Сборы в Куршевеле щедро оправдывают все худшие ожидания.

Глеба действительно отряжают жить с Матвеем на все весенние сборы. Тренеры при этом, вероятно, руководствуются лучшими побуждениями: они видят, что мальчишки вроде как сдружились, и действуют из этих соображений. Глеба же от таких новостей продирает лёгкой паникой. Он откровенно не готов оказываться каждую ночь запертым в тесном квадрате комнаты наедине с Матвеем. Первым делом Глеб пытается поменяться комнатами с Женькой, надеясь на понимание, но у того своя шиза. Ему выпадает жить вместе с Мишей, и Женьке немедленно срывает крышу, и без того еле держащуюся. Женька в этом видит какой-то невероятный шанс, за который необходимо цепляться всеми силами, и на понимание с его стороны рассчитывать не приходится. Глеб уже без особой надежды тыкается к другим ребятам, и тоже ничего из этого не выходит, и приходится смириться.

Матвей оказывается натурально психованным жаворонком. Первое, что он считает своим долгом сделать поутру – распахнуть шторы и громко восхититься тем, что видит за окном. А там, как назло, каждое утро хорошая погода, и солнечный свет льётся в комнату водопадом и жжёт глаза даже сквозь сомкнутые веки. В первый раз Глеб пытается нырнуть под одеяло, утопить лицо как можно глубже в подушке – дохлый номер. Матвей с возмутительной лёгкостью со всем справляется. Отбирает подушку, распутывает одеяло и светит Глебу в лицо ещё и жизнерадостной улыбкой.

– Я бы проявил понимание, но сейчас никак не могу, – говорит Матвей чуть виновато. – Тренировки в углу не постоят, не подождут. Тебе придётся вставать и петь.

– Ты мог бы сделать это чуть более милосердным образом. Зачем так жестить-то, – стонет Глеб, нехотя и медленно сползая с постели. Удерживать глаза открытыми сложно, веки словно налиты свинцом – но даже так Глеб замечает, что улыбка Матвея становится шальной и ещё более яркой.

– Ну что ты. Лаской и нежностью я бы тебя из кровати ни за что не вытащил. Только усугубил бы, – лукаво говорит Матвей. Его голос звучит очень мягко, почти нежно, так, что у Глеба уши горят. Глеба этот вкрадчивый, ласковый тон будит немедленно и почему-то заставляет что-то вздрогнуть внутри уязвимо и сладко.

– Так зачем ты сразу в крайности. Ты попробуй в следующий раз какую-нибудь полумеру найти, вдруг получится, – скомкано бормочет Глеб и скатывается с постели, торопясь скрыться в ванной. Вслед ему несётся многообещающее "я попробую", от которого лицо заливает жаром хуже прежнего. Чёрт. Чёрт-чёрт-чёрт, думает Глеб в ванной и, забываясь, дерёт дёсны зубной щёткой. И зачем он такое ляпнул. Язык бы самому себе оторвать. С другой стороны, думает Глеб, стараясь успокоить самого себя, не обязательно же, что из-за этой случайной фразы всё немедленно станет перманентно плохо. Может, и обойдётся ещё.

Очень быстро выясняется, что ничего подобного. Матвей очевидно бросает эту фразу не случайно и прекрасно о ней помнит. На следующее утро он действительно пытается действовать "лаской и нежностью". Дурашливо дует Глебу в ухо, щекочет загривок при попытке отвернуться, потом и вовсе лезет под одеяло ледяными руками, чтобы обнять. Последнее катапультирует Глеба из-под одеяла немедленно – и дело вовсе не в холодных ладонях, а в том, куда они лезут. Непонятно, случайно так получилось или нет. С Матвея, быть может, сталось бы и провоцировать специально. Но даже если он не нарочно, ничего такого не имея в виду, Глебу от этого не легче. Вкрадчивые прикосновения, прокравшиеся по коже там, где их быть совсем не должно, обжигают вопреки холоду, заседают в памяти горящим липким отпечатком, тревожат и ввергают в смятение. И что хуже всего, Матвей берёт этот способ на вооружение. Из ванной слышно, как он радостно восклицает в комнате – надо же, работает! никогда бы не подумал! вот диво дивное! – и Глеб почти с яростью думает: да уж, диво. Гореть ему теперь заживо от такого "дива", потому что тело по-глупому, по-животному реагирует на прикосновения Матвея, и знание о том, что это противоестественно и отвратительно, не помогает никак.

