За то время, что мы не виделись с Эсмеральдой и Пьером, в их жизни на Дворе Чудес произошли некоторые перемены.

      Как минимум три дня после того, как Пьер Гренгуар смог вызволить цыганочку и её мать из Крысиной норы и укрыл их в «Quatre sous» у своего приятеля Сильвена, они провели в небольшой комнатушке этого неприметного кабачка — всё это время Эсмеральду разыскивала по всему городу стража, и они не могли показываться на улице без риска быть схваченными. Несколько раз солдаты наведывались и в «Quatre sous», но Сильвен не выдал своих гостей, а обнаружить потайную дверцу в каморку было не так-то просто — в такие моменты Эсмеральда и Пакетта, замирая от страха и едва дыша, сидели, прижавшись друг к другу, и молились, чтобы дверь, отделяющая их от погибели, никем не открылась. Они старались говорить только шёпотом или вовсе молчать, чтобы даже случайный путник, забредший в кабак, ничего не заподозрил. Только поэт мог спокойно гулять по городу — он-то и приносил еду и сообщал женщинам последние новости.

      — Солдат на улице стало гораздо меньше, — сказал он, входя в каморку вечером третьего дня. — Сегодня ночью покинем это благословенное место и, если боги будут к нам благосклонны, живыми доберёмся до Двора Чудес.

      — Вы же говорили, что Двор разрушен, а бродяги в бегах? — удивилась Эсмеральда.

      Пьер смутился.

      — Ну, моя прекрасная муза, так и было недавно. Сейчас многие вернулись… Жизнь не стоит на месте!

      — Как же мы доберёмся туда? Вы опять повезёте нас в сене?

      — Увы, нет, — поэт театрально развёл руками. — От той телеги я избавился, чтобы не вызвать подозрений.

      — Как опрометчиво! — с досадой проговорила цыганочка. — Если мы пойдём пешком до самого Двора Чудес, нас наверняка увидят и поймают!

      — Солдатам велено искать цыганку, — возразил Гренгуар, — они и внимания не обратят на троих оборванцев!

      С этими словами он достал из-за пазухи ещё два свёртка, в которых обнаружились лохмотья и немного глины.

      — У вас прекрасные волосы, моя красавица, мы замажем их глиной, чтобы вы больше походили на чучело огородное, а не на известную плясунью.

      Эсмеральда хотела возмутиться такому положению дел, но кивнула: маленькая каморка без единого окошка угнетала её, привыкшую к раздолью и свободе. Хотелось поскорее выбраться отсюда, хотелось перестать дрожать от каждого шороха, хотелось петь вместе со своими друзьями у огромной бочки с огнём, хотелось пуститься в пляс, чтобы звенел над головой бубен, чтобы рядом прыгала весёлая Джали, чтобы солдаты и король не искали её смерти, а отпустили с миром… И цыганочка, забрав новый свой костюм, выпроводила Пьера из каморки, чтобы они с матерью смогли переодеться.

      Когда стемнело, из «Quatre sous» вышли трое оборванцев и, опасливо озираясь, спешным шагом пошли по улочке, скрываясь под покровом ночи. Козочки с ними не было — Пьер сразу же увёл Джали из «Quatre sous», опасаясь, что она, разыгравшись, ненароком выдаст беглянок. Несмотря на то, что кабачок Сильвена Костолома был не так уж далеко от Двора чудес, по пути наши герои несколько раз едва не наткнулись на солдат, но поэт, идущий впереди и чутко прислушивающийся к каждому шороху, предупреждающе поднимал руку, и женщины позади него замирали и прижимались к стенам, стараясь быть как можно менее заметными. Сыграло им на руку и то, что света от факелов, которые несли с собой солдаты, не хватало, чтобы разглядеть кого-то во тьме ночной.

      Когда до ушей Эсмеральды донеслись громкие разговоры, пение и звон бутылок, её сердечко радостно забилось: наконец-то пришли! А когда её лицо осветили язычки пламени костра, вокруг которого грелись бродяги, юная цыганочка и вовсе бросилась поэту на шею — она до самого конца не верила, что у него получится вытащить их с матушкой из лап солдат и спасти от грозившей Эсмеральде виселицы. Бродяги, поначалу не признавшие в чумазой оборванке свою принцессу, уже через несколько минут обнимали её и поэта и вопили от радости.

