— ШАТОПЕР!

      Казнь Захарии состоялась на закате, и Феб, вернувшись с Гревской площади затемно, сразу же завалился спать, но подскочил посреди ночи от громких воплей и скатился с кровати, решив спросонья, что в гарнизоне объявили тревогу. Пару секунд ему понадобилось, чтобы сообразить, что он всё ещё находится в собственной спальне и бежать на построение не обязательно.

      — Шатопер!

      Пьяные вопли определённо доносились снаружи, и крайне заинтригованный Феб подошёл к окну, но на улице было слишком темно, и ничего, кроме яркого пятна факела в чьих-то руках, ему разглядеть не удалось. Наспех одевшись, Шатопер поспешил во двор: там Жак и Николя — второй конюх — пытались отобрать факел у Жиля д’Обрэ, а его самого связать крепкой верёвкой. Однако свалить с ног солдата, пусть и пьяного, оказалось не так-то просто, и Жиль, продолжая надрывать глотку и выкрикивая имя Феба, отмахивался факелом от наступающих на него мужчин.

      — Ты что творишь? — выкрикнул Феб, сбегая с крыльца.

      — А! Явился! — как-то зло обрадовался Жиль и направил факел на Феба, вынуждая того остановиться.

      — Ты опять пьян!

      Феб не узнавал своего товарища. Нет, тот и прежде не отказывался от доброй гулянки, а зачастую был зачинщиком оной, но чтобы устроить такой дебош среди ночи — это было совершенно не в его манере. Пить столько дней подряд, не являться в гарнизон, угрожать своему капитану горящим факелом — нет, это был не весельчак Жиль!

      — Да! Я пьяный! — с вызовом заявил д’Обрэ. — Имею право! А ты, Шатопер, последняя сволочь! А ну назад! — это было обращено уже к Николя, пытавшемуся зайти со спины.

      Феб озадаченно икнул.

      — Да-да! Ты свинья, Шатопер! И мизинца её не стоишь!

      — Чьего? — уточнил тот.

      — Я говорю о мадам де Шатопер! — взревел Жиль. — Она прекрасна, как луна!

      Пока Феб переваривал услышанное, д’Обрэ упал на колени, воздев руки и взор к небу и заплетающимся языком продекламировал:

— А я ведь принимал как дар,

Улыбки, ласковые взгляды,

Пылал любви моей пожар,

Впивал я ложные услады,

Но белой лошадью парада

Всё это было. Я убит.

Мне всё сменить на свете надо,

Пусть сердце в дом иной стучит.

Меня поймал лукавый взгляд

Той, кто безжалостно играет.

Хоть я ни в чём не виноват,

Она мне гибели желает...*

      Николя и Жак переглянулись и вопросительно посмотрели на хозяина, ожидая распоряжений. Феб, жестом показав не трогать пьяного офицера, проследил за взглядом Жиля и увидел в одном из окон на втором этаже напуганное лицо жены, пропавшее через мгновени.

      — Прекрасная! Богиня моего сердца! — по щеке д’Обрэ стекла слеза умиления. — Бросьте этого Шатопера, он недостоин вас! Я предлагаю вам руку и сердце! Клянусь, я буду любить вас до конца своих дней! Феб! — Жиль вскочил и кинулся к Шатоперу, всё так же размахивая факелом. — Отдай её мне! Ты сам говорил, что она тебе не нужна! Мне нужна, мне!

      Возможно, ещё месяц назад Феб расхохотался бы в ответ, они вместе опустошили бы бутылочку-другую хорошего анжуйского вина, а потом, кто знает, может, и впрямь отдал бы другу жену, как отдал некогда клинок из дамасской стали, привезённый ещё отцом с Востока. Сейчас же Феб почувствовал себя разъярённым быком, перед которым помахали красной тряпкой — на сослуживца он был зол ещё с прошлой встречи в "Яблоке". Рука как-то самопроизвольно сжалась в кулак, и Феб с размаху врезал другу в челюсть, а через мгновение они оба катались по земле, вцепившись друг в друга и не обращая внимание, что факел, описав красивую дугу и взметнув сноп искр, упал на крыльцо.

      Николя и Жак бросились разнимать драчунов, оттаскивая их в разные стороны, а огонь достаточно быстро занялся на ступенях, перекинулся на перила и пополз выше — сухое дерево вспыхнуло, как солома. Перед слугами стоял действительно сложный выбор: либо дать разойтись огню, либо дать хозяину и Жилю переубивать друг друга, и из двух зол определённо было выбрано наибольшее.

