного привыкнуть, когда она вскрикнула от боли и слезы брызнули из глаз. Флер снова попыталась вырваться, но Феб подмял её под себя, и бедняге ничего не оставалось делать, как молча всхлипывать и молиться Богу, чтобы этот ужас поскорее прекратился. К счастью, это не продолжалось долго: совсем скоро Феб, оставив её и отвалившись на подушки, уснул и захрапел, а Флёр-де-Лис, собравшись с последними силами, сползла с кровати, завернулась в длинный халат и на подгибающихся ногах, то и дело держась за низ живота и превозмогая вспышки боли, побрела в свои личные покои, где прорыдала до самого рассвета, сгорая от стыда. Как же бедняжке хотелось забраться в чан с горячей водой и мочалом сдирать с себя этот позор — пусть лучше белоснежная кожа будет содрана до крови вместе с этими мерзкими прикосновениями и грубыми поцелуями.

      Конечно, она, глухо и отчаянно рыдая, рассказала всё госпоже де Гонделорье, но та лишь понимающе погладила дочь по голове — не ты первая, не ты последняя — и сказала, что к этому она привыкнет со временем. Флёр же, услышав такое, внутренне содрогнулась: неужели так будет всякий раз?

      Однако, к счастью, подобного ужаса ей больше не довелось испытать. Целую неделю после свадьбы капитан не ночевал дома, возвращался лишь под утро пьяным и сразу заваливался спать в своих покоях, чтобы через несколько часов снова уйти разорять винные погреба кабаков и приходовать дешёвых женщин, оставляя юной жене лишь проливать отчаянные слёзы. Она ждала его ночи напролёт, страшно волнуясь, не ранили ли его снова, то и дело подходила к окну и, прячась за занавеской, выглядывала на улицу, ожидая, что вот-вот появится статная фигура всадника, и она снова невольно залюбуется им.

      Когда же Феба привлекли к поисковым отрядам, всё изменилось. Он возвращался ночевать домой, причём трезвым, и у Флёр-де-Лис появилась призрачная надежда, что он одумался, вспомнил о ней, полюбил её — несмотря на его грубость в первую брачную ночь, она не смогла убить в себе ту нежную любовь, что испытывала к супругу с первых мгновений их знакомства. У Феба же, хоть был он глуп, напыщен и самовлюблён, как индюк, хватало ума заливаться соловьём о вечной любви, и целовать тонкие пальчики, и оставлять её в одиночестве, стоило только ей в очередной раз поверить в его болтовню. С каждым днём Флёр-де-Лис всё острее чувствовала его холодность и равнодушие и всё яснее понимала, что единственный интерес, который она представляла для супруга, заключался в богатом приданом.

      Их совместные вечера всё чаще проходили в тягостном молчании, и Флёр-де-Лис порой видела, как взгляд мужа, скользнув по ней, устремлялся дальше, словно бы её и не было вовсе. Она пыталась было заговорить о детях, о том, как ей хочется родить малыша, но Шатопер в ответ смотрел удивлённо, как если бы она предложила ему усыновить детёныша обезьяны, и кривил в презрительной усмешке рот, и Флёр-де-Лис замолкала, глотая подступившие к горлу слёзы. Она хоть и не чувствовала в нём ненависти к себе, но не чувствовала и любви: она будто стала для Феба не большим досадным недоразумением, чем влетевшая в дом муха.

***

      В тот вечер, когда Клод Фролло был объявлен погибшим, Феб не явился домой. Флёр-де-Лис, волнуясь за него, перебегала от окна к окну, вглядываясь в темноту до боли в глазах. В эту ночь ей так и не довелось уснуть; не желая признаваться самой себе, что супруг вновь ударился в разгулы и пьянки, она придумывала тысячи оправданий, кои могли так задержать Феба на службе. Она спустилась вниз, в гостиную с камином, где незаметно для себя задремала, одолённая усталостью.

