Феб вернулся домой только к полудню, и первым, кого он увидел у особняка, был конюх Жак. Заметив господина, тот удивлённо моргнул, но поклонился и принял повод Красавчика. Шатопер спустился на землю и против воли застонал — раны в боку и на спине то пронзали болью, то чесались, то горели огнём, и Феб вот уже несколько часов кряду мечтал только о перевязке.

      — Что Жанна? — спросил он у конюха, снимая перчатки с вышитым на тыльной стороне гербом рода де Шатопер — перчатки были старые и местами потёртые, но в езде верхом и в службе Феб предпочитал их всем другим, зная, что лошадиная уздечка в них совершенно не скользит, а эфес шпаги сидит в руке, как влитой.

      — Мать чуть душу из меня не вынула, Ваша милость, когда узнала, что вы уехали, — вздохнул Жак и потёр затылок, которым за утро не единожды отхватил мокрого полотенца.

      Феб хмыкнул.

      — А ты что же?

      — А что я ей скажу, если сам не знаю, куда вы отправились.

      Феб махнул рукой, чтобы конюх уводил Красавчика в денник, и пошёл в дом, но на последней ступеньке крыльца обернулся.

      — А что мадам де Шатопер? — спросил он у Жака, который никак не мог угомонить разыгравшегося коня.

      Тот только развёл руками: молодую госпожу он сегодня не встречал. Красавчик, воспользовавшись тем, что человек отпустил повод, не преминул пуститься по двору галопом — игру в догонялки со своим конюхом он любил, пожалуй, даже больше морковки.

      Войдя в дом, Шатопер отдал перчатки и плащ подошедшему Жюсто и распорядился накрыть обед в его покоях и позвать Люси или Абигайль, чтобы сменить повязку на ранах хозяина.

      — И поживей там, — добавил он.

      Пройдя одну гостиную насквозь, он остановился перед приоткрытой дверью следующей. До его ушей донеслись два голоса: один, громкий и решительный, принадлежал Жанне, а второй, тихий и едва различимый, — его жене. Не желая выдавать своего присутствия, он так и остался стоять подле дверей.

      — Я не знаю, что и думать, Жанна, — голос Флёр-де-Лис дрожал: было похоже, что она плакала, — вдруг что-то случилось? Он же ранен! А если он потерял сознание и упал с коня?

      — Т-тюю, матушка, — откликнулась Жанна немного испуганно, и Феб был готов поклясться, что она либо замахала обеими руками в ответ, либо размашисто перекрестилась. — И-и-и не говорите так, даже думать забудьте! И, обратно, супружник ваш — така орясина, что его и оглоблей не перешибёшь! Разве что кака из двух башон соборных на него рухнет — тады да, глядишь, почешется.

      Феб возмущённо запыхтел. «Прав был д’Обрэ, совсем старая кухарка распоясалась! Вот приказать бы всыпать ей на конюшне двадцать горячих — сразу другую песню запоёт!» — думал он, понимая, что ни в жизни у него рука не поднимется наказать свою кормилицу, пусть она даже трижды кроет самой ничтожной бранью.

      — Но если так, — возразила Флёр-де-Лис, — это значит, он взялся за старое, да? Едва на ноги встал — и в кабак? К девкам своим? К вину? Господи, избавь меня от мучений! Я не выдержу, если всё начнётся заново! А я, дура, надеялась, что теперь всё будет хорошо…

      — Ну-ну, голубушка… Чего горевать понапрасну? Вот вернётся, тады и узнаем правду, — голос Жанны стал тише: она что-то бормотала себе под нос, из чего Феб заключил, что в вариант событий, озвученный Флёр-де-Лис, она верит больше.

      — Я не понимаю, Жанна, не понимаю! — В носу капитана страшно свербило, как бывало всякий раз, когда дело касалось женских слёз. Хотелось убежать и хорошенько прочихаться. — Я, наверное, что-то делаю не так… Но знать бы, что! Как вести себя с мужем, если он меня знать не желает? Мне казалось, он одумался, обратил на меня внимание! Ты знаешь, мы так хорошо говорили последние несколько дней! Я даже не верила, что передо мной тот самый Шатопер, который… — Флёр-де-Лис резко оборвала фразу, но Феб и так догадался, что жена хотела сказать. — Который вел себя, как солдафон, и грубил и ругался чаще, чем вспоминал Бога, — закончила она после короткой паузы. — Неужели так и будет продолжаться до конца наших дней?

      — Ваша милость, звали меня?

      Феб, вздрогнув от неожиданности, обернулся и раздражённо посмотрел на ни в чём не повинную служанку, вошедшую в гостиную.

      — Жанна, ты слышала? — воскликнула Флёр-де-Лис. — Это он!

      — Ох, голубушка, куда ж вы…

      Феб, чтобы не быть пойманным с поличным за неподобающим подслушиванием, зайцем отпрыгнул в сторону и плюхнулся на длинную скамью мягкой спинкой, немало удивив этим Абигайль.

