Было бы чересчур оптимистично рассчитывать, что физическое влечение их сразу же оставит, и дальше всё будет кристально чистым и не запятнанным плотскими желаниями. Всё-таки Глеб только вчера впервые распробовал близость с Матвеем, и отравился этой сладостью, кажется, без шансов исцелиться, а ещё подозревает, что он пока толком ничего не знает, так только, едва зацепил верхний слой этой близости, что они ещё могут узнать друг о друге гораздо больше во всех смыслах, и от этого станет только лучше, только слаще, только жарче. Да и потом, Матвей на сборах обещал рассказать и показать, что ещё "можно сделать друг с другом" – это коротенькое воспоминание нагоняет сразу после отбоя и покоя не даёт, и Глеб снова начинает сползать в жаркое марево возбуждения, которое днём и вечером удавалось так хорошо подавлять, перебивать повседневными делами.

Уже поздно, и им обоим спать надо, но Глеб никак не в состоянии успокоиться. Глупо было бы думать, что он сможет вот так просто лечь и заснуть, когда рядом есть Матвей, отзывчивый и любящий, которого можно касаться без стеснения, с которым они, в конце концов, ещё далеко не всё выяснили о физической стороне вопроса. Ещё некоторое время Глеб ворочается с боку на бок и безуспешно борется с собой, а потом выскальзывает из-под одеяла, пересекает комнату и садится на край кровати Матвея.

– Целоваться хочется, – сообщает он смущённо и чуть тоскливо. Ему немного стыдно за свою несдержанность. Они с Матвеем и предыдущую ночь провели вместе, и сегодня днём целовались взахлёб, так, что, по ощущениям, едва друг друга не сожрали, – и вот, невзирая на всё это, Глеб опять здесь с теми же самыми просьбами. Он так жадничает, словно старается как можно скорее наглотаться физической близости впрок, словно у него в любой момент могут это отобрать.

Ведь не могут же? Глеб никак не может отделаться от чуть скребущего ощущения шаткости. Наверное, он ко всему привыкнет по мере того, как будет проводить больше времени рядом с Матвеем, увидит, что ничего не тает и не разваливается, и успокоится. Но пока... пока ему ещё неспокойно.

– Ты почему-то произносишь это так, словно тебе хочется чего-то ужасного, – чутко замечает Матвей. И проворно садится, всем телом подаётся ближе. Глеб видит его тёмный силуэт на фоне светлой стены, может, напрягшись, различить блеск глаз и очертания улыбки, и ему даже кажется, что он слегка ощущает тепло кожи, и не касаясь её. Матвей тем временем нежно заканчивает: – Ничего ужасного в этом нет. Небеса не разверзнутся, гром не грянет, молния не убьёт – впрочем, это ты уже знаешь. Так что, если тебе хочется, я не вижу ни одной причины, по которой мы не можем или не должны. – Он подаётся ещё чуть ближе, и его тёплые ладони ложатся Глебу на плечи.

Целовать его с каждым разом становится всё приятнее. Чем сильнее Глебу удаётся распробовать сладость этой ласки, тем настойчивее ему хочется ещё, тем более сладкой кажется взаимная любовь, всё распускающаяся и распускающаяся, как бутон пиона, обнажающий новые лепестки, слой за слоем, а где-то впереди – самая драгоценная, самая сокровенная сердцевина, что-то запредельно важное и близкое. Темнота, жар чужого тела и влажные звуки поцелуев распаляют за считанные мгновения, отзываются на коже колкой россыпью мурашек. Медленно Глеб проскальзывает ладонями по спине Матвея, вниз вдоль позвоночника, нащупывает подол пижамной футболки и осторожно поддевает, подныривает под него пальцами, бережно поглаживает горячую поясницу.

– Можно? – выдыхает он, толком не слыша собственного голоса. И даже забывает напрячься из-за того, что снова лезет слишком далеко, снова не умеет удержать себя в руках, – потому что в который уже раз не встречает ни малейшего сопротивления. И губы Матвея вздрагивают и изгибаются под его губами так, что нет никаких сомнений: это улыбка, та самая поощряющая, чарующая улыбка, от которой отключается всё, кроме неуёмного желания.

