— Война… — ветер шелестит в берёзовых макушках, влетает в открытую форточку, пузырит штору и напевает над детской кроваткой страшную колыбельную.
Тяжёлое предчувствие становится сильнее с каждым днём.
— Война… Война... — в кухнях и спальнях, на проходных и в цехах, на рыночных прилавках и в магазинах, на улицах и площадях слышится одно и то же. Шёпотом – не накликать бы беды. Он всегда обрывается на полуслове и обращается гробовым молчанием.
— Война! Война! Война! — тревожная тишина взрывается грохотом репродукторов на главной площади; и одно это слово вгрызается в человеческое сердце, как отбойный молоток — в скалу.
— ВОЙ-НА! ВОЙ-НА! — гудит паровоз, тревожа и подгоняя тех, кто ещё не успел попрощаться.
Мужчина обнимает мать и жену и целует лобик младенца.
— Расти большим, Мишка, — велит он, а после весело треплет макушку старшего сына и спешно запрыгивает в вагон следом за товарищами, будто не замечая ни слёз жены, ни причитаний матери, ни исподтишка сотворённого матерью крестного знамения.
— Не лезь в бутылку¹, Тимоха! — кричит он напоследок, и крик тонет в гуле чужих голосов и пыхтении паровоза.
Тимофей недовольно топчется рядом с матерью и бабушкой и до крови кусает безусую губу. Обижается, что в военкомате комиссия домой отправила: молод ещё. Ничего, ещё год — и он уедет в таком же вагоне, и тоже махнёт матери и бабушке из тамбура пилоткой с красной звездой.
— В-в-во-о-ой-й-й-н-на-а-а, — скрежещут сцепки вагонов. В последний раз взвизгивает гудок, и двери вагонов захлопываются, навсегда разделяя судьбы людей на «до» и «после».
Женщины неотрывно смотрят вслед уходящему поезду, будто надеясь ещё хотя бы раз увидеть родное лицо, мелькнувшее в мутном окне вагона, и в размеренном стуке колёс различить «Я вернусь!», и всем сердцем поверить в это.
С этого дня все поезда уходят в одном направлении.