Когда в группе Профессора появляется Миша Коляда, а Женька немедленно сходит с ума – Глеб над ним смеётся. Говорит, что это глупо. Это идиотизм, вдалбливает он Женьке, ты идиот, прими успокоительное, уйми своё либидо, как вообще можно вкрашиться в парня, ты что, больной. Женька относится к этим наездам неожиданно спокойно.

– Да, – говорит он с отчётливым смирением. – Если тебе хочется определить это так – да, больной. Впрочем, я предпочитаю слово "влюблённый". Оно гораздо более правильное.

– Не может оно быть правильным, – спорит Глеб. – Влюбляются в девчонок. А ты чушь какую-то удумал! У тебя, не знаю, заворот мозгов. К психологу походи. К психиатру. Проработай эту хрень как-нибудь. Это, блин, ничем хорошим не кончится. Опомнись, дурень. Опомнись, пока не поздно. Ну зачем тебе парень? Как ты себе это вообще представляешь? Что, разве девчонок хороших мало? Чем они тебе не угодили? – Он добросовестно приводит примеры, перечисляет имена, вспоминает всех девчонок, какие только в голову приходят. И все примеры как о стенку разбиваются. Женька с торжественно-печальным видом качает головой. Как будто у него случился инсайт, он познал высшее откровение и теперь речь простых смертных не воспринимает совершенно.

– Ты не понимаешь, – заявляет он. – И не поймёшь, пока не почувствуешь, как это – когда человек настолько изумителен, что к нему одному тянет, и плевать, какого он пола, что никого другого рядом с собой представить не получается и не хочется.

Глеб полагает, что ему и не надо ничего подобного чувствовать, и не сдалось ему такое счастье. На тренировках он какое-то время пристально вглядывается в Мишу, потом прислушивается к самому себе и пытается понять: как оно? Находит ли он Мишу изумительным, начинает ли к нему тянуть? Ощущает ли он хоть тень того, что описывал Женька? Ни на первый взгляд, ни на второй, ни на какой угодно – ничего подобного. Глеб успокаивается. Вот и хорошо. Значит, он нормален.

Впрочем, он и по отношению к девчонкам тоже ничего подобного, гиперболизированного, не чувствует, и велика вероятность, что Женька просто накормил его симптомами своего безумия, ничего общего с нормальными чувствами не имеющими. Глебу безумствовать некогда, у него полно дел. Ему надо выбираться из подвала мужской одиночки. Болельщики сейчас практически не в курсе существования Глеба, это надо менять.

На нацчемпе Глеб прилагает все доступные ему усилия, чтобы забраться как можно выше. Его итоговое восьмое место в теории звучит жалко, по факту же – гораздо менее жалко, чем, скажем, шестнадцатое, и попасть в десятку – неплохо. Приятно. Понемногу Глеб начинает обрастать узнаванием, но пока это происходит медленно. О приглашениях на крупные турниры речи по-прежнему не идёт, в перспективе только чемпионат города. Глеб собирается его выиграть, особенно когда видит, что в заявленных списках громких имён-то и нет. Никаких титанов, которые могли бы задавить авторитетом и выиграть на былых заслугах. Надо брать этот пьедестал, думает Глеб – а потом умудряется аккурат перед турниром подцепить бродящий по городу вирус. Что особенно обидно, вялую какую-то, ленивотекущую форму вируса, но этого достаточно, чтобы еле таскать ноги по катку и шлёпаться с прыжков. С досадой Глеб понимает, что, вероятнее всего, городской чемпионат ему придётся пропустить. Более того, тренеры это тоже понимают. В лицо Глебу, конечно, ничего такого не говорят, и снимать его с турнира тоже не спешат, дают ему шанс успеть восстановиться. Но начинают перераспределять ресурсы – фигурально говоря, перекладывать яйца по другим корзинам. Даже как будто преимущественно только в одну корзину, потому что значительная часть тренерского внимания неожиданно перепадает Матвею.