      Двери распахнулись. Флёр-де-Лис обвела гостиную взглядом, увидела наконец Феба и замерла на месте. Шатопер заметил, что её глаза были опухшими, а лицо пошло красными пятнами — видимо, плакала она гораздо дольше, чем слышал Феб. Взгляд её, в котором секундная радость сменилась отчаянием и обидой, вновь наполнился слезами. Не сказав ни слова, она вздёрнула подбородок и удалилась прочь — гордо, как и подобает супруге капитана королевских стрелков. Феб не мог знать, каких трудов ей стоило не разрыдаться при нём и как она, едва выйдя в парадную залу, пустилась бежать и бежала до самых своих покоев, где и дала волю слезам.

      Вышедшая следом Жанна отправила Абигайль следом за госпожой и, круто развернувшись к Фебу, уперла руки в бока.

      — Яви-и-лсии! — протянула она, хмуря полное лицо. — Опять по кабакам ударился, штоб пропасть тебе вместе с энтими кабаками!

      Подперев ладонью подбородок, Феб молча и со всем вниманием слушал, как Жанна костерит его на все корки. Старая кухарка припомнила своему воспитаннику всё, что накопилось в её многострадальной душе за эти долгие двадцать пять лет: и безответственный он транжира, и пьянь подзаборная, и орясина бесчувственная, и душегуб окаянный, и блудливец проклятушший, и как только земля носит такого непутёвого. Не забыла она упомянуть и матушку, которая все глаза по пропащему сынку выплакала, и батюшку, Царство ему Небесное, который и сам кобелиной живописным был, и сын его весь, ну вот натурально весь в батюшку выдался.

      — Да те молиться на жену надо, а ты! Тьфу! — в сердцах плюнула она. — Посмотри на себя, где ж тебя черти носили!

      — Я по службе уезжал, — сказал Феб, уныло думая, что оправдываться перед кухаркой не доводилось ещё ни одному дворянину, кроме него.

      — Болтай, болтай мне тут ишшо! — Жанна погрозила ему кулаком. — И кто те поверит таперича, м?

      Она ткнула пальцем в его скулу, и Феб машинально провёл рукой по этому месту и с недоумением посмотрел на жирные и красные следы на пальцах. Не понимая, что же это может быть, он даже поднёс руку к носу и понюхал, но вот на язык попробовать не решился.

      «Да это же помада!» — вдруг сообразил он, и память услужливо подсунула картинку, на которой в «Яблоке Евы» его обнимают и целуют уличные девки, и губы той, чьё лицо показалось знакомым, были неестественно красными. Вот отчаянная деваха! Её за эту помаду могли на костре сжечь, как ведьму, но, видимо, пока везло.

      — А я-то гадал, почему на меня люди косо смотрели. Особенно судьи, — пробормотал Феб, стирая след с щеки окончательно. — Понятно.

      — Понятно ему! — продолжала разоряться Жанна. — Только нам вот отчего-то непонятно, на кой ляд ты себя так ведёшь! Мы тут извелись, за тебя переживая! А ты даже словечком не обмолвился, куда уносисься! Ишь, скачешь перед ним, скачешь, следишь, чтоб копыта свои не отбросил, а он вона чё вытворят! Вот помяни моё слово: сляжешь ещё со своими ранами, так я близко к тебе не подойду! И госпожу Флёр не подпущу!

      Выдав гневную свою тираду, кухарка решительным шагом отправилась в кухню. То, что она не осталась, встав в позу в ожидании мольб о прощении, говорило о высшей степени обиды и гнева. Феб, закатив глаза к потолку, пошёл следом. По опыту прошлых лет он знал, что лучше сейчас рассказать Жанне всю правду и примириться с ней, в противном случае демонстративное выражение негодования могло бы продлиться вечность. А учитывая тот факт, что Жанна имеет прямой доступ к его еде, ссориться с ней вдвойне опасно.

      — Чё ты ко мне ластишься, ты к жене иди ластись! — ворчала Жанна больше для порядку. Поверив Фебу, она поохала и поругалась уже за то, что тот ускакал верхом, зная об опасных ранах, и не предупредил о своей поездке, а дома "с ума сходили всё это время". — Пойдёшь с повинной-то, м?

      Феб почесал нос и поморщился. С одной стороны, он ненавидел оправдываться и чувствовать себя виноватым, с другой — худой мир лучше доброй ссоры. Да и раны перевязывать тоже надо, а у Флёр-де-Лис получалось это лучше, чем у самой опытной сестры милосердия в гарнизонном лазарете.

      — Топай-топай, болезный. Авось, смилостивится матушка госпожа моя, простит тебя, непутёвого.

      — Вот ко мне ты никогда так ласково не обращалась, — буркнул Феб.