– Можно, – легко соглашается Матвей. Глеб задирает футболку выше, стягивает её с Матвея и отбрасывает в темноту, а сам снова спешит обнять, касается голой кожи, горячей и гладкой под пальцами, и ощущает лёгкий трепет. Темнота не даёт ему толком ничего увидеть, и из-за этого словно обостряется осязание, все прикосновения кажутся особенно жгучими, и жар чужого тела приятно покалывает кончики пальцев. Глеб зачёрпывает ладонями обнажённые плечи, бока, спину, грудь, ощупью изучает Матвея, старается запомнить каждый изгиб, унести с собой в памяти. Тем временем Матвей выдыхает ему в самые губы: – Получается, мне тоже можно? – и пальцы нащупывают пуговицы на пижаме, расстёгивают одну за другой, ныряют под кромку ткани и жалят ласковыми прикосновениями.

Глеба трясёт.

– Конечно. Конечно, можно, – рвано шепчет он. И теряется в происходящем, в нахлынувших эмоциях, ощущениях, желаниях, сам путается в том, к чему его больше тянет: целовать или позволять целовать? приласкать самому или наоборот, сомлеть под встречной лаской? Противоречивые желания тянут его в разные стороны, и Глеб кончает тем, что смущённо сознаётся: – Я не знаю, чего мне хочется. Вернее, не совсем так. Я точно понимаю, что хочу сейчас побыть с тобой, но дальше... не знаю, хаос какой-то в голове, ни одной внятной мысли нет. Поэтому... может быть, у тебя есть какое-то желание? Что-то чего ты очень хочешь? Что-то, что мы могли бы сделать сейчас?

– Честно? У меня столько желаний, связанных с тобой, что меня даже немного клинит. Хватит на целый чек-лист, – провокационно сообщает Матвей. Мягко, почти бережно целует Глеба в шею, чертит языком горячую влажную дорожку до самого уха, облизывает мочку так, что Глеба сладко передёргивает, и только после этого продолжает: – Очерти мне хоть какие-то границы, иначе я выберу самое неприличное. Что нельзя? На что ты не готов? Чего точно не хочешь?

Глеб вяло, но честно пытается поразмыслить над этим вопросом, представить себе что-то, что ему было бы неприятно или даже страшно делать. Но потом он снова чувствует на шее горячий язык, а следом ощущает, как щеки касаются и скользят по ней чуть шершавые губы, и возможность соображать ускользает от него стремительно.

– Я не знаю, – повторяет Глеб и попросту капитулирует, предлагая: – Выбери сам. Чего больше хочется тебе. Я доверяю.

– Вау. Карт-бланш на самые грязные фантазии, – жарко выдыхает Матвей. Стряхивает с плеч Глеба пижамную рубашку, окончательно откидывает одеяло и тянет Глеба на простыню: – Иди сюда. Ложись.

В этих словах же и нет почти ничего, они совсем простые. Так почему они звучат так, словно могут душу прожечь насквозь? И прожигают ведь, Глеб от их незамысловатой, прямолинейной манкости весь мурашками покрывается и послушно следует за Матвеем, позволяет опрокинуть себя на простыню. Происходящее ощущается гораздо более интимным и волнующим, чем вчера. Возможно, потому, что в этот вечер для них не зажжено ни одной лампы, только луна подглядывает за ними через окно и неверным светом кое-как освещает их обоих, и все движения утопают в темноте, а осязание обострено невероятно, и все прикосновения остаются неугасимо пылать на коже. А может, сказывается то, что они оба позволяют себе быть откровеннее в словах, в чувствах, в высказанных желаниях, и потому предвкушение кажется ярче, обжигает и волнует сильнее. Или то, что сегодня Матвей осторожничает уже не так сильно – о да, это влияет совершенно точно, это нельзя игнорировать. Его торопливые поцелуи обжигают, и как-то очень быстро спускаются всё ниже, и вскоре ловкие пальцы уже оттягивают кулиску пижамных штанов. У Глеба лицо горит невыносимо, и грудь пылает так, что дышать тяжело. Он сдавленно бормочет: – Какой ты сегодня... проворный, – и послушно приподнимает бёдра, помогая окончательно себя раздеть. Торопливость Матвея непривычна, но не неприятна, в ней нет ничего такого, чего Глебу хотелось бы избежать.