      — Ой, батюшки! Горим! Горим! Пожар!

      Вопль Жанны образумил Феба, и капитан, решив отложить убийство друга до лучших времён, метнулся к дому. Жанна, разбуженная шумом, как и прочие обитатели дома, хлопала по горящим перилам сорванным с плеч покрывалом. Через открытую дверь в дом стремительно тянулся дым.

      Конюхи схватили вёдра и помчались к колодцу; Жиль, растерянно ползающий на коленях, плакал пьяными слезами и жалобно кричал: «Это не я! Я не виноват! Это не я!», а Феб, утащив с пылающего крыльца Жанну, влетел в двери и сразу же столкнулся с Флёр-де-Лис, которая присоединилась к кухарке и сбивала пламя, никак не желающее гаснуть и лезшее в дом. Сорвав плащ с крюка на стене, Феб быстро завернул в него супругу, накинул капюшон на её голову, схватил в охапку, вытащил на улицу и поставил рядом с охающей Жанной.

      Слуги выбегали из дома и по цепочке передавали вёдра с водой Жаку, выплёскивающему их на крыльцо, и вскоре пожар был потушен.

      — Давно пора было каменное крыльцо делать, — выдохнул Шатопер, вытирая пот со лба.

      Прислуга устало опускалась на траву, откашливаясь от гари. По сути, пожар каменному дому грозил только в том случае, если бы огонь проник внутрь или дошёл до деревянных перекрытий, но и вспыхнувшее крыльцо навело достаточно страху.

      Феб подошёл к жене, вокруг которой крутился оправившийся от страха, но не протрезвевший д’Обрэ. Он хватал её за руки, нёс какую-то околесицу, а Флёр-де-Лис едва не плакала от отчаяния, не зная, куда деваться от назойливого поклонника. Шатопер оттащил его за шкирку и разжал руку. Д'Обрэ, не устояв на ногах, шлёпнулся на землю и завозился, как перевёрнутый на спину жук. Конюхи подняли пьяно мычащего офицера и вышвырнули за ворота.

      Прислуга тем временем потихоньку возвращалась в дом, осторожно ступая на обгоревшее крыльцо, одна только Жанна отказывалась подниматься, говоря, что под ней оно уж наверняка обрушится, но и её успешно переправили через опасные ступени. Шатопер помог супруге попасть в дом и повесил немного опалённый плащ обратно на крюк. Вместе с Жюсто они осмотрели дверь и решили, что она, в отличие от крыльца, пострадала не так уж сильно и до утра уж точно простоит. Прислуга, шёпотом обсуждая произошедшее, отправилась досыпать остаток ночи.

***

      Флёр-де-Лис, поднявшись к себе, даже не успела снять наспех наброшенный халат, как в её покои без стука вошёл Феб.

      — Это правда? — с порога спросил он.

      — Что именно? — уточнила она, глядя на пляшущий огонёк свечи в руке мужа. Кажется, она ещё долго не сможет смотреть на огонь без опаски.

      — То, что орал тут Жиль! — повысил голос Феб, оставляя свечу в стенном подсвечнике. — Он ваш любовник, м? Отвечайте!

      — Нет! Я его видела третий раз в жизни, месье! И не понимаю, что происходит! — возмутилась Флёр-де-Лис.

      — Вы мне врёте, мадам! — рявкнул Шатопер. — Иначе с чего бы он тут так распинался!

      «Да он ревнует, надо же!» — то ли изумилась, то ли восхитилась Флёр-де-Лис в мыслях, а вслух усмехнулась:

      — Меня подозревают в измене, и кто — вы! Имейте совесть, месье, и не сравнивайте меня с вашими уличными девками! Я, в отличие от вас, ни разу не возвращалась домой под утро и с помадой на лице!

      Лицо Феба перекосило, будто он съел нечто очень кислое.

      — Я же всё объяснил! С чего вы с Жанной вообще взяли, что я гулял всю ту ночь напролёт? — возмутился он и тут же осёкся, видимо, заметив новую ироничную усмешку.

      Заметив смущение супруга, Флёр-де-Лис внутренне улыбнулась: в последнее время Феб делал явные успехи в мыслительной деятельности. Во всяком случае, соображал он гораздо быстрее, чем прежде. А столь внезапная ревность Феба была ей даже приятна — хоть какое-то проявление чувств, значит, она всё-таки не безразлична ему!

      — Простите, мадам. Я верю вам. Но он вывел меня из себя, — вздохнул Феб.

