Оставим же на время несчастную Флёр-де-Лис, сидящую у изголовья умирающего капитана де Шатопера, и вернёмся на три месяца назад, в тот самый злополучный день, когда Клод Фролло, выведя вместе с Гренгуаром Эсмеральду из Собора, тащил её за собой по Гревской площади, где для неё уже была приготовлена страшная виселица, и передал Эсмеральду в руки затворницы Роландовой башни, а позже исчез из Парижа и, как считали многие, погиб*. Обратимся же к первоисточнику и уважаемому автору, столь глубоко и эмоционально описывающему встречу матери и дочери, разлученных на долгих пятнадцать лет:

      Старуха голыми руками сломала оставшиеся прутья и согнула их ржавые концы. В иные мгновения руки женщины обладают нечеловеческой силой.

      Расчистив таким образом путь, на что ей понадобилось не более одной минуты, она схватила дочь за талию и втащила в свою нору.

      – Сюда! Я спасу тебя от гибели! – бормотала она.

      Осторожно опустив дочь на землю, затворница снова подняла ее и стала носить на руках, словно та все еще была ее малюткой Агнессой. Она ходила взад и вперед по узкой келье, опьяненная, обезумевшая, торжествующая. Придя в неистовство, она кричала, пела, целовала дочь, что-то говорила ей, разражалась хохотом, исходила слезами.

      – Дочь моя! Дочь моя! – говорила она. – Моя дочь со мной! Вот она! Милосердный Господь вернул мне ее. Эй вы! Идите все сюда! Есть там кто-нибудь? Пусть взглянет, моя дочь со мной! Иисусе сладчайший, как она прекрасна! Пятнадцать лет ты заставил меня ждать, милосердный боже, для того, чтобы вернуть ее мне красавицей. Так, значит, цыганки не сожрали eel Кто же это выдумал? Доченька! Доченька, поцелуй меня! Добрые цыганки! Я люблю цыганок… Да, это ты! Так вот почему мое сердце всегда трепетало, когда ты проходила мимо! А я-то думала, что это от ненависти! Прости меня, моя Агнесса, прости меня! Я казалась тебе очень злой, не правда ли? Я люблю тебя… Где твоя крошечная родинка на шейке, где она? Покажи! Вот она! О, как ты прекрасна! Это я вам подарила ваши огромные глаза, сударыня. Поцелуй меня. Я люблю тебя! Теперь мне все равно, что у других матерей есть дети, теперь мне до этого нет дела. Пусть они придут сюда. Вот она, моя дочь. Вот ее шейка, ее глазки, ее волосы, ее ручка. Видали вы кого-нибудь прекраснее, чем она? О, я ручаюсь вам, что у нее-то уж будут поклонники! Пятнадцать лет я плакала. Вся красота моя истаяла – и вновь расцвела в ней. Поцелуй меня!**

      К несчастью, радость опьянила и затворницу Гудулу, и саму Эсмеральду: в объятиях матери та совершенно позабыла о приближающихся стражниках, которым приказано схватить цыганочку и повесить сим же утром. Опомнившись, она вцепилась в рубище, служившее Гудуле одеждой, и зашептала лихорадочно:

      — Матушка! Они убьют меня! Они разлучат нас, спаси меня, матушка! Как страшно! Не хочу, не хочу!

      Затворница закричала, словно раненая птица, и закрыла своё дитя всем своим телом, показывая, что не отдаст её никому, не потеряет снова.

      — Не бойся, доченька, я спасу тебя! Вот, сюда, скорее! Тише, не шевелись! Ни звука! Молчи, молчи!

      Усадив девушку в самый тёмный угол своей норы, где её не заметили бы стражники, Гудула принялась бродить кругами, как делала это обычно, бормотать себе под нос что-то несвязное и безрассудное, а когда единственное окошко со сломанной решёткой закрыла чья-то тень, затворница подошла ближе, чтобы загородить собой тот угол, где сидела дрожащая от ужаса Эсмеральда.

      Сжавшись в комок и забившись поглубже, девушка слушала голос матери и незнакомые мужские голоса снаружи, желающие ей смерти, вздрогнула, когда кто-то произнёс имя Феба, едва не рванулась к окошку, чтобы уловить ещё хоть словечко о своём Солнце, но лишь дрожащая спина затворницы и крепко сжатые в кулаки пальцы заставили её остаться на месте.

      Солдаты, то ли поверив затворнице, то ли решив просто оставить старуху в покое, отошли на пару шагов от Крысиной норы, и в этот момент на Гревской площади появился Феб.

      — Так что, господин Тристан, не нашли цыганку? — спросил он, а у Эсмеральды, услышавшей его голос, заколотилось сердечко.