      Очнулась она в тот час, когда ночь уже уступила свои права утру, но солнце с луной еще не поменялись местами, от шума, сопровождаемого бранью. Стремительно выскочив из гостиной в парадную, Флер-де-Лис сразу же поняла причину этого шума. Причина эта сидела прямо на полу парадной, видимо, упав с низкой лавки, и, не стесняясь в выражениях, обругивала собственные сапоги, не желающие слезать с ног.

      — Где вы были, месье? — дрожащим от гнева голосом воскликнула Флёр-де-Лис, и без того понимая, каким будет ответ. — Вы снова пьяны как сапожник! Как бродяга!

      Феб, взглянув на супругу мутным взором, сделал глубокий вздох и изрыгнул очередное проклятие, относящееся уже не к паре сапог, а к самой жене и её матушке.

      — О! О! — едва не лишившись чувств, Флёр-де-Лис в ужасе прикрыла ладошкой рот и гневно топнула ножкой: — Как смеете вы? Негодяй! Мерзавец! Отвечайте немедленно, почему явились под утро?

      Феб усмехнулся и демонстративно зевнул, показывая, насколько безразличны для него и слова жены, и её гнев, и она сама. Это стало последней каплей. Всё недовольство, что копилось внутри неё, теперь рвалось наружу, гнев выплёскивался, как вода из переполненной чаши.

      — Ненавижу! Ненавижу вас! Вы мне отвратительны! О, почему я была так слепа? Убирайтесь! Убирайтесь же, сию секунду убирайтесь с глаз моих туда, откуда пришли! К девкам своим убирайтесь! К цыганке той убирайтесь! К вину, к проклятому вину убирайтесь! — глаза её блестели от гнева и слёз, а руки сжимались в кулаки, и Флёр-де-Лис, схватив забытый в углу прислугой веник, что было сил швырнула его в Феба.

      Капитан, в ту пору справившийся с одним сапогом, вздрогнул от неожиданности, когда сей странный снаряд попал ему точно в голову, вновь поднял глаза, едва сведя взор на лице супруги. Лицо его, красотой которого молодая дворяночка всегда любовалась, теперь было обезображенное пьяной гримасой, недовольной и злобной, и Феб казался уродливее самого Квазимодо.

      — Тыы... — глухо прорычал он, медленно поднимаясь на ноги, держась для этого за стену. — Стерва!

      Он сделал быстрый шаг к ней, и Флёр-де-Лис испуганно отпрянула, не ожидая от пьяного мужчины такой ловкости, но не успела. Феб, схватив её за локти, буквально впихнул в гостиную и тут же зажал рот рукой, лишив возможности позвать на помощь слуг. Он прижал её к стене и впился в губы, и Флёр-де-Лис буквально задохнулась от вони спиртного, идущего из его нутра. Феб держал так крепко, упираясь локтем в её грудь, что она не могла пошевелиться, и каждый вдох давался ей с трудом и болью. Феб же задрал её юбки, ослабил свой ремень и прижался к ней. Всякий раз, когда Флёр-де-Лис пыталась сопротивляться ему или кусалась в надежде освободиться, капитан отвешивал ей звонкую пощечину такой силы, что голова её откидывалась на сторону и ударялась о стену. Он же не забывал брать её силой, а закончив с ней, отошёл в сторону. Обессиленная женщина упала на пол, хватая ртом воздух, точно выброшенная на берег рыбка, и еле сдерживая рыдания, а Феб, не удосужившись даже оправиться, сплюнул на пол.

       — Шлюха, — сквозь зубы процедил он и, шатаясь, пошёл прочь.

      Если бы он обернулся в тот момент, то увидел, с каким отчаянием и ненавистью смотрит ему в спину поверженная женщина. Через какое-то время она всё-таки смогла подняться и добрести до стоящего в гостиной дивана. Слёз больше не осталось, и Флер-де-Лис стёрла их остатки со своих щёк. Сейчас, в эти предрассветные минуты, она клялась самой себе и всем святым и едва слышным шёпотом повторяла слова родившейся в мыслях клятвы:

      — Никогда он больше не прикоснется ко мне, никогда!