За ночь Глебу почти не удаётся сомкнуть глаз. Он откровенно измятый и невыспавшийся, и вообще не представляет себе, как в таком разбитом состоянии переживёт целый день тренировок. Но, по меньшей мере, у него появляется что-то похожее на план. Невнятные, смущающие, спонтанные ночные поцелуи можно попытаться оставить там, где они и случились – глубоко в ночи. Да, точно, так будет лучше всего. Они слишком похожи на полупьяный бредовый сон, вот пусть такими и остаются. Если вытащить их на дневной свет, они приведут к лишним сложностям, к необходимости немедленно что-то решать... нет уж. Не надо такого. Глеб твёрдо решает ни о чём не упоминать и ни взглядом, ни жестом не выдавать, что ночью что-то произошло.

Для этого перво-наперво надо и с утра вести себя как обычно. То есть, притвориться спящим и пережить традиционное утреннее нападение. С первым Глеб справляется относительно легко, просто отвернувшись к стене; второго он ждёт с замиранием сердца. Ох, это будет первая и, наверное, главная проверка. Если он справится – дальше дело пойдёт легче, если допустит прокол – ну, наверное, пиши пропало, придётся сдаваться и признаваться в своей омерзительной голубизне.

Нет, есть ещё, конечно, смутная надежда, что Матвей сам примет всё произошедшее ночью просто за влажный, чересчур реалистичный сон. Но Глебу не кажется, что на нечто подобное стоит рассчитывать. С учётом того, как Матвей почти что обрадовался ночью, как он улыбался так, словно у него вдруг сбылась затаённая мечта, как охотно и жарко целовал в ответ – нет, очень вряд ли он просто выкинет всё произошедшее из головы. Поэтому Глеб морально готовится к худшему.

Сперва он слышит негромкий звон будильника, быстро приглушённый подушкой, и скрип пружин на соседней кровати, потом – лёгкие шаги и шорох раздвигаемых штор. Пока всё идёт привычно: Матвей всегда сначала встаёт сам, потом впускает в комнату солнечный свет и только потом идёт будить Глеба. Лёгкие шаги приближаются. Глеб очень старается не выдать напряжением мышц, что он уже бодрствует, как может пытается расслабиться и притвориться спящим покачественнее.

Реальность с лёгкостью превосходит все его тревожные фантазии.

– Ночь прошла, настало утро ясное. Вставай, – мурлычет Матвей ему на ухо. И под одеяло проскальзывают прохладные руки, прикасаются к плечам и груди, бесстыдно ползут ниже – а к шее сзади вдруг прижимаются тёплые губы, чуть влажно целуют. Глеба обжигает. Глеб вполне искренне дёргается, отмахивается локтем куда-то назад – он попадает в твёрдое, и Матвей ойкает, – и выдирается из-под одеяла, спеша выскочить из кровати.

Такого напора с утра пораньше он точно не ожидал.

– Ты что, рехнулся? – почти вопит Глеб. И скребёт ладонями по шее, сдирая с себя следы чужих губ, и балансирует на грани паники: если Матвей продолжит так напирать, то будет невозможно делать вид, что его жаркие попытки сблизиться Глебу противны. – Что ты вытворяешь?

Матвей очаровательно улыбается ему, не выказывая ни тени вины или сомнения.

– Слишком? – интересуется он и смотрит на Глеба участливо. – Что ж, это легко исправить. Легче, чем выучить сальхов. Просто скажи мне, что для тебя не слишком, вот и всё.

Глеб от него и его доброжелательности позорно пятится. Для него в принципе слишком влезать в подобные отношения, вот и весь сказ.

– С чего ты вообще решил, что можешь ко мне лезть? – шипит Глеб. Он хватается за изголовье кровати, чтобы скрыть, как у него от волнения подрагивают колени. – Да ещё и с губами! Фу! Кто тебя надоумил?

Пока что его слова как будто падают в пустоту. На лице Матвея по-прежнему нет ни тени смущения. Хуже того: выражение его лица, при всей кажущейся нежности, отчётливо говорит о том, что он намерен идти в атаку. Глеб внутренне подбирается, ожидая провокации – и немедленно её получает: не отводя взгляда, Матвей медленно садится на кровать, смотрит снизу вверх так, что его глаза кажутся особенно широко раскрытыми и жаркими, и то, как его ладонь касается простыни, выглядит кричащим намёком.

– Продолжаешь играть в неприступность? – мягко спрашивает Матвей. – Это у тебя всегда так при свете дня? Или бывают исключения? – Он чуть приподнимает брови, словно нежно намекает на большой и важный вопрос. А у Глеба внутри почти паника: неужели его так легко прочитать? Неужели Матвей видит насквозь его и все его попытки прикинуться не таким? Но это же попросту нечестно! Не должно так быть! Глеб всё-таки пробует настоять на своём.