      Гудула, словно поняв, что дочь готова выпрыгнуть в окно и выдать себя, прижала её к стене, крепко закрыв сухой и шершавой ладонью её рот.

      — Молчи! Ради всех святых, заклинаю, молчи! — шептала она едва слышно, не отводя горящего взгляда от единственного окна, опасаясь, что в нём снова покажется фигура Тристана-Отшельника или какого солдата, услышавшего странный шум из её клетки. — Ради нашей любви, ради меня, своей матери — молчи!

      — Значит, я могу вернуться к своему отряду? — продолжал тем временем Феб. — Не моё это дело, ведьм вешать.

      Тристан что-то ответил, но Эсмеральда не слышала его голоса. В ушах продолжали звенеть слова Феба: значит, он считает её ведьмой? Значит, поверил в то, что она его ранила? Как это возможно? Он же знает, что ради него она жизнь готова отдать! Как может думать так о ней? Она дёрнулась, чтобы тотчас же вскочить, бежать за Фебом и убедить его в своей любви и невиновности, но Гудула держала крепко, и Эсмеральда, уткнувшись носом в материнскую грудь, тихо всхлипнула.

      — Ничего, никуда эта цыганка от нас не денется, — донёсся до них голос Тристана-Отшельника, — не сегодня, так завтра поймаем её, где бы ни пряталась! По всему городу солдаты, улицы перекрыты — недолго этой виселице пустовать! Эй, Гудула! Затворница!

      Нехотя отпустив дочь и страшным взглядом указав ей молчать, старуха поднялась и подошла к окну.

      — Зачем звали, господин? — спросила она, исподлобья глядя на предводителя отряда.

      — Если цыганка вновь пройдёт мимо, крепче хватай её и кричи, что есть сил! Поняла?

      — Не сомневайтесь, господин, уж я-то её не упущу больше.

      Взглядом проводив солдат и убедившись, что они скрылись с площади, затворница вернулась к сидящей в углу Эсмеральде и снова заключила её в объятия.

      — Я спасла своё дитя! — восклицала она и гладила девушку по длинным волосам. — Ушли солдаты, ты им не досталась! О, моя красавица! Моя доченька! Но что ты плачешь, ведь смерть не угрожает тебе! Ночью мы уйдём отсюда, я никогда больше не вернусь в Крысиную нору, мы уедем в Реймс, будем там жить, слышишь?

      Вытерев мокрые щёки, Эсмеральда посмотрела на мать. Ей всё ещё было страшно, что солдаты схватят её и отправят на смерть, а Феб... Её Солнце будет по-прежнему считать её колдуньей и убийцей! Да, нужно сначала выбраться отсюда, пройти мимо всех солдат, укрыться там, где их никто не тронет... Пусть ночь укроет мать и дочь своим тёмным покрывалом, спрячет от глаз стражников! А уж потом она найдёт способ поговорить с Фебом, объяснить ему, рассказать, что видела страшную тень той ночью, и в руке у той тени был зажат кинжал! Он обязательно поверит, обнимет свою цыганочку, поцелует, и их любовь воссияет над миром, вопреки всем, кто чинил им козни и желал зла!

      — Нам нужно добраться до Двора чудес, — тихо сказала цыганочка, сжимая пальцы матери в своих. — Там Клопен, там мои друзья, они нам помогут!

      Гудула кивала, соглашаясь со всем, что скажет дочь, готовая слушать её и смотреть на неё до конца своих дней. Но слова и речи могут быть мёдом для сердца, особенно для сердца измученного и страдающего, но они не помогут избежать паутины, которую сплёл над всем городом Тристан-Отшельник. Эсмеральда была готова бежать из Крысиной норы прямо сейчас, хоть и боялась даже взглянуть на Гревскую площадь через окно со сломанной решёткой, Гудула же убеждала дочь дождаться ночи, а после молиться Богу, чтобы их не заметили, и надеяться на чудо.

      Чудо свершилось даже немного раньше, чем ожидали. Через некоторое время, набравшись смелости, Эсмеральда всё-таки выглянула на площадь и тут же заметила человека в красно-жёлтом плаще, пересекающего Гревскую площадь и глазеющего по сторонам.

      — Матушка, это же Пьер Гренгуар! — воскликнула Эсмеральда и, позабыв об осторожности, высунулась в окно. — Пьер! Подойдите же скорее! — она несколько раз помахала рукой, прежде чем Гудула втащила её обратно, а Гренгуар — сообразил, что его кто-то зовёт.