Переход Матвея в группу вышел каким-то максимально тусклым и корявым. Приходит он без каких-либо претензий и амбиций, можно сказать, тихо. Потом схватывает ковид и долго с ним валяется, сразу следом – травмирует ногу и опять лежит по больницам. Глеб привыкает его совершенно не воспринимать, не думать о нём, как будто его и нет вовсе, не существует. Матвей же от такого к нему отношения из реальности не выпадает и в эфире не растворяется. А сейчас, когда его наконец кратко выдвигают на передний план, он весь расцветает, часто щебечет, как заводная канарейка, и с обновлённым энтузиазмом вкладывается в тренировки. Мотивация горит в нём так пылко, что он бесстрашно несётся на четверные, которые до сих пор никак ему не поддаются. Профессор пристально наблюдает за ним, потом поправляет, перенаправляет его усилия с неподдающегося сальхова на менее упрямый тулуп. Глеб следит за тренировками издалека и дико завидует, почти что ревнует. Это он должен так готовиться к турниру, он должен претендовать на первое место. А он в соплях весь!...

– Если вздумаешь продуть городской турнир после того, как в тебя ввалили столько сил, я тебя лично придушу, – мрачно обещает Глеб, подлавливая Матвея за бортиком. Он сам понимает, что сквозь сопли звучит гнусаво и вообще не угрожающе. Вот и Матвей закономерно не впечатляется.

– Ого, мотивация угрозами? Это что-то новенькое. Как мило с твоей стороны! – говорит он с коротким смешком. – И что, прямо совсем придушишь? В смысле, насмерть?

От такого вопроса Глеб теряется.

– Конечно, – глуповато отвечает он. – А как ещё? В смысле, какая вообще разница?

– Большая, – лукаво замечает Матвей и стреляет тёмными глазами из-под ресниц. – Если как следует вдуматься – может, на самом деле, это ты мне и не угрожаешь вовсе? А прямо-таки наоборот?

До Глеба доходит медленно-медленно, как до длинношеего жирафа.

– Фу! – его передёргивает, когда он наконец соображает. – Нет! Как тебе вообще такое в голову пришло? Фу, блин, мерзость какая! – Он отскакивает от Матвея с отвращением. Быть не может! И этот туда же, что ли? Как будто одного больного им было мало на катке!

Матвей примирительным жестом вскидывает ладони.

– Эй, эй, не дёргайся так, – миролюбиво говорит он. – Я понял, шутка неудачная. Прости. Всё, я закрываю эти шутки в чулане и буду выпускать на прогулку только тогда, когда тебя нет рядом.

– Зачем пугаешь, – ворчит Глеб, понемногу успокаиваясь. – По твоей физиономии вообще не разобрать, шутишь ты или всерьёз.

– Я всерьёз настроен пошутить, – заявляет Матвей, и лицо у него опять такое... эдакое. Ни туда, ни сюда. – Не хочу сгущать атмосферу, хочу её разряжать. Это важно.

– У тебя не получается. Найди другие темы для шуток, – советует ему Глеб. – И вообще – городской турнир тебе шуточки? Я кому только что сказал!...

– Да-да, я запомнил. Ты меня придушишь. В самом что ни на есть карательном, я бы даже сказал – убийственном смысле слова, – кивает Матвей. Впрочем, по нему по-прежнему не видно, чтобы его хоть сколько-нибудь проняло. Он ухмыляется гибким ртом и говорит: – Ну что ж, тогда придётся побороться не только за медаль, но и за свою жизнь. В такой обстановочке мне катать ещё не приходилось. Любопытный будет опыт.

Глеб испытывает порыв вывалить вслух некоторое количество обидных стереотипов про блондинок напополам с желанием вколотить разум и здравый смысл в светловолосую башку. От первого его удерживает мысль о том, что тогда Матвей снова откроет рот и пойдёт чесать языком в ответ, и договорится невесть до чего, до ещё какой-нибудь кринжовой чуши, вот и весь результат; осуществить второе банально мешает самочувствие и собственная всебоковая слабость. Глеб мрачно размышляет и наконец ограничивается тем, что сухо говорит: – Любопытствуй на здоровье. Только тренеров не подведи. Экспериментатор, блин.