      — Я понимаю. Он вёл себя очень дурно. Но я вас не поблагодарила: вы же вынесли меня из огня. Я так испугалась! Но, месье, а как же ваши раны?

      Решительно лупящая покрывалом по пламени Флер-де-Лис больше походила на воинственную амазонку, но Феб, к её удовольствию, не стал отказывать ей в проявлении слабости. Прежде пересекающий комнату широкими шагами, он подошёл совсем близко и пальцем стёр чёрную полосу сажи с её щеки, и чуткое женское сердце забилось быстрее, соглашаясь признать в этом движении ласку и заботу.

      — Я в порядке. А как вы себя чувствуете, мадам? — спросил он.

      — Немного кружится голова, но это пройдёт, не волнуйтесь за меня.

      В ответ на её слова Феб выдохнул – ей показалось: нервно, как выдыхает человек, запоздало осознавший свой страх, – и прижался к её губам.

      Флёр-де-Лис охнула от неожиданности, но после, хоть и робко и неумело, всё же ответила на поцелуй. Но когда его руки скользнули по её плечам и спине, а поцелуй стал горячим и требовательным, когда его губы переключились на её шею, она упёрлась ладонями в плечи Феба и, оттолкнув его, вырвалась из крепких объятий.

      — Нет! — её голос зазвенел от охватившего её ужаса.

      — В чём дело, мадам? — нахмурился Феб и снова шагнул навстречу.

      — Нет! Не надо! — отступая, она закрылась руками от него. — Я прошу вас, не трогайте!

      — Я не понимаю! — разозлился Феб. — Развлекаюсь с девками — плохо! Прихожу к вам — опять плохо! Я не монах, мадам!

      Даже если бы Флёр-де-Лис и хотела, то всё равно не смогла бы объяснить супругу, что больше всего на свете она боится, что он снова будет груб с нею; боится нестерпимой боли и унижения; боится, что он снова возьмёт её силой: при одной мысли об этом ужас волной поднимался от живота к горлу и сдавливал его ледяными пальцами. Флёр-де-Лис рыдала и, всхлипывая, задыхалась собственными слезами.

      — Я не трону вас, мадам, — сказал Феб неожиданно спокойно. — Всё, довольно слёз, я к вам больше не пристаю.

      Вопреки своим словам, он обнял её, и она, всхлипнув ещё пару раз, затихла.

      — Простите, месье...

      — Я поступил с вами мерзко, мадам, — вдруг произнёс Феб. — И в первую нашу ночь, и после. Мне должно было быть осторожным с девицей, не знавшей мужчины, но я обращался с вами хуже, чем с продажными девками. Теперь вы ненавидите меня за это, не так ли?

От его слов Флёр-де-Лис стыдливо вспыхнула: как он угадал её мысли! – и, чтобы Феб не увидел этого, сильнее прижалась к нему, спрятав лицо на его груди.

      — Я полюбила вас едва ли не с первой нашей встречи, и… я думаю, люблю и сейчас, – добавила она едва слышно. – Я мечтала о счастливой жизни с вами, о большой семье и детях, но вы... – она осеклась. – Вы...

      — Что мне сделать, чтобы вы перестали меня бояться? — спросил Феб.

      Флёр-де-Лис вскинула головку и удивлённо посмотрела в его лицо: если прежде от него можно было ожидать разве что заготовленную и всегда отменно работающую фразу "Я люблю только вас, и никогда никого не любил, кроме вас", то сейчас он, кажется, искреннее хотел помочь ей избавиться от страха.

      — Я не знаю, месье, правда, не знаю. Я вижу, что вы сильно изменились после этого ранения, но почему?

      Шатопер пожал плечами.

      — Видимо, мадам, я умею быть благодарным, особенно когда трезв, — усмехнулся он. — Если бы не вы с Жанной, то я бы нынче не стоял напротив вас, а пил вино с апостолом Петром. Вы спасли мне жизнь и поставили на ноги, и я благодарен вам.

Он смущённо потёр нос.

– Теперь давайте-ка спать! Не то просидим до рассвета!

      Пожелав спокойной ночи, Шатопер направился к дверям. Флёр-де-Лис, смотрящая ему вслед, прикусила губу в нерешительности, но всё-таки окликнула его.

      — Вы не могли бы... остаться, месье? — попросила она, когда Феб обернулся. — Мы же можем просто спать рядом, да? — быстро добавила она, чтобы супруг не решил, что она передумала. — Я прошу вас...