      Поэт повертел головой, пытаясь найти источник звука, и, наконец, увидел окно Крысиной норы, только вместо Эсмеральды там появилась Гудула.

      — Прошу прощения, мадам, — учтиво поклонился он. — Мне показалось, будто кто-то звал меня прелестным и очень знакомым голоском. Не видели ли вы здесь юной цыганочки?

      — Подойдите чуть ближе, юноша! Я слишком стара, мои уши очень плохо слышат!

      Когда Пьер приблизился и приготовился повторить свой вопрос, рядом с вретишницей появилось личико Эсмеральды.

      — Как? — воскликнул поэт. — Вы здесь? Что за шутки?

      — Тише, Пьер, прошу вас! — взмолилась Эсмеральда, будто не она мгновениями ранее звала его во весь голос. — Вам известно, что меня хотят убить — вот и виселица! Прошу, придумайте что-то, вытащите нас с матушкой отсюда, спрячьте от стражи! Добраться бы до Двора чудес — и спасены!

      — Да как же я вас вытащу? — растерянно проговорил Пьер, забывая удивиться тому, что его женушка называет эту страшную старуху матушкой. — Едва только козочку спасти удалось, и то чуть со страху не умер!

      — О, Пьер! — на долю секунды отчаялась девушка. — Идите, найдите Клопена! Он придумает что-то! Скажите, что Эсмеральде нужна его помощь!

      — Ах, вы разве не знаете? — удивился Гренгуар. — Клопен был убит сегодня ночью, когда мы с учителем вывели вас с Джали из Собора! Бродяги брали Собор штурмом, чтобы дать нам возможность спасти вас! Увы, нашему королю не повезло, и шальная пуля уложила его на месте.

      Услышав страшную новость, девушка отпрянула от окна и, осев, глухо зарыдала, оплакивая того, кто заменил ей отца и брата.

      — Эсмеральда? — потеряв из виду девушку, поэт подошёл совсем близко к сломанной решетке и, привстав на мыски, заглянул внутрь.

      Тут же в его руку вцепились страшные ногти, которые тут же оставили яркие следы на коже. Пьер попытался вырваться, но Гудула крепко держала его.

      — Значит, придумай что-то сам! — прошипела она, буравя его колючим взглядом. — Спаси мою девочку, спаси мою дочь! Слышишь! Иначе прокляну тебя, навеки прокляну!

      Поэт вздрогнул, но кивнул, и только после этого Гудула выпустила его руку.

      — Я постараюсь что-нибудь придумать, — сказал он. — А пока... постарайтесь не выдать себя солдатам. Я вечером вернусь, как стемнеет.

***

      В течение дня мать и дочь не имели возможности поговорить, хоть сказать друг другу обеим было что. Любой подозрительный звук мог привлечь внимание горожан или солдат, так что приходилось вести себя тише воды, ниже травы, а когда мимо проходили люди, Эсмеральда пряталась в самый угол, а вретишница принималась осыпать проклятиями цыган, укравших её ребёнка много лет назад. Обе понимали, что это необходимо, дабы отвести малейшие подозрения — несколько раз за день стражники появлялись около Крысиной норы, и затворница видела, как они смотрят на окно со сломанной решёткой и о чем-то переговариваются, и матери казалось, что взгляды солдат вот-вот проникнут через толстую стену и увидят затаившуюся Эсмеральду, и тогда их снова разлучат. Но всё обходилось благополучно. День медленно клонился к завершению — время тянулось долго, как бывает всегда, когда томишься в ожидании, — Гудула делила с дочерью свою скудную трапезу, которую приносили сердобольные горожане, и обе они молились, чтобы Пьер Гренгуар сдержал своё обещание.

      Тот появился, когда город погрузился в ночную тьму. На счастье, к вечеру погода испортилась, тучи затянули небо до самого горизонта, надежно скрыв за собой луну и звезды, усугубив темноту. Пьер тенью скользнул по стене, осторожно приблизился к окошку Крысиной норы.

      — Эсмеральда, — шёпотом позвал он. — Это Пьер.

      Девушка осторожно выглянула и кивнула, увидев поэта. Стараясь не создавать лишнего шума, она с помощью Гренгуара и Гудулы выбралась наружу, а потом они с Пьером помогли выбраться вретишнице.

      — Здесь телега с сеном за углом, в нём можно спрятаться. А я буду возничим, — объяснил он, ведя их за собой. — Солдат в городе полно, еле я смог через все перекрытые улицы проехать... Говорил, что еду из предместий, буду утром продавать сено на ярмарке, но припозднился, не успел до темноты добраться до ночлежки... Уфф, думал, арестуют меня и в тюрьму отправят вместе со всем этим сеном!