– Ну а как же. Надо использовать карт-бланш, пока он есть. Вдруг ты решишь, что у меня слишком грязные фантазии, и тормознёшь меня на полдороге, – шепчет Матвей. Его руки мягко проскальзывают по бёдрам Глеба, гладят со всех сторон, волнующе ласкают – а потом Матвей склоняется ещё ниже и начинает прикасаться уже губами, и дрожь от этих прикосновений пробирает такая, что Глеб невольно хватается за покрывало, чтобы не потеряться напрочь уже сейчас.

– Нет, нет, я не передумаю, не откажусь, обещаю. Я тебе доверяю, – взахлёб шепчет он. Хотя понятия не имеет, чему именно пытается довериться и куда Матвея вообще тянет, что у него на уме. Ответ на этот вопрос, впрочем, начинает обрисовываться очень скоро: ладони Матвея движутся ещё ниже, к коленям Глеба – а потом вдруг под коленями и подхватывают, мягко надавливают вверх, заставляя перегнуться пополам.

У Глеба сердце стучит торопливо, напуганно, спотыкаясь о собственный бег.

– Что ты задумал? – тихонько спрашивает он. И послушно обхватывает себя за колени, удерживая их подтянутыми к груди. Хотя вопрос быстро начинает ощущаться ненужным: Глеб ощущает себя очень раскрытым и, кажется, догадывается, к чему всё идет.

Кровь гудит в ушах так, что почти оглушает.

Неужели уже можно? Так просто? Так скоро? Мысли мечутся в тревоге, и дышать становится тяжело, но Глеб усилием воли заставляет себя успокоиться. Матвей не раз обещал, что ничего дурного он не сделает, и наверняка не изменит этому обещанию и сейчас, а значит, беспокоиться не о чем. Должно быть не о чем.

– О, если я сейчас тебе скажу, ты передумаешь, и ничего не получится. Не подумай, я очень ценю то, как ты стараешься для меня, – но в некоторых вопросах у тебя прямо-таки пуританский взгляд на вещи, – бормочет Матвей. Он ускользает куда-то совсем низко, звучит словно бы у самых бёдер Глеба – а потом вдруг горячо и непристойно прикасается языком.

Глеба перетряхивает.

– Ты что? – вскрикивает он. Ох, нет, он ждал совсем не этого – а теперь теряется в неожиданно горячих ощущениях и чувствует себя к происходящему совершенно не готовым, и потому даже мурашки по коже вдруг ползут какие-то неприятно липкие.

– Т-ш-ш-ш, тише, не волнуйся, – нашёптывает Матвей почти напевно, а его руки продолжают удерживать Глеба за бёдра бережно, но вместе с тем очень твёрдо. – Ты в безопасности. В полной. Я клянусь. Помнишь ведь наше правило? Если тебе не нравится то, что я делаю, – всего одно коротенькое стоп-слово, и я прекращаю. Или... тебе уже не нравится? Мне прекратить прямо сейчас? – На мгновение его голос растерянно проседает. И именно это окончательно убеждает Глеба довериться. Матвей звучит так, будто между ними в эти мгновения происходит не что-то развратно-неприличное, а что-то очень важное. Глеб просто не может в такой момент отмахнуться в такой момент, оттолкнуть его.

– Нет, ничего, всё в порядке. Просто... это было очень неожиданно, вот и всё. Продолжай, пожалуйста, – выдыхает он. Опускает голову на подушку и, пользуясь тем, что в темноте не видно, зажмуривается в напряжённом ожидании нового прикосновения.