Как теперь пережить эти сборы и суметь не пасть низко, и не известись от стыда.

Первые дни Глеб пристально наблюдает за Матвеем, время от времени покрываясь неприличными взволнованными мурашками. Немного успокаивает то, что у Матвея, судя по всему, нет какого-то перфоманса, припасённого специально для Глеба. У него по жизни такой голос и такие интонации, ошарашивающие нежностью, он со всеми общается в том же стиле: и с Лизой, которая снисходительно смеётся и треплет его по светлой голове, и с Мишей, который настороженно ощетинивается в ответ, и с Женькой, который вообще внимания не обращает, и даже Профессору в ответ умудряется мочить двусмысленные фразы. Очень вряд ли это направленный флирт с каждым, кто на пути попадётся; скорее, просто беспорядочные движения души. Хотя и выглядят они так, словно Матвею вообще плевать, с кем заигрывать и в чью сторону стрелять глазами.

Глебу кажется, что его глупое сердце лопнет, если он узнает, что Матвею и правда плевать, с кем, и что, и как. Глеб и так с трудом заставляет себя принять то, что он, по сути, повёлся на обманку, на фальшивку. Вцепился в Матвея сердцем, как безмозглая рыба в блесну – а теперь получается, это всё было не ему, да и вообще, строго говоря, ничего не было. Видение, дымка, мираж. Хотя какой к чёрту мираж – настоящая трясина. Глеб в этой трясине барахтается, пытаясь стряхнуть липкое наваждение, старательно окунается в тренировки, и ему вспышками кажется, что всё получается. А потом в какой-то момент на глаза снова попадается Матвей, и его шальные улыбки бьют сериями по три и по четыре, и даже если они адресованы кому-то совсем другому, у Глеба всё равно начинает зудеть в висках. Это невыносимо, не-вы-но-си-мо, это пытка какая-то.

Надо же было так вляпаться! Это херня дикая, это, в конце концов, противоестественно! Ну даже если предположить, что он даст этому идиотизму волю, а Матвей даже согласится пойти ему навстречу – и что тогда? как тогда? Что они будут, обжиматься и сосаться? Чушь какая, чушь и мерзость. Глебу легко думать об этом в грубых, небрежных словах, не вдаваясь в подробности. Но стоит зайти чуть дальше, попытаться представить себе, как они с Матвеем реально склеиваются губами – и в этой фантазии вдруг оказывается нечто щемяще заманчивое, и мурашками продирает от макушки до пяток, и в горле что-то неопознанное, но подозрительно похожее на сердце крутит сальто-мортале. Так жить невозможно, не то что тренироваться. Глеб пытается держаться подальше, чтобы хоть так облегчить себе жизнь – а Матвей всё так же с убийственной доброжелательностью лезет его дружить, и деться от него некуда.

– У тебя батарейка хоть когда-нибудь кончается? – ворчит Глеб в перерывах между упражнениями, когда хочется в основном разложить язык на плече и не шевелиться, а Матвей всё равно умудряется скакать по тренировочному полю от одного собеседника к другому и щебетать. – Что там у тебя внутри? Вечный двигатель? – Он тычет Матвея пальцем под рёбра, словно и впрямь пытается что-то нащупать, но добивается только взрыва смеха.

– Двигатели – это у роботов, а не у человеков, – сообщает Матвей, отсмеявшись. – Лично у меня внутри – чистое, незамутнённое счастье и любовь к людям. А у тебя? – Он пытливо смотрит на Глеба, словно пытается в самое сердце заглянуть внимательными тёмными глазами. У Глеба в сердце – позорная, совсем не дружеская симпатия, которую никак из груди не выдрать. Нельзя её наружу вываливать, нельзя ей воли давать – каковы шансы, что Матвей её поймёт и оценит? Выдержит ли его "любовь к людям" подобные, до тошноты отдающие голубизной признания? А даже если и выдержит – нет ведь никаких гарантий, что в нём зародится встречная симпатия в ответ. С какого угла ни рассматривай эту ситуацию, всё плохо. Поэтому Глеб не испытывает ничего, кроме жгучего стыда за свои чувства. Он неуютно вздёргивает плечи и отворачивается. В спину ему Матвей сочувствует: – Надо же, какую жуткую хмарь ты там выращиваешь! Осторожнее будь. Не ровен час, оно тебя сожрёт.