      — А ты заслужил, чё ли? — вновь завелась кухарка. — Вот ты поди заслужи сперва, а потом и вопрос ставь!

      Не дожидаясь, пока Жанна, разойдясь, начнёт припоминать ему все провинности рода де Шатопер до седьмого колена, Феб поспешил ретироваться. Поднявшись на второй этаж, он остановился в нерешительности. Просить прощения у женщины обычно не входило в его привычку (если это, конечно, не матушка или Жанна), но вот уже второй раз приходится извиняться перед женой. Капитан недовольно мотнул головой. Он злился и на свою мать, однажды решившую женить старшего сына, и на госпожу Гонделорье, согласившуюся на этот брак, и на Флёр-де-Лис — за то, что с момента свадьбы его жизнь идёт совсем не так, как он привык и как ему нравилось. Скажи кто Клоду Фролло, что этой мыслью они с капитаном де Шатопером схожи, бывший архидьякон был бы очень удивлён.

      Проведя ладонью по лицу, Феб постучал в покои супруги.

      — Кто там? — её голос прозвучал глухо, будто она говорила в подушку.

      — Я, мадам.

      — Подите прочь! Видеть вас не могу!

      — Я только хотел рассказать, где был этой ночью.

      — Ещё только о ваших похождениях я не слушала! — возмущённо перебили его из-за двери.

      — Смотря о каких. Вы ошибаетесь, думая, что я всю ночь провёл, напиваясь.

      — Значит, не всю ночь, а только часть? — со злобной иронией уточнила Флёр-де-Лис.

      — Да я вообще не пил! — до глубины души оскорбился Феб. — Откройте мне дверь, мадам! — потребовал он, несколько раз ударив по оной кулаком.

      Дверь распахнулась. На пороге с растрёпанной причёской, красными глазами и распухшим носом стояла Флёр-де-Лис

      — Не то что? — спросила она, всхлипнув и гневно прищурившись. — Выломаете её? Скорее, обрадуетесь и пойдёте опустошать винные погреба! В компании полуголых девиц и таких же отвратительных солдафонов, как вы!

      Как это обычно бывает, несправедливость в наш адрес вызывает праведный гнев, а вот на своё несправедливое отношение к другим мы закрываем глаза. Так и случилось и с Фебом: слова Флёр-де-Лис показались ему обидными, но тот факт, что он сам не раз обижал супругу, он признавать не желал.

      — Это переходит всякие границы! — вскричал он страшным голосом и широко шагнул к жене.

      Флёр-де-Лис испуганно отпрянула и подняла руки, готовая обороняться от разъярённого Феба. Тот же, схватив её за плечи и хорошенько встряхнув, смерил взглядом лицо жены и прильнул к её губам. Лишь когда Флёр-де-Лис перестала сопротивляться и замерла, покорившись, Шатопер отпустил её.

      — Если бы я сказал, куда отправляюсь, вы с Жанной подняли бы вой и заперли меня на чердаке, — совершенно спокойно сказал Феб. — Я искал тех, кто едва не прикончил меня, мадам.

      Флёр-де-Лис молча и совершенно ошарашенно смотрела на него.

      — И мне это удалось, — продолжил Феб. — Скоро ублюдки займут своё место на виселице. Что касается помады, если вам ещё интересно, то Феб де Шатопер впервые с тех пор, как взял в руки настоящее оружие, отказался от ласк уличных девок. Теперь, если ваше любопытство удовлетворено, кто-нибудь, наконец, займётся моими ранами или нет?!

      Притихшая и смущённая мадам де Шатопер вышла из своих покоев вслед за Фебом, который попутно велел Абигайль принести в его спальню тёплой воды, сама сняла засохшую повязку с его бока и спины, промыла раны, нанесла мазь и хорошо забинтовала. Всё это время, занимаясь перевязкой, она молчала и только задумчиво прикусывала нижнюю губу, избегая взгляда супруга. Когда Абигайль унесла таз с водой и старую корпию, Флёр-де-Лис впервые подняла голову.

      — Простите меня, месье, — тихо проговорила она. — Я ошибалась.

      Феб кивнул, довольный в мыслях, что в этот раз не ему пришлось молить о прощении.

      — Не волнуйтесь, мадам, до полного своего выздоровления я верхом больше не сяду, — усмехнулся он. — Ещё не хватало, чтобы весь Париж болтал, как бравый капитан де Шатопер свалился с коня!

      — Вы расскажете мне про этих разбойников, ранивших вас? — попросила Флёр-де-Лис.

      — Как повелось, после ужина, мадам, — ответил Феб. — Я не спал всю ночь, и теперь едва продираю глаза. Скажите Жюсто, чтобы разбудил меня, когда накроют на стол.

      Шатопер уснул, едва только голова коснулась подушки, но сквозь сон ощутил поцелуй на своём лбу и различил лёгкие шаги жены, выходящей из его покоев.