Оно следует почти немедленно. И теперь, когда первые стыд и смущение уже успели обжечь и теперь понемногу отступают, на первый план понемногу выходит приятный жар. Мысли в голове у Глеба пляшут между "Боже мой, как же так можно" и "Боже, оказывается, можно и так" – и у его удивления какой-то всё более и более отчётливый сладкий привкус. Матвей прикасается языком всё настойчивее, то размашисто и горячо вылизывает, то остро дразнит самым кончиком языка. И кожа вокруг напряжённого колечка мышц, вся мокрая от слюны, вдруг обнаруживает себя очень чувствительной, и дыхание Матвея вскипает на ней жарко и влажно, и в совокупности с ласкающими прикосновениями это всё вдруг совершенно неприличным образом кружит голову. Глеб сдавленно скулит и тщетно пытается извернуться так, чтобы спрятать в подушке раскрасневшееся лицо.

– Кошмар какой, – чуть слышно стонет он. На несколько мгновений Матвей замирает – словно оставляет паузу для того, чтобы в неё могло прозвучать "стоп-слово"; так и не дождавшись, он начинает ласкать Глеба снова, ещё жарче и напористей прежнего. Глеб, к стыду своему, совершенно не планирует говорить "нет". Ему нравится, позор какой, он весь горит под извращённой лаской. Матвей чуть смещается, мягко покусывает за ягодицу, и Глеб на грани того, чтобы взвыть.

– Потрогай меня, пожалуйста, потрогай, – сбивчиво лопочет он. И Матвей слушается сразу же. Тёплая ладонь поднимается выше, обхватывает напряжённый член Глеба, ласкающе скользит вверх-вниз – и под сдвоенной лаской очень легко расплавиться напрочь.

Именно это с Глебом и происходит. Он как может давит стоны, стараясь не оповещать соседей о том, что в эти мгновения происходит в комнате, беспорядочно подёргивается, пытаясь одновременно и толкнуться навстречу ласкающей руке, и не уклоняться от горячего рта, и всё вернее захлёбывается совершенно неприличным удовольствием. Так хорошо, что пальцы на ногах поджимаются от удовольствия. И жар в крови кипит невыносимо, жжёт лицо и грудь, и вскоре Глеб кончает, доведённый до края. Освобождение вырывается их него толчками, пятнает горячими кляксами живот и грудь, пока Матвей ещё продолжает доласкивать его, почти что убаюкивает последними тягучими прикосновениями.

– Какой кошмар, – севшим голосом повторяет Глеб. Только сейчас он наконец может разогнуться, распластывается на простыне, насколько позволяет узкая кровать. И спешит улыбнуться, уточнить собственные неосторожные слова: – То есть, было хорошо, даже очень. Это приятно, правда. Я просто... пока не уверен, что именно об этом думать, вот и всё.

– Подумай, – мягко соглашается Матвей. Он склоняется над Глебом, целует его в грудь, в плечо и добавляет совсем уж нежно: – Подумай, конечно. Сколько тебе будет нужно. Я подожду. И... пойму, если ты решишь, что это слишком. Всем нравится разное, это нормально. Нам просто надо понять, что нравится тебе, вот и всё.

Сперва Глеб хочет сказать "мне нравишься ты"; потом решает всё же отказаться от этого дешёвого способа повернуть разговор в другое русло.

– Зато я точно думаю, что не надо забывать о тебе, – заявляет он вместо этого. И сильнее тянет склонившегося к нему Матвея на себя, пытается поцеловать в губы, лезет рукой под пижамные штаны. От поцелуя Матвей уклоняется, отворачивая лицо, – но остальным прикосновениям не препятствует, не пытается их избежать, и Глеб воспринимает это как немое разрешение продолжать. Его едва снова не бросает в жар, когда он чувствует, какой Матвей твёрдый и горячий, как он откровенно, отчётливо возбуждён. Глеб прижимается открытым ртом к его шее, влажно целует, стараясь вернуть ласку так полно, как только может, и одновременно с этим бережно сжимает пальцы и начинает двигать рукой.

Ему до сих пор непривычно трогать вот так не себя, а кого-то другого. И "сделать как себе" вдруг кажется недостаточным, неправильным, хочется касаться по-особому, делать приятно. Проблема в том, что Глеб до сих пор довольно смутно представляет себе, что Матвею нравится – они всё как-то обходят эту тему стороной, сосредотачиваясь на самом Глебе. Но можно попытаться определить это прямо сейчас. И Глеб пытается: внимает мягко трепещущему дыханию Матвея, чутко, насколько может в темноте, следит за движениями тела, старается угадать с плотностью прикосновений и найти темп, который Матвею понравится больше всего. И вскоре его усилия дают свои плоды: в какой-то момент Матвей, охнув, подаётся ближе.