Да оно и так уже почти.

Глеб мрачно думает, что надо как-то выдавливать всё это из себя, каким-нибудь образом решать проблему. Иначе он превратится в такую же полоумную бледную тень, как Женька. На Женьку пока преимущественно жалко смотреть: он всё порывается оказывать Мише знаки внимания, но, похоже, без особого успеха. Это выглядит нелепо и глупо. Глеб не желает также. Тем более, он будет иметь дело не с Мишей, от которого просто нежное внимание отскакивает, как от ледяной стены, а с Матвеем, у которого длинный язык совершенно не держится за зубами, который в лучшем случае будет остро парировать подкаты, а в худшем – ещё и всем вокруг разболтает. Нет-нет, совершенно ни к чему в это встревать, оно всё слишком нервное и бесполезное.

Надо бы разбираться с Матвеем, пока всё не зашло слишком далеко – но Матвей неожиданно разбирается с ним первым.

– У тебя всё хорошо? – спрашивает он вдруг вечером, пока Глеб бродит по комнате, пытаясь собрать в кучу слова для более-менее цензурного посыла в далёкие дали. И подходит вплотную, смотрит сочувственно, даже как будто... нежно. От этого голову чуть кружит, и Глебу приходится делать над собой усилие, чтобы слушать. – Ты каким-то совсем задёрганным выглядишь. Как будто сам себя изнутри ешь. Зачем? Это паршивая диета, не надо на ней сидеть. Я могу тебе чем-то помочь?

– Да ты же первый меня и задёргал, – ворчит Глеб. И видит, как эта фраза заставляет Матвея отшатнуться в изумлении, и сразу появляется немного пространства и воздуха, и дышать становится чуть легче.

– Я? Тебя? Да что ты! – восклицает Матвей. На его лице тенью проступает виноватое выражение – это ново, такого Глеб от него ещё не видел. И, может, лучше бы не видел никогда: так в Матвее появляется что-то запредельно ранимое. Хочется немедленно собственными словами подавиться, втянуть их в себя обратно, метнуться назад во времени на несколько секунд и прикусить язык. Тем временем Матвей осторожно уточняет: – А ты... ты такую плотность моего присутствия не выносишь? Или я в принципе тебя бешу, существованием своим и всё такое? В первом-то случае я могу тумблер прикрутить и тебя не доставать, здесь проще, а вот во втором... ну, не знаю. В ванной спать могу. – Растеряв вдруг всю напускную лёгкость, он серьёзно и встревоженно высчитывает, как бы ему поменьше беспокоить Глеба – а у Глеба от этого идиотское сердце заходится взволнованным перестуком. Тянет обнять Матвея, окружить собой, как раковиной, разуверить и успокоить, и... чушь какая! Телячьи нежности какие-то лезут в голову, и Глеб почти что прыгает в кроссовки, пока ему не пришла ещё какая-нибудь фантазия похуже.

– Тоже мне выдумал – ванную занимать! А мне что прикажешь, из чайника мыться? Нет уж, перебьёшься, – ворчит он, торопливо шнуруясь. – Ты вот тумблер прикрути, и достаточно будет. И не вздумай строить из себя королеву драмы со всякими там переездами под дверь! Если вернусь и обнаружу, что ты взаправду вздумал перебраться в ванную – выпорю тебя. В убийственном смысле, а не в том, в котором ты себе вечно думаешь!

На лице Матвея обозначается блёклая тень улыбки. Кажется, он всё-таки загрузился чувством вины, несмотря на уверения в том, что убираться с глаз долой куда-нибудь в чулан ему вовсе не нужно и достаточно просто сбавить пыл.

– Да от тебя даже в убийственном смысле не дождёшься, – тускло усмехается Матвей. Это звучит как намёк; Глеб весь покрывается мурашками и напоминает себе, что ничего это не значит. Матвей по жизни так разговаривает, со всеми подряд причём. Нечего искать лишний подтекст там, где его нет и быть не должно.

– К отбою вернусь. Не вздумай разводить драму с поисками сгинувшего товарища, понял? – предупреждает Глеб. И спешит выскочить за дверь прежде, чем Матвей успеет ляпнуть в ответ ещё что-нибудь колкое и неоднозначное.

