Совместный ланч на открытой площадке берлинского кафе был, страшно сказать, даже не его идеей — Людвига. Его младшего брата, вероятно, страсть как достало сидеть в кабинете почти безвылазно, а домой приходить чуть ли не только чтобы погулять с собаками и поспать. По крайней мере, Гилберт не знал, что ещё могло сподвигнуть Людвига буквально за час до обеда позвонить с такой неожиданной просьбой.

В любом случае, вот уже как минут десять Гилберт сидел за столиком, потягивая светлое нефильтрованное и наблюдал мучительные попытки Запада к нему и в принципе до кафе дойти.

Сначала это был Польша. Байльшмидт-старший по старой привычке службиста устроился с отличным обзором на улицу и входную дверь, откуда должен был явиться брат, и поднял бровь, оценив, как Лукашевич вцепился Людвигу в рукав прямо на выходе. Гилберт фыркнул, уловив едва заметное, рефлекторное движение Запада в попытке освободить руку, но Польша был очень цепок. За что и не любим некоторыми странами…

Гилберт поглядел сквозь бокал: он тоже его не любил. Да, до сих пор. Почти всегда… За то, что вечно был как-то слишком близко, втирался в доверие, предавал, дерзил и нарушал свои слова, за то, что никогда не исчезал из жизни Гилберта до конца, как бы Пруссия не старался этому помочь. О, было время, когда Гилберт был таким юным и хорошо к нему относился — в давний-давний первый век своего существования. И было время, когда он искренне старался с Феликсом поладить — когда уже собрал Империю, а Польша жил под крылом Брагинского. И вот сейчас тоже — ох, да Гилберт даже уже не лез в политику, оставив всё за младшеньким! — но и всё равно, всё равно невольно ждал от поляка извечной подлости или подставы.

Байльшмидт сделал новый глоток, кинув взгляд в сторону брата — и чуть не поперхнулся от неожиданности. Лукашевич уже куда-то исчез, а вот на руке Германии, продвинувшегося едва ли на пару десятков шагов, висела фигуристая барышня, тыкая Людвигу ворох каких-то бумаг, — Гилберт не сразу смог признать за строгими и аккуратными очертаниями костюма Чехию.

Он даже усмехнулся, вертя бокал и смазывая пальцем набежавшую холодную каплю. Прямо на подбор! Вторая “любимая” восточная соседка отнимала у него брата. Гилберт выдохнул и честно себе признался: ну ладно, она и в самом деле когда-то была любимой соседкой и другом.

Прямая и смелая, не хуже него орудующая в рыцарских доспехах, часто помогавшая и ему, и даже уже младшему, всегда дружившая со всеми немцами и сотнями лет бывшая рука об руку с ними, всегда “своя”, весёлая Богемия… Он, наверное, даже был в неё немножечко влюблён, хотя она держалась Австрии. Вот чего только не было у них! Все Средние века вместе, и потом тоже. А с последней войной — как отрезало. Гилберт даже под чутким советским руководством, когда все они были связаны Варшавским договором, с ней особо не общался — хотя именно Чехия была ближе всех к нему. Она и сейчас часто приезжала на всякие карнавалы и фесты, и Запад, кажется, был только рад. Гилберт тоже радовался, но теперь всегда помнил — о нет, не своя.

Он хотел было снова отпить — но только фыркнул. Германия почти смог! Почти добрался! У самого-самого кафе он столкнулся, подумать только, с ещё одним их с Гилбертом неизменным соседом. Голос Дании было слышно аж на всё кафе, отчего Людвиг даже поморщился — Гилберт перехватил краткий, но полный страдания взгляд. Впрочем, с этой северной неожиданностью, в отличие от восточных, он справился куда быстрее.

Гилберт как раз успел допить пиво и подумать, что Дания всё-таки самый лучший из немецких соседей — самый соображающий в ситуации “побыть наедине с братом” так уж точно, да и вообще мировой чувак — когда Запад наконец сел к нему за стол. Любимый младший братик наконец-то пришёл, не прошло и пол-обеда.

Гилберт смотрел в глаза Людвигу с улыбкой, автоматически кивая на его “здравствуй” и “прости за задержку”. Да что уж там — он получил такое зрелище и вполне согласен был подождать.

Слава яйцам, эта долбаная Стена давным-давно пала, и все границы были стёрты — и Запад больше никак не мог называться даже самым-самым любимым его соседом.

Слово “сосед” тут просто было лишним.