Жаркое солнце Святой земли клонилось к морю, скрываясь за светлыми башнями Акры — его первой крепости, которую он сделал своей. Его первая крепость, где он черпал силы для того, чтобы снова ринуться в бой против проклятых сарацинов. Его первая церковь, в которой он впервые преклонил колени и был посвящён в рыцари — Великий магистр строго соблюдал правила, даже если дело касалось самого воплощения ордена рыцарей и монахов.

Гилберт глубоко втянул воздух — такой пряный, свежий морской воздух — и загляделся на пунцовое от заката небо. Как давно это уже было! Аж целых двадцать лет назад, когда он появился в этих стенах совсем мальчонкой, который не то что меч или шлем поднять не мог — даже в плаще-то своём путался! Маленькое воплощение пока что только рыцарского ордена, не какой-то земли или государства, он терялся среди воплощений других орденов — Тамплиеров и Госпитальеров. Что уж было говорить о целых державах, вроде величественной Византии, или теократии — земли под управлением Святой церкви, которых так много было в Европе, и почти каждое из которых, оказывается, тоже имело своё воплощение-личность.

Орден хмыкнул и выпрямил спину, вспоминая свою былую неуклюжесть и неумелость. Те времена давно прошли! Теперь он воин, настоящий рыцарь — ну и пусть ещё только по пояс другим взрослым воинам. Теперь он — гордость Императора и острый меч Папы, теперь его знают по всей Европе.

Услышав призыв на вечернюю молитву, Гилберт встряхнул головой, возвращаясь в реальность. Затянув покрепче ремень и поправив перевязь с длинным мечом, практически касающимся пола, он быстро направился в зал, где уже собирались другие рыцари. Уж кому-кому, а ему опаздывать было нельзя.

Всё пространство церковного зала наполнил стройный гул голосов, и голос Гилберта, звонкий и резкий, слышался там отнюдь не последним. Он думал о Боге и молился Богу, но к Богу же волей-неволей взвивались иные его мысли…

О том, как завтра ранним утром выйдет из гавани корабль — и направится он к далёким берегам, откуда рыцари пойдут ещё дальше в горы, в земли Трансильвании.

О том, что там возводится несколько новых замков — новых оплотов против нечестивых, против язычников. Вот только уже не сарацинов — а кочевников, неугомонных печенегов.

О том, как рад он будет снова поднять против нехристей свой меч — как о том просил венгерский король, когда призвал их, немецкий рыцарский орден, на помощь.

Орден понимал, что в свою столицу, ненаглядную Акру, он теперь вряд ли скоро вернётся. Но что же! Дела звали его, его истинным предназначением из трёх, данных Папой: защита рыцарей-немцев, лечение больных и борьба с неверными — всё больше становилось последнее, и Гилберту нравилось, как горит кровь в венах при мысли о том, что ему предстоит совершить.

Он даже легко согласился на переезд в новую резиденцию, когда Великий магистр предложил основать в венгерской Трансильвании немецкие крепости для лучшей защиты. Он был готов к новым землям. Вот только… Вот только как было бы здорово, чтобы земли, честно завоёванные немецким мечом, стали ему своими!

Гилберт набирался духу — и завтра, уже на корабле, хотел во что бы то ни стало сказать это своему Магистру. Сказать о том, что их пять крепостей на границе венгерских владений, со всеми их немецкими крестьянами, что обосновались вокруг и построили уже свои деревни, должны быть истинно владениями Святого престола.

Его, Гилберта, владениями. Которых он обязательно, так или иначе, добьётся — пусть не завтра, но уж через несколько лет.

Конечно, Орден не мог знать наперёд, что через несколько лет из земель Трансильвании венгерский король и его вельможи попросту выгонят его со всеми немецкими рыцарями, испугавшись их напора и решительности, трусливо посчитав их усилия по обороне венгерских границ достаточными и ослушавшись даже самого Папу, велевшего оставить за Церковью завоёванные у кочевников земли.

Не мог он знать и того, что следующим указанием Святого Престола станет его борьба против иных нехристей — на этот раз на берегах холодного Восточного моря. И что на тех землях он наконец-таки по праву сможет воздвигнуть своё государство.

Но Гилберт точно знал, что так будет: он однажды станет государством. Что он не останется только лишь орудием — он станет сам распоряжаться своей судьбой так же, как распоряжался судьбой своих немцев.