      Она запнулась. В глазах потемнело, пол ускользнул из-под будто ставших чужими ног, и она, взмахнув рукой в попытке ухватиться хоть за что-нибудь, упала без чувств.

***

Феб подбежал к ней и легонько похлопал по щекам.

      — Флёр! Очнись! Что с тобой? — он и сам не обратил внимания, что назвал жену по имени и на "ты", а потом поднял её на руки и уложил на кровать.

      После нескольких безуспешных попыток привести супругу в сознание, Феб помчался вниз. Уже через минуту Жак, только успевший крепко уснуть, вновь был разбужен и отправлен за лекарем, а Жанна, причитая и охая, сидела у изголовья госпожи и протирала её виски полотенцем, смоченным в целебном настое.

      Чуть погодя прибыл лекарь, – тот самому, что три недели назад заявлял, что шансов выжить у раненого и обескровленного Феба практически нет, – и Феба, в отличие от кое-что соображающей во врачевании Жанны, бесцеремонно выпроводили в коридор.

      — Ну что? — спросил тот, когда из покоев Флёр-де-Лис наконец вышла Жанна.

      — Очнулась госпожа, — объявила та. — Слабая, бледная, как поганка! Ты, небось, ирод окаянный, довёл её!

      — Что говорит господин ля Неж? — перебил её Феб, пропуская мимо ушей очередной выпад кухарки в свой адрес.

      — Я говорю, Ваша милость, — из покоев вышел сам лекарь, вытирая полотенцем руки, — что Её милость надышались дыму и гари и переволновались. Но может быть и такое, что госпожа де Шатопер в тягости.

      Услышав это, Феб нервно потёр лоб.

      — Можно ли узнать точно?

      — Некоторые признаки наличествуют, Ваша милость, но не все, потому не берусь утверждать однозначно. Так что нужно ждать, пока пройдёт больше времени — иначе ни один лекарь вам не скажет наверняка. А через месяц-другой пригласите опытную повитуху, пусть она осмотрит госпожу де Шатопер ещё раз.

      — Хорошо. Она спит?

      — Нет, господин капитан, но уснуть ей не помешает. Пусть ей принесут горячего молока со специями или травяного настою.

      Жанна тут же поспешила выполнить назначение лекаря, а сам ля Неж, откланявшись и получив монеты за визит, отправился восвояси.

      Дождавшись, пока Жанна принесёт горячего молока, Феб забрал у кухарки поднос и вошёл в покои жены. Он был крайне смущён полученной от лекаря новостью, и не знал, как заговорить об этом с женой, не знал, что ответить, если вдруг она спросит, будет ли он рад, если у них родится ребёнок. К тому же, с момента их свадьбы скоро минет четыре месяца, и если бы Флёр-де-Лис понесла в их первую брачную ночь, она наверняка уже давно обнаружила бы беременность. Да и лекарь, наверное, тоже. А если так, и если мадам де Шатопер действительно в положении, значит, всё произошло во второй раз, когда он, Феб, взял её силой. И эта мысль заставляла его чувствовать себя ещё более виноватым, чем прежде.

      — Вы напугали меня, мадам. Вам уже лучше? — спросил он наконец, наливая молоко в чашку. — Вот, выпейте.

      Флёр-де-Лис послушно взяла чашку и отпила глоток.

      — Да, месье, мне лучше, а завтра утром я буду здорова.

      — Теперь попробуйте уснуть, — сказал Феб, когда чашка в её руках опустела.

      Он поднялся, чтобы уйти, но остановился.

      — Или мне всё-таки остаться?

      — Да, месье, пожалуйста.

      Феб медленно кивнул и, потушив свечи, снял верхнюю одежду, оставшись в камизе, и лёг на кровать— Флёр-де-Лис немного подвинулась, уступая ему место. Не спросив разрешения, он обнял жену одной рукой и, уткнувшись носом в её затылок, быстро уснул, пробормотав напоследок, что её волосы тоже пахнут дымом и гарью.

       К Флёр-де-Лис же сон никак не шёл. Сердечко её млело от объятий мужа, и тепло его тела, его дыхание на её шее непроизвольно рождало нечто незнакомое прежде: тёплую волну нежности, исходящую из самой глубины её естества. А мысль о том, что сейчас Феб обнимает не только её, но их малыша, которого, возможно, она носит под сердцем, вызывала у молодой женщины слёзы умиления и счастья. Прежде, чем, наконец, уснуть, она вдруг подумала, что однажды, возможно, она примет супруга так, как подобает жене, и щёки её стыдливо вспыхнули.