Глеб собирается в аэропорт как попало. Оказавшись дома, он попросту выворачивает чемодан на пол, а потом через всю комнату мечет в него спортивную форму и вещи, которые могут пригодиться на сборах. Времени на сборы остаётся мало, но спешит Глеб не только из-за этого. Его раздирает нетерпением: он иррационально хочет скорее увидеть Матвея, вопреки тому, что они расстались совсем недавно, а перед этим провели вместе целую ночь. Идиотизм. Одержимость какая-то. Но... Глеб не уверен, что он хочет хоть что-то с этой одержимостью делать. Его откровенно плавит рядом с Матвеем, и это вызывающе приятно. Да и потом – что в этом такого уж страшного? У него ведь не зависимость от какого-нибудь наркотика, который рано или поздно его убьёт, причём скорее рано, чем поздно. Наоборот, у него – если так можно выразиться – хорошая, положительная зависимость. Вдохновляющая. Местами даже немножко толкающая на подвиги. Вот, например, сейчас то, что Глеб всё-таки успевает на рекордной скорости пересобрать чемодан, при этом даже вроде ничего не забыв, и вовремя добраться до аэропорта – это тоже своего рода подвиг.

Конечно, он в эту необходимость совершить такой подвиг сам себя загнал. Но это уже другой разговор.

В аэропорту Глеб оказывается последним, и его за это слегка журят – но только слегка, потому что он всё-таки успевает, хоть и на грани опоздания. Дальше всё привычно, без сбоев: сдача багажа, регистрация на рейс, таможенный досмотр и ожидание посадки. И вместе с тем – непривычно горячо, потому что всё это время Глеб то и дело ловит на себе ласковый, сияющий взгляд Матвея. И сразу мурашки расползаются по коже, а огонь начинает растекаться по жилам, и каждый беглый обмен взглядами кажется очень важным, полным ускользающей от других тайной значимости. А ещё – ещё вспоминается горячая ласка, откровенное соприкосновение тел и судорожные вздохи, сорванные с зацелованных губ, и Глеб чувствует, что краснеет от одних только воспоминаний.

Боже. Какой же ящик Пандоры они с Матвеем открыли.

– У тебя всё хорошо? – мельком уточняет Матвей, когда они вдвоём решают перед посадкой пробежаться до туалета. – Ты выглядишь каким-то... нервным. Всё в порядке?

– Да, конечно, – заверяет его Глеб. И понижает голос, решаясь всё-таки признаться: – Просто думаю о тебе, вот и успокоиться не могу. Ты меня волнуешь.

Матвей кидает на него быстрый удивлённый взгляд и на мгновение вспыхивает улыбкой – но тут же быстро пытается её спрятать. И выходит у него плохо, потому что он откровенно светится.

– Ого. Знаешь, после такого заявления... у меня к тебе некоторое количество вопросов, – говорит он. – Но, наверное, мы их потом обсудим, да? Сейчас не то время и место. Многовато лишних ушей.

Глеб охотно подтверждает, что потом они обсудят, что угодно и в любых количествах. По тёплой реакции Матвея ему не кажется, что это будут какие-то страшные вопросы. Может быть, они окажутся откровенными, вскроют что-то новое в их отношениях, подтолкнут их к дальнейшему сближению – но это всё как раз не страшно. Глеб полагает, что он готов. Потому что с тех пор, как он решился пойти навстречу Матвею, ничего неприятного не произошло, если не считать груз тайны на душе. Напротив, все встречи с Матвеем очень тёплые, каждая похожа на драгоценную жемчужину, которую хочется сберечь в памяти. Глеб и сберегает, и время от времени, самого себя смущаясь, мысленно их пролистывает, смакует отдельные мгновения воспоминаний и горит от стыда напополам с пронзительным удовольствием.

Впрочем, сейчас ему ни к чему ворошить воспоминания, когда рядом есть настоящий Матвей и, судя по всему, останется рядом ещё надолго, на все сборы как минимум, и нужно это время ценить, не упускать его.

В самолёте у них места оказываются в разных рядах, но сразу друг за другом. Матвей пользуется этим напропалую: он сидит прямо за Глебом и весь полёт то и дело наклоняется к нему, трогает за плечо, рассказывает какие-то забавные истории или задаёт вопросы с подвохом, всё это на отвлечённые темы – они цепляют то спорт, то музыку, то сериалы, то что-то расплывчато-умозрительное. Глеб изворачивается на кресле в попытке как можно сильнее повернуться к Матвею и отвечает, охотно поддерживает разговор, весь растворяется в этой нехитрой беседе. Он думает о том, что у Матвея приятный голос и мягкие, текучие интонации, что его можно слушать, как аудиокнигу или АСМР-канал. Глеб, в общем-то, так и слушает. И тихонько балдеет, прикрывая глаза, и порой как будто слышит, как интонации Матвея становятся вкрадчивыми, особенно интимными, словно самый голос ласкает его втайне от окружающих. В такие мгновения Глебу кровь бросается в лицо, и он вжимается в кресло, тихо радуясь, что сидит у окна и окружающим не видно, какое у него становится смущённо-возбуждённое лицо.