      — Ох, а Клопен, — в минуту всеобщей радости вспомнила Эсмеральда, и сразу же печаль омрачила её личико. — Мне сказали, он погиб, спасая меня! Как я виновата!

      — Это кто тут погиб? — раздался знакомый голос, и из покосившейся хижины вышел сам Алтынный с перевязанным тряпьём плечом.

      Эсмеральда вскрикнула, зажала ладошкой рот, воззрившись на месье Труйльфу, как на привидение, а потом бросилась обниматься. Клопен, смеясь, подхватил свою любимицу, но тут же с перекошенным от боли лицом поставил на землю.

      — А Пьер сказал, что ты погиб! — цыганочка обернулась к Гренгуару, ища у того объяснений, но поэт лишь развёл руками: за эти три дня он ни разу не видел Алтынного, да и бродяги как-то не упоминали, что он жив.

      — Так я ж всё это время в хижине провалялся, никуда даже не выходил из-за этого плеча. Сейчас поджило чуть, и нормально.

      Бродяги окружили цыганочку, и она поведала им о своих злоключениях: о том, как во время штурма Собора её вывел тот страшный священник, как он передал её затворнице, как мать и дочь узнали друг друга, и как Пакетта спасла своё дитя от солдат, как Пьер вытащил их из Крысиной норы… Эсмеральда подвела к друзьям свою матушку, — та всё это время стояла в сторонке, не очень-то пугаясь жуткого вида бродяг, но не отводя глаз от возлюбленной дочери, — и Алтынный принял бывшую затворницу в число обитателей Двора Чудес.

      В домике, где жила Эсмеральда, ничего не изменилось за время её отсутствия. Здесь же ждала свою хозяйку и козочка Джали, радостно запрыгавшая вокруг Эсмеральды и Пьера, и поэт сразу же скормил ей невесть откуда взявшийся капустный лист.

      Цыганочка уступила матери свою лежанку, а сама устроилась на соломенном тюфяке, который ей притащили друзья. Всю ночь, до самого рассвета Эсмеральда и Гудула не сомкнули глаз, снова и снова обнимая друг друга и оплакивая шестнадцать долгих лет, проведённых в разлуке.

***

      Дни бежали своим чередом, истекли и три месяца, в течение которых по всем окрестностям искали пропавшего архидьякона Клода Фролло. Эсмеральда, про которую вспоминали разве что парижане, сожалея, что хорошенькая плясунья пропала и не радует взор своими танцами, стараниями Гренгуара, Пакетты и Клопена не покидала Двора Чудес — единственное место, где она чувствовала себя в безопасности. Бродяги вместе со своим предводителем, однажды рискнувшие жизнью ради неё, сделали бы это и второй, и третий раз, не задумываясь — так любили они маленькую цыганочку, у которой всегда находилось доброе слово для любого из них и которая была готова поделиться последним куском хлеба.

      Итак, Эсмеральда не покидала пределов Двора Чудес, Пакетта ни на шаг не отходила от дочери и даже ночью, просыпаясь от кошмаров, успокаивалась только в том случае, если Эсмеральда ложилась подле неё и гладила своей нежной ручкой её узловатые скрюченные пальцы — таким образом, все заботы о них и о маленькой козочке ложились на плечи Гренгуара, и поэт, стараясь заработать побольше монеток, чтобы хватило на пропитание всем им и ещё оставалось в общий котёл, порой целыми днями пропадал на площади перед Собором, развлекая горожан своей игрой на лютне, фокусами Джали или чтением новых стихотворений, которые Пьер обычно писал по ночам, в самый час вдохновения.

     Клопен быстрее всех сообразил, что за рифмы поэта платят куда меньше, чем за танцы хорошенькой девчонки, он же и решил приспособить Гренгуара «к делу», отправив его вместе с карманниками на рыночную площадь, где каждое воскресенье шла весьма оживлённая торговля и куда стекались парижане после литургии, проведённой в Соборе Парижской Богоматери новым архидьяконом, отцом Элеазаром. Клопен прекрасно помнил, какой крах потерпел поэт, пытаясь ограбить пугало, увешанное колокольчиками. потому задача Гренгуара была иной: следить, чтобы воришек, срезающих кошельки, не поймали за руку, или не нагрянул отряд солдат, следящий за порядком. В первом случае поэту надлежало устроить показательную драку или столкнуться с обворованным — отвлечь внимание, в общем; а во втором случае — вовремя заметить стражу, оповестить своих подельников и дать дёру с площади.