– Ох, да, чудесно, – вязко стонет он, прижимаясь теснее. Глеб вгрызается поцелуем ему в горло, рискуя оставить следы, и ускоряется, заласкивает торопливо, почти остервенело. Да, вот так, только не потерять это чужое удовольствие, такое ускользающе хрупкое, только не позволить ему оборваться, сломаться. Глеб чувствует, как вздрагивает Матвей, вжавшийся в него, и его самого потряхивает от волнения и от желания сделать всё как можно лучше.

Он не знает, сколько времени они проводят вот так. Просто вдруг осознаёт, что ему в руку плещет горячим, а Матвей тяжелее наваливается на него и срывается остатками стонов. Глеб обнимает его крепко-крепко, беспорядочно целует в шею и плечо и наслаждается тесным соприкосновением тел. Хорошо. Близко. Доверительно. Глеба снова окатывает то самое ощущение, уже знакомое ему по чуть сумбурному питерскому вечеру, когда они с Матвеем впервые рискнули сблизиться сильнее. Лежать рядом, прильнув друг к другу, наслаждаться постепенно остывающим жаром тел друг друга – приятно. И немного грязно – но даже вся эта грязь, растёкшаяся между ними сейчас, не портит впечатления и тоже по-своему приятна. Глеб думает, что однажды он совсем привыкнет и перестанет обращать внимание.

А следом думает, что для того, чтобы это произошло, надо почаще бывать вот так с Матвеем, и у него сердце заходится от сладкого предвкушения.

– С тобой хорошо, – признаётся Глеб и влажно целует Матвея за ухом. – Я не думал раньше, что так бывает. И до сих пор как будто заново для себя это открываю каждый раз. Хорошо. Ты чудо.

Матвей удовлетворённо сопит у него над ухом.

– Хватит поощрять мою развращённость. Я же так совсем потеряю берега, – ворчит он. Но это звучит мягко, почти ласково и совсем не ощущается как угроза. Глеб не думает, что в этом будет что-то такое уж плохое.

– Когда ты "потеряешь берега" – это будет так же приятно, как сегодня? Мне понравится? – воодушевлённо спрашивает он. Но вместо того, чтобы дать такой же по тону, чуть игривый, лёгкий ответ, Матвей неожиданно подвисает.

– Я не знаю, – говорит он с обезоруживающей честностью. – Такое вполне может быть, но по факту – всем же нравится разное, так что надо будет пробовать, выяснять, от чего-то отказываться... О, или ты не то имел в виду? Не это хотел услышать? – Он виновато смотрит на чуть растерявшегося Глеба и спешит исправиться: – Конечно, я очень постараюсь, чтобы тебе понравилось. Всё для этого сделаю.

– Только не нервничай, пожалуйста, – просит Глеб и касается губами тёплой щеки, старается сгладить неловкость поцелуем. – Мне с тобой чудесно, и я тебе доверяю. Всё. Это главное. Остальное детали, с ними мы обязательно разберёмся. Потом, по мере их поступления. Да?

– Да, – бормочет Матвей и крепче сжимает объятия. – Да, конечно, так мы и сделаем. Это будет очень-очень правильный подход.

Глеб гладит его по спине, прослеживает и ласкает ладонью изгиб позвоночника и остро выступающие лопатки.

– Знаешь, если бы ты сейчас захотел пойти дальше и... ну, вставить – я бы тебе разрешил. Тоже не знал бы, что потом об этом думать, но разрешил бы. Я правда тебе доверяю. Вот настолько, – признаётся он. И даже как будто чувствует лёгкое разочарование от того, что этого не случилось. Матвей ведь делал это с другими, Глеб сам видел у него смазку. Так почему он не сделал этого сейчас, не пошёл на это с Глебом? Почему нет? Что было не так?

Матвей утыкается лицом ему в плечо и мотает головой.