Его грызёт откровенная ревность. Это он в отсутствие Миши и Жени должен выходить на турнир в статусе первого номера группы, он должен вгрызаться в контент и вырывать золотую медаль у соперников! А теперь всё это достанется Матвею, который просто мимо ехал, да и то неизвестно, осилит ли он или так и продолжит мимо ехать. Глеб предпринимает лютые попытки всё-таки успеть выздороветь к турниру; настолько лютые, что ему на полном серьёзе запрещают так усердствовать и упарываться лекарствами напополам с народной медициной. Городской чемпионат в итоге Глеб смотрит с трибуны, замотанный в шерстяной шарф по самые глаза. Отсидеть прокаты, созерцая их издалека, оказывается единственным, на что Глеб способен. С турнира Профессор его снимает железной рукой. Глеб ищет хоть какую-то осмысленность и полезность в своём сычевании на трибуне, убеждает самого себя в том, что хотя бы контролирует Матвея. Правда, справедливости ради – Матвея фиг проконтролируешь. С трибуны видно его светлую макушку, пока он торчит у бортика с небрежно-расслабленным видом, словно не соревноваться приехал, а так, поглазеть. Словно то, что его могут сфотографировать, волнует его куда сильнее, и поэтому надо непременно принять позу поавантажнее. Глеб пытается крикнуть ему, но осипший голос путается в шарфе и размазывается по катку, не долетая. Разве что метнуть что-то можно в бестолковую голову – и то, у Глеба ничего под рукой, кроме собственного смартфона. Даже мягкой игрушки одолжить не у кого. Остаётся только мрачно переживать и ожидать худшего.

Вопреки ожиданиям, Матвей в самый ответственный момент всё-таки выжимает из себя четверной тулуп и вообще делает всю короткую чисто, а то, как мелькают кисти его рук в белой пене кружев, похоже, напрочь гипнотизирует судей. За короткую ему ставят какие-то конские совершенно, по меркам Глеба, компоненты, и всё это в совокупности позволяет Матвею легко и непринуждённо выскочить на промежуточное первое место, да там по итогам дня и остаться. Выглядит как будто хорошо; даже подозрительно хорошо. Глеб полагает, что даже после такого начала дело всё равно нельзя пускать на самотёк. После прокатов, размахивая аккредитацией почти как дубиной, Глеб прорывается в подтрибунные помещения. Правда, он сам не до конца представляет себе, что скажет и как будет удерживать Матвея вот в этом идеальном настрое до произвольной. Из идей в голове – только пообещать обчихать до полного изумления. Но едва ли это впечатлит Матвея больше чем удушение, на которое он, помнится, плевать хотел.

Интересно, что его вообще впечатляет. Он и после проката продолжает походить на беспечную бабочку, из тех, что крылышками "бяк-бяк-бяк". На Глеба он смотрит бестрепетно, с одним только мягким любопытством. И живо интересуется: – Ну что, какой вердикт ты вынесешь моей короткой? Это приемлемо? Я доживу до завтра с таким выступлением? Что скажешь?

– Это было даже больше, чем приемлемо, – поневоле признаёт Глеб. А что тут ещё сказать? Матвей захватил первое место, причём не лежачих бил, а вполне конкурентоспособных ребят. Нельзя же ему заявить, что всё было фигнёй. Профессор любит замечать, что пренебрежение достижениями – верный способ сбить мотивацию, да и самому Глебу было бы откровенно неприятно, охарактеризуй кто-нибудь его первое место словами "ничего такого". – Но ты не расслабляйся! Тебе ещё завтра произвольную катать. Твоя трахея по-прежнему в зоне риска. Я за тобой слежу.

– Я бы счёл такое внимание с твоей стороны очаровательным, не будь оно таким пугающим, – почти мурлычет Матвей. У Глеба от него голова трещит: слова совершенно не сходятся с тоном, которым они сказаны, словами Матвей соглашается, а интонациями будто бы смеётся. И продолжает сбивать с толку этими интонациями: – Что ж, тогда завтра продолжу бороться за свою смешную жизнь.