      Взволнованный Гренгуар, ни разу до этого не участвовавший в таких кампаниях, пропустил все наставления мимо ушей, уловив лишь самую суть: дать дёру. Оказавшись на рыночной площади, Пьер честно пытался не паниковать, чтобы не выдать своим подозрительным видом и вспотевшим лбом маленьких воришек (на такое дело отправляли, в основном, подростков или детей, которые не вызывали больших опасений, а несколько мужчин-бродяг следили за ними со стороны — в этом сейчас и заключалась задача Гренгуара). Однако, всё было настолько спокойно и гладко, что Пьер расслабился и погрузился в свои поэтические грёзы — на ум как раз пришла удачная рифма, и Гренгуар размышлял, как бы удачнее приспособить её в новом стихотворении, или песне, или вовсе мистерии, напрочь позабыв о главной своей задаче. Таким образом, Гренгуар проворонил стражу, которая появилась на рыночной площади как раз в тот момент, когда малютка Колен срезал кошелёк у толстого купца.

      — Держи вора! — неожиданно тонким голоском крикнул купец, и рыночная площадь пришла в необычайное оживление.

      Прыгнув поэту на ногу и тем самым выведя его из мечтательных раздумий, Колен бросился бежать, остальные воришки и Гренгуар, как было условлено, кинулись врассыпную, зная, что так солдатам будет сложнее их поймать. Пока стража пробиралась через любопытную толпу, маленького вора и след простыл.

      На Двор чудес вся эта пёстрая компания вернулась, убедившись, что за ними никто не гонится, и первым делом о происшествии было доложено Клопену. Тот орал на опростоволосившегося поэта пару часов без продыху, залепил несколько тумаков, — чтобы в другой раз неповадно было, — и отправил восвояси, велев не показываться на глаза.

      Понурый поэт, полностью осознавая свою вину и искренне раскаиваясь, приплёлся в домик, где ему навстречу выскочила белая козочка. Эсмеральда, занятая расчёсыванием спутанных косм Гудулы, подняла на него взгляд.

      — Вы принесли что-нибудь на обед? — спросила девушка.

      И без того опечаленный Пьер совсем струхнул: Клопен напоследок сообщил, что за такой провал поэт не получит своей доли монет, — так что к супруге Гренгуар пришёл с пустыми карманами, о чём и сообщил.

      — Ничего, у нас осталось немного лепёшек и луковиц — съедим их и запьём водой.

      — Я завтра пойду на площадь, буду снова играть и читать стихи, хоть немного монеток заработаю, — сообщил Пьер, чувствуя голодное урчание в животе. — А знаете, моя ненаглядная Эсмеральда, какую новость я на площади слышал? — вдруг вспомнил он, с завистью глядя на то, с какой нежностью и заботой цыганочка пытается причесать лохмы вретишницы, — ему такого счастья не доставалось.

      — И какую же?

      — Говорят, недавно обнаружили мёртвую женщину — беднягу жестоко убили тёмной ночью. А неподалёку в луже крови лежал капитан королевских стрелков Феб…

      — Что? — вскрикнула Эсмеральда, не дав мужу договорить. — Феб ранен! Мой Феб!

      И цыганочка потеряла сознание.

***

      Гренгуар с трудом привёл девушку в чувство, и первое, что он сказала, придя в себя, было солнечное имя капитана де Шатопера.

      — Он жив? Молю, скажите мне, что он жив! — шептала она, приподнявшись на локте и вцепившись в пёстрый плащ Гренгуара.

      — Навроде, жив, — нехотя признался поэт, который куда с большей охотой сообщил бы цыганочке о смерти бравого офицера.

      — О, слава небесам! — облегчённо выдохнула цыганочка и устало опустилась на лежанку. — Но он ранен, ранен! Я должна бежать к нему немедленно!

      — Да в своём ли вы уме! — воскликнул поражённый Пьер и на всякий случай загородил собой дверь.

      — Доченька, куда же ты собралась? — встряла и Пакетта, хватая дочь за руки.

      За три месяца эта несчастная женщина немного оправилась от многолетнего сидения в Роландовой башне, но безумное счастье от обретения потерянного некогда дитя не давало покоя ни ей, ни самой Эсмеральде, несмотря на то, что обе полюбили друг друга горячей и искренней любовью матери и дочери.

      — Там опасно! Тебя схватят! Нас снова разлучат!