– Нет. Нет, с этим я спешить точно не хочу, – глухо возражает он. – Это... сложнее. И я всё ещё боюсь, что ты в итоге ужаснёшься и откажешься от меня. Поэтому я лучше подожду. Не будем никуда торопиться, это от нас не убежит. Мне важнее, что ты рядом. А всякие там детали половой жизни – это не к спеху, можно и без них.

Глеб целует его в шею ещё раз. И снова и снова зачёрпывает ладонью тёплую на грани жара спину, и ему кажется, что у него не только сердце, но и вся грудь трескается от нежности.

Потом они выбираются в душ, потому что заснуть в таком перепачканном виде всё-таки нормально не получится, ни вместе, ни порознь. Они помогают друг другу вымыться – Глебу просто по-сентиментальному нравится самому вспенивать мыло на тёплой коже Матвея и подставлять бока под ласковые ладони, а чем руководствуется Матвей, непонятно, но вполне может быть, что примерно теми же чувствами. Матвей тщательно полощет рот с зубной пастой и только после этого перестаёт наконец уворачиваться, не уклоняется, не прячет лицо, когда Глеб тянется к нему с потенциальным намерением урвать поцелуй.

– Нам нужно будет как-нибудь пройтись по всему твоему чек-листу, – говорит Глеб. Он тянется к Матвею – сперва самым честным образом лишь для того, чтобы смахнуть с его шеи оставшиеся там капли воды, но потом всё-таки не удерживается от соблазна. Скользнув рукой чуть вверх, до светлого затылка, он на мгновение притягивает Матвея для поцелуя. Как же это в который уже раз неприлично – и вместе с тем как же сладко, и сладость перевешивает снова и снова, и мгновение предсказуемо растягивается всё дольше и дольше. Во рту у Матвея – отчётливое, свежее, яркое эхо зубной пасты, и поцелуй от этого тоже ощущается по-свежему непривычным, придаёт затянувшемся вечеру, уже давно перешедшему в ночь, необычное сладкое послевкусие.

Надо как-нибудь взять себя в руки, иначе вечер затянется до самого утра, и они окончательно к чёрту угробят себе режим, который и так уже рискует расползтись в разные стороны.

– Продолжим утром, – шепчет Глеб, с трудом понимая, что именно вылетает из его рта. И видит на лице Матвея ответную лукавую улыбку, от которой по шее и спине снова табуном мчатся горячие мурашки:

– Пожелать тебе спокойной ночи или это утопия?

– Утопия, – соглашается Глеб: какая тут может быть "спокойная ночь", теперь хоть как-нибудь бы уснуть. – Но ты всё равно пожелай.

Улыбка Матвея смягчается, становится нежной, почти ускользающей.

– Спокойной ночи, любимый, – ласково желает он. И гладит Глеба по щеке, и прикосновения такие, что под ними немедленно хочется растаять. Глеба хватает только на какое-то позорно скомканное "спокойной ночи", даже близко не дотягивающееся до той тёплой нежности, с которой это же пожелание произносит Матвей. Глеб обещает самому себе, что он обязательно всё наверстает. Чтобы и ему самому было спокойнее в том числе, чтобы он не чувствовал себя так, словно раз за разом отстаёт от Матвея в своих попытках выразить любовь.

После он какое-то время лежит на своей кровати, глядя в темноту, и сон к нему не идёт, а вместо него снова и снова приходят воспоминания о том, как с Матвеем хорошо. Сперва – сегодняшние, яркие, свежие, такие чувственные, что губы пересыхают. Потом им на смену приходят чуть более давние воспоминания, уже немного уступающие по яркости, но ничуть не потерявшие в нежности. Глеб с наслаждением крутит их перед собой снова и снова и, по ощущениям, может заниматься этим бесконечно.

Последнее, о чём он успевает подумать более-менее внятно перед тем, как всё-таки провалиться в сон, – надежда на то, что эта нежность между ними никогда не ослабеет и не погаснет.

Утро, как и год назад, начинается с того, что Матвей распахивает шторы, заливает комнату солнечным светом и требует просыпаться и петь. И неожиданно это оказывается таким привычным и приятным, что в груди пронзительно щемит.