      — Ах, Пьер! Отложим ваш рассказ до завтрашнего утра! Пережить бы ночь! — цыганочка, то ли замерзая, то ли боясь, обхватила себя дрожащими руками. — Добраться бы до Двора чудес!

      — Что я слышу? — удивился поэт. — В своём ли вы уме, или страх помутил ваш рассудок? Нельзя во Двор ехать, опасно это! Бродяги разбежались кто куда, когда Шатопер с королевскими стрелками задали им жару возле Собора! Нет больше нашего славного Двора чудес! Ни Двора, ни короля его.

      Склонный к преувеличениям, впечатлительный поэт глубоко ошибался. Увидев бойню, устроенную солдатами у стен Собора, увидев лежащего без движения Клопена, он оцепенел от ужаса и поспешил скрыться вместе со спасённой козочкой, в мыслях дорисовывая ещё более страшные картины: сожжённый дотла Двор чудес, усыпанный трупами женщин, стариков и детей, реки крови и кружащиеся над телами стервятники, предвкушающие свой мрачный пир. На самом деле всё было несколько иначе: поредевший строй бродяг действительно рассыпался, и они разбежались во все стороны, и бежали туда, где был их дом — на Двор чудес. Клопена же, упавшего от шальной пули, верные подданные прихватили с собой, думая устроить почётные похороны, но их король и не думал умирать. То-то воплей было, когда труп, который в могилу несли на себе несколько бродяг, вдруг зашевелился и застонал, а потом изрыгнул из себя привычное проклятие и потребовал немедленно перевязать насквозь пробитое плечо.

      Но ничего этого не знали ни поэт, ни, тем более, Эсмеральда. Услышав имя Феба, цыганочка на мгновение замерла, а потом испуганно посмотрела на Гренгуара.

      — Так что? Куда же нам деваться? Вы что-то придумали?

      Поэт выглядел довольным.

      — Из города сейчас не выбраться, ворота закрыты, они тщательно охраняются, так что даже мышь не выскользнет! Но я отвезу вас в одно местечко... Держит его мой хороший приятель, Сильвен Костолом, не раз выручал он меня, а я его, так что...

      — Ради всего святого! — взмолилась цыганочка. — Позже! Как будем в безопасности! Ведите же нас к своему Сильвену!

      Поэт, кивнув, помог Эсмеральде и Гудуле забраться на повозку с сеном и тщательно спрятал их, укрыв сухими пучками травы. В повозку был впряжён грустный ослик, чутко встряхивающий ушами и с благодарностью хрупающий морковку, которую протянул ему поэт. Сам Пьер Гренгуар взобрался на повозку и взял в руки вожжи.

      — Ну, с Богом! — проговорил он, и ослик медленно потрусил по улице, катя за собой повозку с беглянками.

      Несколько раз повозку останавливали солдаты, но Пьер упрямо гнул своё, утверждая, что является припозднившимся продавцом сена, намеревающимся продать свой товар завтрашним утром и вернуться домой, где ждут супруга и четверо детишек. Учитывая тот факт, что перед отправлением Пьер достал из повозки седой парик, накладную бороду и ещё более потрёпанный плащ, чем его собственный, то он вполне походил на простого крестьянина, и стражники махали руками, пропуская его и даже не протыкая стог шестами или пиками.

      — Приехали, — сказал Гренгуар, когда повозка остановилась. — Вылезайте, пожалуйста.

      Спрыгнув с телеги, он помог Эсмеральде и Гудуле, вернее сказать, Пакетте выбраться и повёл их в приоткрытую дверь таверны, вывеска которой гласила "Quatre sous". Войдя, поэт поприветствовал здоровенного детину, по которому сразу было понятно, что прозвище Костолом получено не напрасно. Тот сдержанно кивнул в ответ, а от открытого камина, больше похожего на кострище, отделилось белое пятно, оказавшееся козочкой: она тут же подбежала к хозяйке, и Эсмеральда погладила её между рожками. Поэт повёл спутниц в небольшую комнатушку, где из мебели были лишь лежанка и пара стульев. На одном стуле лежали два свертка: Пьер позаботился о том, чтобы женщинам было во что переодеться. Оставив их, он вышел на улицу, взял ослика под уздцы и повёл животинку к реке. Там, убедившись, что свидетелей нет, скинул в воду телегу с сеном: не дай Бог, если кто всё-таки заметил, как на ней спасалась та, кого король хотел казнить, — а ослика отпустил гулять вольно, не особо волнуясь за его судьбу. Закончив с этим, он вернулся в трактир, где заливали друг друга слезами Эсмеральда и Пакетта.