Климент оказался в центре странной комнаты, выложенной кафельной плиткой и насквозь пропахшей химическими реактивами. Приглядевшись, он заметил, что на другом ее конце, скрытые за несколькими стеллажами с разноцветными склянками, стояли родители Аделайн, одетые в белые лабораторные халаты, и, держась за руки, что-то торопливо шептали на неизвестном языке.

Межкомнатная дверь настежь распахнулась, и в нее, как ураган, влетела маленькая Мессаже, беспрепятственно пройдя сквозь юношу, словно того и вовсе здесь не было. Но она опоздала: взрослые растворились в воздухе раньше, чем успели заметить посторонних.

Растерянно оглянувшись, девочка судорожно вздохнула и прикрыла лицо руками, подавляя всхлипы. Почувствовав, как сердце предательски сжалось при виде чужих слез, Готье дотронулся до ее плеча в попытке утешить:

– Знаю, терять близких тяжело, но… – Аделайн, почувствовав невесомое прикосновение, удивленно вскинула голову, насквозь пронзая затравленным взглядом, который Климент стоически выдержал, – Появятся люди, которые будут искренне дорожить тобой.

Дверь резко захлопнулась, заставив юношу обернуться. Встретившись глазами уже со взрослой ее версией, он сразу ощутил себя нашкодившим школьником, стоящим перед грозным учителем. Только вот последствия его необдуманных действий могли быть гораздо хуже, чем размашистое замечание на незаполненной странице дневника.

Видимо, решив оставить беседу на потом, Мессаже молча взяла Готье за руку, выводя из лаборатории, но перед тем, как переступить порог, Климент успел заметить, что осиротевшая девочка с грустной улыбкой помахала ему на прощание.

Выйдя из дома, обставленного дорогой мебелью, они оказались в яблоневом саду, щедро усыпанным спелыми плодами, купавшимися в последних лучах заходящего солнца. Отовсюду слышалось пение цикад и стрекотание кузнечиков. Легкий ветерок невесомо трепал волосы, а вечерняя прохлада великодушно остужала их разгоряченные головы. Благоухающий аромат цветов кружил разум, и веки, казалось, слипались сами по себе.

Климент чувствуя, что волнами исходивший от Аделайн гнев, казалось, пропитал собой весь воздух, не решился привлекать к себе внимания, надеясь отсрочить неприятный разговор, но не вышло:

– Ты вообще понимаешь, как сильно рисковал? – наконец, прорезался голос у его спутницы, – А что, если это в корне изменит будущее?

– Ты веришь в этот бред? – с деланным безразличием уточнил Готье, – Я ни о чем не жалею. Не могу оставаться в стороне, когда кому-то плохо.

Осознание, что последняя фраза была озвучена вслух, пришло не сразу, отчего юноша сильно стушевался, но Мессаже, словно подменили:

– Неужели? – она ускорила шаг, опасаясь выдать расцветший на лице румянец, из-за чего не разбирала дороги, – Но я не понимаю, зачем нам видеть прошлое друг друга, да еще и…

Потому Аделайн и не заметила, что земля впереди осыпалась, и, если бы Климент вовремя не остановил ее, прервав на полуслове, то, продолжив идти по инерции, она наверняка свалилась бы вниз.

– Куда ты так торопишься? – будто бы невзначай поинтересовался Готье, до побеления костяшек сжав ее плечо, чтобы скрыть лукавые интонации в голосе.

– Хочу быстрей уйти отсюда, – Мессаже, с нарочитой грубостью скинув его руку, осеклась, – но теперь у нас есть помеха.

Юноша в очередной раз озадаченно обернулся, увидев Хольст, лениво прислонившуюся к дереву. С крайне незаинтересованным видом покрутив в руках ярко-красное яблоко, она надкусила его с одной стороны, из-за чего, казалось, весь мир онемел: не было слышно ни пения птиц, ни шороха листьев на ветру, ни даже их собственного дыхания.

– Давно не виделись, – Зои разразилась в хохоте, начав трансформироваться.

Климент и Аделайн в полной мере осознали, в какую передрягу угодили, только когда их противница раздвоилась: полная ее копия в черном кружевном платье, стояла рядом, казалось, даже не моргая.

Воцарившаяся тишина затягивалась и все больше давила на нервы, казалось, и так напряженные до предела, а ни одно свойство в этом странном мире почему-то не действовало.