В голове нет никакого чёткого плана, только неистовое желание перевести дух и продышаться. Глеб сперва беспорядочно бродит по коридорам жилого корпуса, потом выходит на улицу, где воздух прохладнее и свежее. На улице ему встречается Женька – сидит на скамейке, гипнотизирует взглядом висящий в небе месяц. Поразмыслив самую малость, Глеб подсаживается к нему.

– Тебя сосед из комнаты выгнал или ты сам ушёл? – уточняет он. Женька вздрагивает, словно только сейчас замечает, что он больше не один.

– А? Из комнаты? – бестолково переспрашивает он. – Нет-нет, я сам ушёл. Жду, когда Миша уснёт. Как-то у нас с ним... неловко всё. Стараюсь лишний раз не нервировать и перед глазами не маячить. – Он оборачивается на корпус, где в окнах комнат ещё вовсю горит свет, потом со вздохом отворачивается.

Глеб обдумывает это заявление. Потом размышляет, не будет ли это выходом и в его случае – подождать, пока Матвей тоже заснёт, чтобы избежать на ночь лишних встреч, разговоров и волнений. Потом думает, что, независимо от встреч, волнения останутся, и заканчивает тем, что спрашивает: – Слушай, а тебе вообще не страшно? Ну, что ты на парня запал? Как ты с этим планируешь дальше жить?

Но как раз тут, как выясняется, Женя совсем не советчик.

– Мне страшно, что он может мне не ответить. Что я так всегда и буду ему безразличен или, хуже того, противен. С тем, что мы одного пола, у меня как раз проблем нет, – отвечает он ровно, спокойно даже. Как человек, который для себя уже давно всё решил.

– Но так же нельзя! – всё-таки пытается достучаться до него Глеб. – Не делается так! Неестественно это всё, неправильно!

Женьку не пронимает вообще.

– Но любовь же зачем-то устроена так, что это возможно. Значит, не так уж неправильно, – пожимает он плечами. И вдруг вглядывается в Глеба неожиданно зорко: – Стой, а с чего тебя вдруг опять это взволновало? Ты что, тоже на кого-то, как ты выражаешься, "запал"?

– Ничего подобного, – бурчит Глеб. Жар бросается ему в лицо, и он очень надеется, что его наверняка красные сейчас щёки и уши не слишком видны в темноте.

Женя вежливо кивает, как будто бы с пониманием. И вдруг выстреливает догадкой: – Неужели Матвей?

Глеб вскакивает.

– Иди ты к чёрту! – возмущённо восклицает он, чувствуя, как лицо горит хуже прежнего. – Говорю же тебе: нет!

Женька снова кивает, всё так же спокойно и вежливо. Но никаких гарантий, что из него не полезут ещё какие-нибудь каверзные вопросы, поэтому Глеб спешно прощается, скомканно желает удачи и спокойной ночи, а сам ещё какое-то время беспорядочно бродит. Спокойнее ему после этой встречи не стало, а когда он всё-таки возвращается в комнату, выясняется, что ещё и Матвей по-прежнему не спит. Сидит, ждёт, вращает в руке телефон – и вскидывается при виде Глеба.

– А я вот думаю: пора уже вызывать службу спасения, чтобы тебя искали, или рано ещё во все колокола бить, – смущённо говорит он. И кидает на Глеба быстрый, тревожный взгляд, от которого что-то ёкает под рёбрами: – Ты как? В порядке?

– В полном, – сухо отвечает Глеб. Ему удаётся без дальнейших разговоров сперва проскочить в ванную, а потом и вовсе спрятаться под одеяло и прикинуться спящим. А потом – потом он долго лежит, бестолково смотрит в темноту, не в силах уснуть, и обречённо понимает, что этот бестолковый, тяжёлый вечер всё никак не желает заканчиваться.

Сперва Глеб терпеливо лежит неподвижно, карауля сон, потом ворочается с боку на бок, сбивая простыню и путаясь в ней. Сон не идёт, в голове и груди гулко пульсирует тревога. Чёрт, думает Глеб и тщетно пытается спрятать горящее лицо то в одеяле, то в подушке, чёрт, чёрт. Рядом с Матвеем он пугающе часто начинает думать о всякой отвратительной, неприемлемой голубизне и, что ещё хуже, никак выкинуть это из головы не может. Сумасшествие. Что он, больной, что ли? Не может же он на самом деле хотеть... вот это всё... с парнем!