– Ты кое-что забыл, – возражает Глеб и пытается накрыться подушкой, глубже зарываясь под одеяло. – Да что там: ты самое важное забыл! Как насчёт "лаской и нежностью"? Где ты их потерял?

На мгновение ему кажется, что прозвучало плохо, не шутливо, а нагло и жадно. Потом Матвей мягко усмехается и сдёргивает с него одеяло.

– Виноват. Исправляюсь, – говорит он. И к плечу Глеба жмётся губами так, что, кажется, вот-вот оставит ожог. Глеба всего продирает мурашками; Матвей же на этом не останавливается, ведёт губами жаркую дорожку прикосновений выше, к шее. И от этого мурашки так, что даже немного плохо от удовольствия.

– Вот теперь уговорил. Встаю, – капитулирует Глеб. Хотя чего тут капитулировать: сам напрашивался, сам и получил, что хотел. Сна уже ни в одном глазу. Другое дело, что и настрой выходит не особенно тренировочный. Гораздо больше хочется зажать Матвея в ванной и долго, всласть целовать. Можно дальше без более неприличного продолжения, даже и так уже будет очень хорошо. Усилием воли Глеб заставляет себя сосредоточиться на предстоящей тренировке, отложить все сладкие поползновения на вечер.

Хотя, если они с Матвеем начнут заводить будильник на полчаса пораньше... или хотя бы минут на пятнадцать... В общем, это, кажется, очень стоит обсудить.

Ещё по-прежнему Глеба тревожат опасения, что их с Матвеем особенное друг к другу отношение могут заметить окружающие, и тогда неприятных вопросов не оберёшься, и хорошо, если только вопросов. Причём, если раньше Глеб переживал только за то, что Матвей не сдержится и сделает что-нибудь эдакое, выдающее их с головой, то теперь он и насчёт самого себя не уверен.

Впрочем, как будто всё обходится. Конечно, Глеба мурашит каждый раз, когда Матвей подскакивает к нему и несдержанно хватает за локти или за плечи, а то и вовсе тянется прошептать что-нибудь на ухо, опаляя шею и щёку тёплым дыханием. Но как будто бы никого, кроме него самого, это не тревожит. Никто ничего крамольного в их словах, прикосновениях и жестах не замечает, и постепенно Глеб смелеет. И сам уже порой осмеливается ухватить Матвея за локоть или за плечо, тоже шепнуть что-нибудь провокационное. Матвей улыбается в ответ и смотрит счастливо. И всё это раз за разом сходит им с рук.

Господи, убереги от глупостей.

– Вы как два неразлучника. Не думал, что вы так сдружитесь, – замечает Женька вечером в раздевалке. И улыбается: – Но это, вообще-то, хорошо. Я поначалу в какой-то момент думал, что вы передерётесь. Это замечательно, что вы решили этого не делать.

– Окстись. Я кроткий, как голубица. Я не дерусь вообще, – с мягким укором говорит ему Матвей. И лукаво косит тёмным глазом в сторону Глеба: – Думаю, что и Глеб тоже выше таких разборок. Я прав?

Глеб кивает. И втайне любуется Матвеем в эти мгновения. Матвею очень идёт его жизнерадостная, чуть витиеватая болтовня, и светлая улыбка, и чуть искрящийся взгляд. Он красивый. Главное только, не ляпнуть это вслух. Мало кто поймёт такие откровения.

– Ты красивый, – всё-таки шепчет Глеб, улучив момент, когда послушать некому. Матвей в ответ краснеет короткой вспышкой и смотрит так, что сгореть под его взглядом хочется.

– Нравлюсь? Я рад, – признаётся он так же шёпотом. – Для меня это важно. Нравиться тебе. Чтобы тебе со мной нравилось.

У Глеб от таких откровений – как бы это ни прозвучало – привычно замирает сердце. И сладко думать, что Матвей ищет тепло в его глазах точно так же, как сам Глеб постоянно вглядывается в Матвея в поисках яркой симпатии. Они приятно зациклены друг на друге, и пока что это совсем не ощущается чем-то плохим.