– Ну почему же сразу "смешную", – машинально возражает Глеб. И напарывается на вопросительный, непонятно искрящийся взгляд тёмных глаз, и, окончательно запутавшись, ретируется с позором. Глеба не оставляет смутное, приятно-неприятное чувство – как будто он вляпался во что-то неизведанное, открыл шкатулку с напастью и теперь понятия не имеет, чем это кончится и есть ли у него шансы выйти сухим из воды. Странное-странное, зудящее чувство – Глеб всё пытается прижать его к ногтю, изучить подробнее, рассмотреть и определить, а оно ускользает, вёрткое как угорь, и толком разобраться в себе не даёт.

Пока Глеб барахтается в самом себе, запутываясь всё глуше и глуше – вот и хорошо, что ему не надо сейчас катать, вот и прекрасно, что он с относительно чистой совестью болеет, много бы он накатал в таком состоянии, – Матвей продолжает своё как будто бы небрежное шествие по турниру. Произвольную он выигрывает так же уверенно, как и короткую, удерживает и закрепляет первое место. Душить его откровенно не за что, он себя по всем подступам обезопасил. Не опозорил тренеров ни на миг. И тренеры им довольны – с трибун Глеб видит, как за бортиком Профессор вскидывает руку Матвея вверх в победном жесте, и снова ощущает укол острой ревности. Это он планировал так выступить, а теперь только издалека на чужой успех смотрит. Глеб пытается хоть самую малость почувствовать себя причастным, убеждает себя в том, что без его волшебных пенделей Матвей фиг бы так откатал, но получается откровенно слабо. Да откатал бы, конечно. На четверной Профессор его натаскал, пусть и на один всего, а больше в тех программах и срывать-то нечего.

И всё-таки удивительно, что за них столько ставят.

Глеб долго думает, стоит ли ему вообще соваться к Матвею и делать вид, что он тут с поздравлениями, или лучше поплотнее замотаться в шарф и сразу пойти домой, сперва умирать от болезни в гордом одиночестве, а потом спешно воскресать к дальнейшим тренировкам и сборам. Поколебавшись, он решает, что всё-таки стоит: столько времени выносил человеку мозг, в самом деле. Надо теперь хоть на секундочку признать, что он молодец.

Матвей же, когда Глеб находит его под трибунами после награждения, выглядит каким-то... потерянным. И неловко вертит в руках нарочито огромный сертификат, словно не зная, как за него ловчее ухватиться, и на Глеба смотрит с косой, чуть подрагивающей усмешкой.

– Идёшь с мечем, судия? – спрашивает он напевно. И уточняет более человеческими словами: – Несёшь мой приговор? Я смею надеяться на то, что он оправдательный?

– Каким же ему ещё быть? Что я, одурел – ругать тебя за победу? – чуть ворчливо отзывается Глеб.

Матвей опять неуютно вздрагивает углом рта.

– Я не знаю, – вдруг признаётся он бесхитростно и открыто, словно на мгновение вдруг потеряв все маски, оставшись предельно откровенным. – Мы с тобой совсем поверхностно знакомы, откуда же мне знать? Вдруг ты мне, ну... леща дашь на всякий случай. Чтобы я не расслаблялся.

Глебу дико это слышать. Он что, вот так выглядит в глазах Матвея? С другой стороны, отчасти это, наверное, закономерно: сам прессовал человека, сам довёл его до нервного тика. Можно ведь это считать нервным тиком? Внутри волной поднимается желание обнять, взъерошить светлые волосы, успокоить, исправить то, что сам наворотил. Впрочем, с обниманиями, наверное, всё-таки перебор. Глеб ограничивается тем, что треплет Матвея по плечу. И грубовато заявляет: – Вот ещё. делать мне больше нечего, кроме как руки распускать. Чего тут знать-то? Ты молодец. Не подвёл тренеров. И точка. И ничего больше знать не надо.