– Слезь с моей кровати, – требует он. Но натыкается лишь на очередной взгляд, в котором не проступает ни малейшего сомнения:

– Что, боишься, я её оскверню?

– Слезай, говорят тебе! – повторяет Глеб. Цепляясь за остатки собственного достоинства, он хватает с кровати подушку и шарахает Матвея по голове. Подушкой не больно, твердит он сам себе, она же мягкая, ничего от неё не будет. Но Матвей всё равно чуть покачивается от удара, и его глаза почти сразу остывают.

– Аргумент, – соглашается он, зачем-то потирает лоб – да ну, не могло ему так сильно прилететь всего лишь какой-то подушкой, – и всё-таки встаёт, отступает на несколько шагов. – Ладно. Если ты настолько не хочешь меня слушать – что ж, поговорим вечером. Когда в тебе проснётся сговорчивость.

– С чего это она вдруг должна? Ничего вечером не изменится, – возражает Глеб как можно твёрже. Но Матвей и ухом не ведёт, игнорируя возражения, и Глеб весь день так и барахтается в неуютном ощущении, что проверка и близко не кончилась. Что вечером его ждёт второй заход, и чёрт знает, что Матвей успеет к этому второму заходу придумать, к чему готовиться и как сопротивляться. Больше всего Глеба бесит собственная нетвёрдость – какая-то часть его искренне готова скакнуть Матвею навстречу, позорно сдаться и утонуть в недопустимой близости. Тем более что, как выяснилось в ходе идиотского ночного эксперимента, за который теперь всё никак не перестать самого себя ругать, такая близость по меньшей мере отчасти может быть приятна.

Конечно, есть и радикальные методы. Глеб полагает, что хватит одного хорошего удара в челюсть, чтобы Матвей раз и навсегда уяснил: нечего лезть с руками-губами и играть бровями, это отвратительно и неприемлемо. Наверняка выйдет действенно, но... Глебу не хочется до такого доводить. Ему, во-первых, ещё с Матвеем на одном катке тренироваться, причём, возможно, довольно долгое время, поэтому портить отношения дракой – такое себе решение. Ну и во-вторых, симпатию внутри никак не задушить, и это очень мешает. Глеб по-прежнему полагает, что Матвей очень мил, эта мысль всё так же отравляет ему сердце, и в таких условиях размахивать кулаками самому кажется неверным. Хочется как-нибудь выпутаться из этой скользкой ситуации более мирными способами, без рукоприкладства.

Когда голова забита подобными тревогами, это, естественно, сказывается на тренировках. Глеб, конечно, очень старается как можно меньше по этому поводу загоняться, держать себя в руках – он же не зефирина какая-нибудь позорная, чтобы у него всё из рук сыпалось из-за нервов, – но всё равно, временами он отвлекается, начинает барахтаться в тревожных мыслях, и из-за потерянной внимательности из него немедленно начинают лезть ошибки. Мелкие, не смертельные, но всё равно неприятные. Тренеры поправляют его, временами выговаривают ему за рассеянность, и Глебу стыдно за свою несобранность. Нет, нужно как-то решать эту проблему, и срочно. Иначе будет из него не спортсмен, а одно сплошное недоразумение. Хотелось бы видеть, что он не один такой, бездарно барахтающийся в смешанных чувствах, кивнуть в сторону Женьки – но вот у того как раз всё неплохо. Это потому, мрачно думает Глеб, что у него и смешанных чувств нет никаких. Он свою шизу принял, смирился с ней и живёт с ней в относительной гармонии. У него дела куда как лучше. Глеб малодушно подумывает было о том, чтобы сдаться и тоже смириться, но быстро вздёргивает самого себя: нет уж! Он-то не болен! У него просто... кратковременное помутнение рассудка. И ему вовсе незачем за этим помутнением следовать, он не обязан, не должен! В конце концов, есть у него сила воли или нет?

Иногда, когда он косится на Матвея и видит светлую улыбку и сияющие глаза – пусть даже обращённые к кому-то совсем другому, – ему кажется, что никакой силы воли у него вовсе нет, а есть только слабость, расползающаяся в груди как чёрная дыра, выжигающая изнутри.

Он всё-таки суётся к Женьке в перерыве, потому что обсудить своё тяжёлое положение ему больше не с кем. Конечно, он здесь осаждаемая сторона, а потому логичнее было бы посоветоваться с Мишей – но Миша и с Женькой-то на контакт не идёт, а уж на сторону вытряхивать личное точно не станет. Поэтому других вариантов нет.