      — Но, матушка, я должна увидеть Феба! Должна знать, что он не умрёт от ран!

      — Это Феб, кто он? — вдруг с неприязнью спросила Пакетта, не отпуская рук дочери.

      — Я рассказывала тебе, матушка… Он спас меня однажды, а я полюбила его… И он говорил, что любит меня.

      — Не тот ли это Феб, что назвал тебя ведьмой, когда я укрыла тебя в Крысиной норе? — вдруг вспомнила вретишница, память которой была очень выборочной и эсмеральдоцентричной.

      Голос Эсмеральды задрожал, на глазах выступили крупные слёзы.

      — Он думает, что это я ударила его ножом тогда, когда мы… — девушка сильно покраснела и потупила взгляд, но так и не смогла сообщить матери о своём неудавшемся свидании с капитаном. — Но он не знает правды! Я не брала в руки этот нож, там ещё кто-то был! Эта тень, этот монах-привидение!

      Цыганочка билась в истерике, а Пакетта обнимала её и убаюкивала на своих руках.

      — Я расскажу ему правду! Скажу, что люблю его, что не виновата ни в чём перед ним! Он простит меня и будет любить, как прежде!

      — Феб не любит вас, Эсмеральда, — неожиданно жёстко заявил поэт, — и вряд ли когда любил. Он женат!

      — Этого не может быть! — девушка закрыла уши ладонями и быстро замотала головой, растрепав волосы. — Вы обманываете меня нарочно!

      — Он женат, мадемуазель Эсмеральда! Он женился на девице Гонделорье утром того дня, когда мы с мэтром Фролло вывели вас из Собора! Я видел своими глазами, как счастливые молодожёны выходили из дверей Нотр Дам!

      Знакомые имена произвели на юную цыганочку устрашающее впечатление. Та богатая дворянка, разодетая в дорогие шелка, в чьём доме Эсмеральда была выставлена на посмешище, оказалась не сестрой её любимого, а невестой, а теперь и женой; тот ненавистный священник, преследующий её и покушающийся на её честь, пугающий цыганку до дрожи — даже после смерти он не отпускает её! С большим трудом Пьеру и Пакетте удалось напоить её водой, успокоить и уложить спать.

***

      Проснувшись следующим утром, Эсмеральда не спешила открывать глаза, а лежала, вспоминая вчерашние треволнения и прислушиваясь к тихим голосам матушки и Гренгуара, сидящих в другом углу этой небольшой лачуги.

      — Шатопер, Шатопер, один Шатопер! — в голосе Гренгуара сквозило отчаяние. — Ничего на уме у неё нет, кроме этого капитана! Вон до чего её этот Шатопер довёл! Едва на виселицу не угодила, но все равно про Солнце своё твердит!

      Услышав имя своего возлюбленного, цыганочка вздрогнула, но промолчала — не хотелось выдавать себя.

      — Постой-ка, Пьер… Шатопер? Ты так назвал его, верно?

      — Да, Феб де Шатопер — так его зовут, этого блестящего офицера!

      — И моя дочь влюблена в него? — вскрикнула Гудула раненой птицей.

      Пьер промолчал, но недовольно взглянул на бывшую вретишницу: уж сколько раз одно и то же говорено, а всё равно переспрашивает!

      — Может быть, тебе известно, как звали отца этого Феба? — Эсмеральда слышала, как голос её матери, и без того надломленный, дрожал.

      — Нет, это мне неведомо, — ответил поэт и снова взглянул на Пакетту, но уже с любопытством. — А в чём дело?

      Гудула долго молчала, а потом заговорила срывающимся голосом:

      — В ту пору я жила в Реймсе, и моя жизнь была далека от сказочных идеалов. Мне было четырнадцать, когда умерла мать, и я осталась совершенно одна. В тот же год я влюбилась в богатого сеньора, которому я тоже приглянулась, но он, воспользовавшись мной, вскоре бросил. Потом… хм… потом были ещё мужчины — не знаю, сколько их всего было, я и считать толком никогда не умела…

Эсмеральда с замиранием сердца слушала признания матери, а та продолжала:

      — А потом я встретила того, кого искренне и всем сердцем полюбила. Он называл меня «моя красавица Пакетта» и просил петь для него, а сам рассказывал мне о своей службе — его, мол, не так давно перевели в Реймс по военной службе. Мы любили друг друга так сильно, что даже рассвет не мог заставить нас разомкнуть объятия. Я каждый день мечтала о том, что моей беспросветной жизни настал конец, что мой рыцарь женится на мне, что мы будем счастливы… Через полгода он сказал мне, что возвращается в Тулузу, к жене и сыну, и уехал, а вскоре я узнала, что жду ребёнка. Я ему писала письмо, говорила о прелестной дочурке, которую назвала Агнесс, но в ответ получила только молчание.