У Матвея на губах прорезается улыбка – осторожная, несмелая, робкая. Но она быстро расцветает, становится уверенно яркой, и вот уже Глеб напрасно ищет на гибком лице хотя бы тень этой секундной, очень нежной слабости. Всё растаяло, словно и не бывало.

– Приятно знать, что ничего не надо знать, – кивает Матвей, зримо расслабляясь. И быстро добавляет: – Ты прости, что я так о тебе подумал. Конечно, драться ты бы не стал. Не такое у тебя воспитание. Вот на льду бы ты меня закатал в подвал турнирной таблицы, это на тебя больше похоже. Наверное.

У Глеба почему-то пригорает от этого "наверное". Матвей словно вычерчивает между ними разделительную линию, выстраивает из слов острый частокол: мол, я тебя не знаю и вникать не желаю. Это вообще-то обидно. Глеб немедленно оскорбляется и заявляет: – Ты бы вместо того, чтобы выдумывать всякую хрень, познакомился бы лучше со мной нормально. А то сидишь, всякие зверства мне приписываешь. Я так и обидеться могу.

В общем, где-то в этот момент он и распахивает с ноги ворота в ад, и без того уже приглашающе приоткрытые. Глаза Матвея становятся внимательными и какими-то очень-очень глубокими.

– Я непременно познакомлюсь, – обещает он, очевидно восприняв это дурацкое приглашение более чем всерьёз. Глеб мысленно ругает свой дурацкий, не по делу длинный язык. Эти слова хуже вылетевшего воробья, их теперь никак назад не заглотить. И по Матвею уже видно, что он принял это то ли как вызов, то ли как своё обязательство – в общем, не отстанет он. Глеб опрометчиво полагает, что в этом нет ничего страшного: ну подумаешь, познакомятся получше.

Напрасно.

Матвей вламывается в личное пространство, подобно запущенному в квартиру коту, с твёрдым намерением освоить каждый угол. Его неожиданно становится много, словно где-то открыли и никак не закроют ставни, и теперь сквозь распахнутое окно всё хлещет и хлещет неуёмное солнце. На контрасте с прежней почти-незаметностью теперь присутствием Матвея оглушает. Он много и беспорядочно болтает, задаёт вопросы, в которых смысл порой теряется под витиеватым кружевом слов, и часто заглядывает в глаза, будто пытается разглядеть душу до самого дна, а его собственные глаза под полукружьями светлых бровей – нелогично тёмные и бездонные. От всего этого Глебу позорно кружит голову. И хочется, чтобы не кончалось, чтобы Матвей беззаботно чирикал у левого плеча всегда, как механическая канарейка с вечной батарейкой, чтобы продолжал внимательно смотреть и громко восхищаться даже не самыми удачными четверными на тренировках, и подбадривать из любого положения и в любой области. Он словно поставил себе целью не просто познакомиться, а втереться в доверие – и ведь втирается, паразит эдакий.

Глеб с лёгким и почему-то чуть сладким ужасом думает о предстоящих весенних сборах в Куршевеле, где от Матвея даже между тренировками будет не деться вообще никуда. Даже не факт ведь, что в номере получится запереться – вдруг их решат в одном номере поселить. Ненадолго Глеб задумывается о том, что, в целом, жить вместе было бы неплохо, что тогда можно будет и в обратную сторону раскрутить цепочку знакомства, и самому узнать Матвея чуть дальше внешнего солнечно-щебечущего образа; потом он спешно обрывает самого себя, понимая, что думает куда-то не туда. И всё это в целом катится куда-то в очень неправильном направлении, потому что к Матвею вдруг начинает тянуть. Кажется, ровно как в том безумии, которое описывал Женька и о котором Глеб до сих пор думает как о чём-то противоестественном.

Матвей угоняет его сердце даже не как байк – как долбаный велосипед, походя, не придавая этому никакого значения, не замечая совсем. И Глеба это пугает.

Получается, он... больной?