Они, между прочим, на сборах не срывают ни одной тренировки, несмотря на все свои отягчающие обстоятельства. Что-то героическое в этом есть.

Глеб на сборах яростно работает над своими программами на сезон. Ему хочется что-то особенное. Проработанное. Что-то чувственное, в конце концов. Вероятно, это Матвей заражает его своим примером – у того-то проработанной чувственности ожидается хоть отбавляй, аж в двух частях. Глебу первая часть, откровенно говоря, нравится больше. Она как-то проще, и ярче, и... лучше. В произвольной, на субъективный взгляд Глеба, натыкано многовато пантомимы, и за ней как будто теряется и конёк, и даже отчасти сама программа. Но все эти субъективные размышления Глеб, естественно, держит при себе. Ещё чего не хватало: ходить, чужие программы критиковать. Нашёлся тоже специалист. Как будто его вообще спрашивали. Со своими бы разобраться.

Чудесно, что ему идут навстречу. Раньше Глебу как-то и в голову не приходило начинать ковыряться в своих программах уже после того, как они поставлены – так разве что, что-то менять чисто технически, прыжки переставлять или ещё что. Теперь же он погружается в них совсем с другого ракурса, ищет то, что поможет и ему самому лучше почувствовать постановку, которую он же и катает, что можно выдвинуть на передний план, ярче подчеркнуть или вообще добавить с нуля. Это до странного приятно. Глебу нравится. Он как будто осознаннее становится, над собой растёт, и это не может не радовать.

– Творческий процесс пошёл в гору? – интересуется Матвей в перерыве. Они оба чуть взмокшие, слегка запыхавшиеся, торчат за бортиком, навалившись на него, и сталкиваются локтями, и это соприкосновение рук кажется незаметным, совсем незначимым, но в то же время – непрерывно мягко жжёт, и Глеб не может перестать об этом думать.

– Да вот, мне разрешили креативить. Пустили козла в огород. Я мечусь туда-сюда, то так думаю, то эдак, чего доброго, к контрольным прокатам одни только разрозненные лоскуты останутся, – сконфуженно усмехается он.

Матвей качает головой и смотрит серьёзно.

– Нет, я не думаю, что до такого дойдёт. Скорее, ты ещё пару дней поменяешься, а потом поймёшь, что можешь наконец выделить большую идею, которая у тебя есть и под которую ты хочешь всё остальное подстричь, – замечает он. Похлопывает Глеба по плечу – и, Боже, каждое прикосновение ощущается так, словно Матвей готов в любой момент плотнее сжать пальцы и начать гладить отнюдь не невинным образом, да как ему это удаётся, – и вдруг роняет голос до шёпота, и неожиданно возвращает: – Тебе идёт, когда ты так погружён. Ты красивый.

Ох. Матвея... так же обжигает, когда Глеб говорит ему нечто подобное? Потому что Глеба сейчас обжигает почти до боли, словно у него в груди оказывается горящий уголь. Он хватает воздух ртом и тихо радуется тому, что сейчас его запыхавшийся вид не должен вызвать ни у кого вопросов.

– Ты провокатор, – ворчит он чуть слышно.

Улыбка Матвея становится шире:

– Знаю.

– Я тебе этого просто так не спущу.

– О. Звучит многообещающе. Что, неужели наконец выпорешь?

Нет, с ним решительно невозможно. Глеб силится оставаться спокойным, но ему кажется, что его лицо предательски краснеет.

Матвей легонько касается его локтя.

– Прости, – примирительно говорит он. – Я просто не удержался, ты такой... Всё, умолкаю. Ты там вообще дышишь? Выдохни, пожалуйста.

Глеб намеревается вечером высказать ему всё, что думает о его провокационном поведении.

Но в итоге он заканчивает тем, что просто обнимает Матвея, с любовью прижимая к себе. Потому что Матвей с очень честными глазами обещает, что больше ничего подобного прилюдно исполнять не будет, и очень искренне извиняется, и у Глеба совершенно отпадает желание с ним ругаться. Зачем, если можно договориться как-нибудь без этого?

И надо будет как-нибудь всё-таки повестись на его провокацию. Выпороть. Раз Матвей так настойчиво этого добивается.