      — И как его звали? — спросил Пьер, когда Пакетта замолчала.

      — Жеральд де Шатопер.

      Это имя прозвучало для Эсмеральды громом посреди ясного дня. Не в силах больше притворяться спящей, она вскочила на ночи и подбежала к матери, упав перед ней на колени.

      — Что это значит, матушка? Что?

      — Если всё это так, — поэт потёр подбородок, — то у вас с Фебом… один отец.

      — Этого не может быть! Не может быть! — плакала Эсмеральда, уткнувшись носом в руки Пакетты. — Как такое возможно?

      Снова вскочив, она заметалась по лачуге, натыкаясь на стены и скудную мебель, падала и вырывалась из рук Пьера и Пакетты, стремящихся успокоить её. Судьба жестокая! Какую шутку она сыграла с малюткой Эсмеральдой! Как возможно, чтобы тот, кого она так любила, оказался её братом? Может, матушка ошиблась, и фамилия её возлюбленного была иной? Пьер, разыщите! Пьер, узнайте! Пьер, спешите!

      — Матушка моя, как же так? — произнесла цыганочка, дрожа всем телом, как в ознобе, и обмякла на руках поэта, вторично за последние сутки лишившись сознания — слишком много потрясений выпало на долю бедняжки.

      Несколько дней Эсмеральда провела в горячке, не помня себя и не узнавая окружающих. Она то произносила имя Феба, призывая своё Солнце на помощь, то кричала слова ненависти в адрес Фролло, то вовсе бормотала нечто невразумительное — таким образом, она, сама того не ведая, в чём-то разделила судьбу Феба, за жизнь которого ровно в те же часы боролись Жанна и Флёр-де-Лис.

      Клопен, узнав о болезни своей любимицы, заходил в домик несколько раз на день и приносил то немного еды, то лишних одеял, то лекарств, каким-то чудом добытых либо у городских лекарей, либо у травниц, а однажды принёс тушку птицы, чтобы Пакетта приготовила для дочери горячий бульон, способствующий выздоровлению — все эти замечательные вещи собирались по всему Двору Чудес, либо честным образом покупались на общие деньги, собранные «ради Эсмеральды».

      Так, общими стараниями, горячка отступала, и здоровье цыганочки не вызывало больше опасений.

      — Мне снился страшный сон, — поведала она, впервые придя в себя после долгой болезни. — Будто матушка сообщила, что Феб приходится мне братом…

      — Это не сон, моя драгоценная, — отозвался Пьер, ничуть не жалея её чувства. — Всё так и было. Мне удалось добраться до архивов — представляете, архивариусом оказался мой старый знакомый, с которым мы вместе начинали обучение, — поэт опять пустился в пространные объяснения, но, услышав горький вздох цыганки, спохватился. — Так вот, он пустил меня в архивы, и я там вычитал, что Феб де Шатопер действительно является сыном Жеральда де Шатопера, а тот в своё время полгода служил в Реймсе… Всё, как говорила ваша матушка.

      Сердце цыганочки сжалось от боли, но, немного поплакав и истратив все свои слёзы, она успокоилась, но ещё долго пребывала в задумчивости, как бы принимая и осознавая этот факт. Вечерами она частенько просила матушку рассказать что-нибудь об отце и, слушая её воспоминания, порой путанные и неточные, всё чаще думала: «Ах, он так похож на Феба!»

       Время лечит даже самые болезненные раны, и вскоре цыганочка, как показалось Пьеру, примирилась с мыслью, что их любовь с Фебом невозможна. В мыслях же Эсмеральда начала считать высшим знаком, посланным судьбой, того монаха-привидение, что ударил Феба кинжалом и не дал завершиться свиданию брата и сестры. Небольшие сомнения у неё всё-таки оставались, и однажды она высказала желание увидеться с Фебом ещё раз и рассказать всю правду о них, но боязнь быть схваченной солдатами, подогреваемая Пакеттой и Гренгуаром, мешала цыганочке переступить границу Двора чудес.