Впрочем, это легко проверить.

Осенённый внезапной идеей, Глеб садится в кровати и прислушивается к мерному дыханию Матвея. Матвей вроде бы по ночам спит крепко, от шорохов не вскакивает – ещё бы, наверняка копит силы, чтобы поутру подорваться как полоумному. Стараясь не шуметь, Глеб встаёт, медленно нащупывает босыми ногами прохладные половицы. У него кровь в висках стучит так, что лицу жарко. Плохая идея, очень плохая идея – но уж всяко не хуже того, что с ним происходит в последние дни, и потом, надо же как-то решать проблему. Осторожно, очень осторожно, почти не дыша, Глеб опускается на край кровати Матвея.

Он всего лишь быстро проверит. И всё выяснит, и успокоится, и дальше жить станет гораздо проще.

Как специально, Матвей лежит на спине, закинув одну руку за голову, и ровно, глубоко дышит во сне. Лучше не придумаешь. С минуту Глеб разглядывает его спокойное лицо в полумраке, лишний раз убеждаясь, что подвоха ждать не стоит, а потом наклоняется, чтобы легко коснуться губами тёплых губ.

Тут-то и происходит катастрофа.

Глеб искренне ожидает, что ему не понравится. Что это будет ощущаться противоестественно и просто противно, чем быстро ответит на все вопросы и расставит все точки над i. Но оказывается, что у Матвея мягкие губы, к которым приятно прикасаться, и его дыхание оседает на лице нежно, и отторжение в душе никак не находится, хоть плачь. В отчаянии Глеб целует крепче, но чувствует только издевательскую сладость, похожую на яд, расползающийся по венам.

Вторая катастрофа незамедлительно происходит следом: Матвей распахивает глаза. Вот чёрт. Проснулся. У Глеба сердце испуганно подскакивает к горлу, но запаниковать и задёргаться он не успевает. Матвей не спешит ни вырываться, ни возмущаться, ни отбиваться. Вместо всего этого его губы горячо раскрываются навстречу немым призывом продолжать. И Глеб продолжает, сгорая от стыда, пробует эту позорную сладость ещё полнее и глубже. Матвей отзывчивый, податливый, и это кружит голову, и Глеб всё вернее вязнет в поцелуе, как муха в паутине. Он пытается отстраниться, чтобы перевести дух, хоть ненадолго прийти в себя, понять, во что он влез и как теперь выпутываться – тёплая ладонь ложится ему на затылок, мягко, но уверенно привлекает обратно.

– Надо же. А днём ты такой неприступный, – шепчет Матвей. Его улыбка влажно поблёскивает в темноте; Глеб послушно склоняется к этой улыбке, целует вновь, снова утопает в неожиданно жарких откровенных прикосновениях. У него сердце колотится бешено, как загнанное. Получается, всё-таки были намёки, был целенаправленный флирт? Только этим можно объяснить то, как Матвей ведёт себя сейчас. Этим или... или всё-таки тем, что ему действительно всё равно и просто интересен Глеб как трофей, как звёздочка на фюзеляж. Режуще неприятная мысль отрезвляет. Мягко, чтобы не разорвать сладкую пелену окружающей их темноты, но упрямо Глеб высвобождается из обнимающих рук.

– Спи, – шёпотом просит он.

– Сплю, – так же тихо соглашается Матвей и послушно закрывает глаза. Недолго его улыбка продолжает нежно виднеться в темноте; потом она гаснет. Глеб перебирается на свою кровать, едва чувствуя под собой ноги, и зарывается под одеяло, весь горя от стыда.

Господи. Он же только хуже сделал. Во-первых, он выяснил, что ему нравится – может быть, обобщать на всех парней будет преждевременно и чрезмерно, но целовать конкретно Матвея было слишком приятно для того, чтобы можно было теперь это игнорировать. А во-вторых, он теперь своими действиями дал Матвею зелёный свет, очевидно, что никакой пыл Матвей после такого не сбавит. И настанет Глебу бесславный конец – либо его стойкость и честь, либо его дурное сердце, но что-то определённо не выдержит.

Но, может быть, с этим ещё получится что-то сделать. Как-то выпутаться.