– Как ты справляешься? – вполголоса спрашивает Глеб. Женька обращает на него непонимающий взгляд – Глеб в ответ смотрит с нажимом и требует: – Не прикидывайся. Ты понял, о чём речь. Я про Мишу, – последнее он произносит совсем тихо, почти шёпотом, не для посторонних ушей. Женя вяло кивает.

– Да разве же я справляюсь, – мягко усмехается он. – Так только, стараюсь не портить. Не давить, не бесить... Пытаюсь показать, что я хороший и пушистый.

Глеб кратко задумывается над этим откровением. Звучит... бесполезно. В том плане, что тактика Жени очевидно отличается от тактики Матвея, как вода от огня. И бессмысленно спрашивать у воды, о чём думает огонь. Но Глеб всё-таки пробует.

– А если бы ты не боялся испортить? – осторожно спрашивает он. – Если бы ты мог давить и считал бы, что это правильно? Что другой бесится просто из упрямства, а тебе нужно лишь его переупрямить? Тогда могло бы что-то заставить тебя остановиться или хотя бы притормозить?

Женя недолго размышляет и наконец пожимает плечами: – Зависит от ситуации. Если бы я был в этой гипотетической ситуации прав – то, наверное, ничего. А вот если бы другой сопротивлялся по иной, более веской причине, если бы простой напор ничего не решал и я бы это понял... то вот тут я, пожалуй, задумался бы и приостановился. Но почему ты спрашиваешь?

На несколько мгновений Глеб отводит глаза, не уверенный, стоит ли признаваться. Потом думает, что Женька не выдаст, что он сам довольно долго таскает в груди очень похожую тайну, о которой до сих пор ещё не судачит весь каток, а значит, подобного рода секреты у него в сохранности, и всё-таки делится: – Матвей. Он решил, что можно, и теперь я не знаю, как с ним быть.

– Ясно, – вежливо говорит Женька. Говорит, как видно, машинально – уже через несколько секунд он, встрепенувшись, издаёт невнятный вопросительный звук и уточняет: – Но постой! Мы ведь, кажется, только вчера выяснили, что ты...

– Заткнись, пожалуйста! – торопливо перебивает его Глеб. Его пугает мысль, что с Матвея станется как раз в эти мгновения оказаться рядом, и ненароком подслушать вовсе не для него предназначенное откровение, и тогда от него будет вообще не отвязаться. – Ничего подобного! Я так не хочу! Это неправильно! – Женя с сомнением качает головой, и Глеб предупреждает: – Если ты сейчас скажешь какую-нибудь сомнительную хрень вроде той, что "нужно слушать своё сердце", я тебя стукну, честное слово. – Он надеялся на поддержку, а не на поучения. Возможно, надеялся зря – но в любом случае, слушать ещё и с этой стороны, как он неправ, сам себя не слышит и должен передумать.

– Ничего подобного, – возражает Женя. – И вовсе не это я хотел сказать. Я просто подумал... если ты сам в глубине души сомневаешься, может быть, он это чувствует? Фальшь чувствует? И принимает её за слабину, и поэтому давит? – предполагает он. Глеб мрачно думает, что это похоже на правду. Что он сам лично вчера вручил Матвею повод эту слабину видеть, огромный, как авианосец. И, в общем-то, от того все и беды, до этого Матвей вёл себя прилично. Значит, надо этот повод или ликвидировать, или чем-то перебить... здесь Глеб спотыкается. Его сбивает Женькино "чувствует фальшь". Если действительно что-то такое имеет место, если у Матвея и впрямь чуйка на неискренность, то от него будет так просто не отделаться, тогда его банальным обманом не проведёшь. Глеб предпочитает надеяться, что ничего подобного всё-таки нет. Ему просто нужно определиться с тем, на чём стоять, не метаться между вариантами – тогда он будет звучать уверенно, и никакой фальши не появится, и всё получится. Глеб бросает Женьке краткое "спасибо" – обсуждение, пусть и совсем беглое, немного помогло ему привести мысли в порядок – и дальше чувствует себя уже несколько увереннее.

Пожалуй, он всё-таки будет придерживаться первоначального варианта. Это как будто надёжнее.

Он прикладывает все усилия к тому, чтобы как следует упахаться за день на тренировках, а потом ещё вытягивает Женьку погонять мяч и этой небольшой футбольной стычкой окончательно выматывает самого себя. В понимании Глеба, так даже хорошо – так у него не останется сил на всякую дурь, в том числе на то, чтобы реагировать на разнообразные провокации со стороны Матвея. По меньшей мере, теоретически это должно так работать.

Вопреки опасениям Глеба, переходить в наступление этим вечером Матвей не спешит. Он то и дело роняет какие-то ничего не значащие фразы, на которые Глеб отвечает что-то точно так же ничего не значащее, поддерживает лёгкую, никуда не ведущую беседу и время от времени кидает на Глеба короткие, горячие взгляды из-под ресниц – но поначалу дальше взглядов так и не заходит. Он как будто чего-то ждёт. Может быть, знака от Глеба, какого-то намёка на то, что можно отбрасывать приличия? Ну, тогда тем более нельзя подобных намёков давать. Глеб начинает обращать больше внимания на то, что он говорит, тщательно следит за тем, чтобы его слова было как можно сложнее толковать двояко.

Но слишком оптимистично было бы предполагать, что Матвея это остановит; не дождавшись зелёного света, он без тени смущения начинает лезть на красный.

– Твоя ласковая сторона проявляется только после полуночи? Или нужно выполнить какие-то специальные условия, чтобы её пробудить? – прямо спрашивает он. И бесцеремонно подсаживается к Глебу на кровать – так, это слишком близко, так не пойдёт.

– Нет у меня никакой "ласковой стороны", – ворчит Глеб. И торопливо – пожалуй, слишком торопливо для человека, которому, по легенде, всё равно – пытается согнать Матвея с покрывала: – И не лезь на мою кровать. У тебя своя есть, тусуйся там.

Матвей особо не сгоняется. Он на Глеба смотрит прямо, горячо, и на губах у него расцветает притягательная, светлая улыбка.

– Ты ведь понимаешь, о чём я.

– Понятия не имею. Не прижимайся.

– Да ты же сам вчера всё это начал. Чего ты теперь боишься? Разве я похож на того, кто будет осуждать?

– Не начинал я ничего. Не выдумывай.

– Хорошенькое "ничего"! Да ты же поцеловал меня вчера ночью!

– Нет!

Они сверлят друг друга напряжёнными взглядами, и воздух между ними ощущается таким густым, что его можно резать. Глеб старается смотреть в удивлённые, чуть насмешливые тёмные глаза напротив как можно твёрже. Ему кажется, что это – определяющий момент, что если сейчас всё не остановить, то дальше выпутаться уже не получится. Вкладывая в голос всю стальную уверенность , на которую только способен, Глеб произносит: – Не знаю, что именно и зачем ты там себе выдумал, но засунь эту фантазию обратно, пожалуйста, туда, откуда взял. Мне не нравится.

Удивление в глазах Матвея становится глубже, уже почти похожее на разлом.

– Что значит – "выдумал"? – недоверчиво переспрашивает он. – Зачем мне такое выдумывать?

– А зачем мне тебя целовать? Что ты, девчонка? – парирует Глеб. И показательно кривится: – Нет уж, не втягивай меня в это, будь добр.

Матвей мечется взглядом по его лицу. И, как назло, именно в эти мгновения Глебу тяжелее всего лицо держать. Нельзя позволить себе дрогнуть – иначе... неизвестно, конечно, как именно Матвей отнесётся к тому, что ему бессовестно лгут в лицо, но очень вряд ли оценит; да и вообще, как ни крути, если Глеб себя выдаст, это выйдет ему боком. Внутри всё напряжено почти до звона. Глеб из последних сил держит себя в руках – и наконец его усилия вознаграждаются: взгляд Матвея теряет всякую цепкость, становится размытым, растерянным.

– Я не понимаю, – почти шепчет Матвей. – Но ты ведь сам предлагал мне... познакомиться с тобой поближе, разве нет?

– И что, ты принял это за голубиные намёки? Ты дурной, что ли? – возмущается Глеб. В этот момент его возмущение кипит вполне искренне, и это, видимо, становится финальной точкой: Матвей вздрагивает и вскакивает, словно обжегшись.

– Нет, почему же, я... хотя, неважно. Это действительно оказалось глупо, – сбивчиво соглашается он. – Получается, я... нафантазировал лишнего? Как же так? – Его голос уязвимо вздрагивает, и дурацкое сердце Глеба подпрыгивает следом. Стихийно хочется вскочить следом, успокоить, может быть, даже обнять – и это, очевидно, обнулит все предыдущие попытки показаться равнодушным, и Глеб сдерживается.

– Ничего. У тебя буйная фантазия. Бывает, – говорит он. – Не дури так больше, и всё нормально будет. Ссориться из-за этого нам не обязательно.

Матвей молча кивает. Остаток вечера он тихий, прибитый какой-то. Смотреть на него преимущественно жалко. Это отравляет вечер: у Глеба толком не получается радоваться тому, как он удачно вывернулся из переделки, в которую сам же и вляпался. Вместо этого он глядит на потерянного Матвея и ощущает горчащую вину.

Остаётся надеяться, что время это всё загладит. И вылечит их обоих.