Втайне он надеется, что их с Матвеем вновь поселят в одной комнате, точно так же, как было на прошлогодних сборах. И именно это и происходит. Видимо, в сознании окружающих у них по-прежнему хорошие дружеские отношения. Ну, и не то чтобы это было такой уж неправдой. Отношения у них действительно хорошие. Просто уже не дружеские ни фига.

– Если нам досталась комната не на солнечную сторону, я учиню скандал, – мягко бурчит Матвей, пока они идут по коридору заселяться. – Не для того мы в Питере терпим дефицит солнца, чтобы ещё и здесь его терпеть. И вообще, солнце организму нужно и полезно. Оно помогает микроэлементам усваиваться и всякое такое. Нельзя от него отказываться лишний раз, когда его и так мало.

– Нельзя, нельзя, – миролюбиво соглашается Глеб, ёрзая ключ-картой в замке. – Вот если сейчас окажется, что у нас в комнате солнца недостаточно – пойдём потрясать всей вот этой теоретической базой и требовать себе другую комнату. С солнцем и с микроэлементами.

Но, открыв дверь, они сразу же выясняют, что такой необходимости нет. Комната очень даже на солнечной стороне и вся заполнена светом, даже немного с избытком. Глеб щурится и торопливо задёргивает одну штору, чтобы была хоть какая-то тень, – он не такой фанат солнца и вообще быстро обгорает, – а Матвей за это время уже успевает открыть балкон и даже выскочить на него.

– Ого, отсюда озеро видно! – звонко восклицает он. – Ну, то есть, я предполагал, что немножко видно будет – но чтобы настолько! Тут же какой-то сумасшедший вид, на все деньги просто, причём даже на те, которых у меня нет и никогда не будет. Иди посмотри!

Глеб послушно тянется за ним следом на балкон, встаёт рядом и облокачивается на перила. Вид действительно, как выразился Матвей – "на все деньги". Всё какое-то очень яркое, словно пропущенное через несколько слоёв волшебного витражного стекла. И синий цвет воды какой-то совершенно запредельной глубины, а зелень листвы приятно-жгучая, и всё это залито ярким солнечным светом и оттого обладает особенным теплом. А ещё – может, это даже важнее для общего впечатления – Матвей стоит вплотную, не отодвигается ни на миллиметр. Глеб непрерывно чувствует плечом его плечо, и его пронизывает насквозь особым чувством близости, отличным от того, какое ещё вчера он испытал в квартире у Матвея, оказавшись с ним вдвоём на узком диване. Тогда его захлёстывало новыми для него ощущениями, откровенными и горячими, которые он ни с кем другим бы себе не позволил. А сейчас... сейчас он весь наполнен чувством небывалого уюта, наколот на него, как на иглу, – и ему это нравится до неприличия.

– Да, вид просто отвал башки, – признаёт он. Осторожно тянется к Матвею, находит ладонью его ладонь и чувствует ответное пожатие крепких пальцев, от которого в груди ширится счастье, такое необъятное, что, кажется, даже рёбра трещат.

– Вообще, мне кажется, что даже вид на обычную многоэтажку сразу по-другому воспринимается, когда есть, с кем его разделить, – заявляет вдруг Матвей и переводит на Глеба искрящийся взгляд: – Ну, а когда такой пейзаж, да ещё и с тобой рядом – это же совсем идеально.

Глеб сглатывает. У него в горле неожиданно образуется горчащий комок – потому что есть что-то бесконечно трогательное в том, как Матвей смотрит в эти мгновения, в тёплом переплетении пальцев, в произнесённых словах, за которыми, кажется, кроется бездна невысказанной нежности. Трогательное настолько, что, кажется, Глеба вот-вот разломит нахлынувшими чувствами.

– Мне кажется, ты прав, – сдавленно соглашается он и крепче сжимает ладонь Матвея. – Я, по-моему, понимаю, о чём ты. И... ох, блин, как же хорошо, – признаётся Глеб, чувствуя себя косноязычным идиотом. Но тёплый взгляд Матвея плавит его, и Глеб готов весь оставшийся день простоять вот так, рука в руке, разделяя на двоих яркий пейзаж и захлёбываясь простым, но таким важным удовольствием.

Он уверен, что может доверить Матвею своё признание, как бы коряво оно ни звучало, и не быть осмеянным. И действительно, Матвей не смеётся. Только улыбается – но его улыбка совсем о другом, она не насмешливая, а очень ласковая.

– Хорошо, – соглашается Матвей. И мягко подталкивает Глеба локтём: – Но это же не предел, верно? Можем как-нибудь на озеро выбраться, там вроде купаться не запрещено. Хочешь? Да и вообще, не озером единым, тут же полно мест, где можно свободное время провести. Мы, конечно, и в прошлом году уже много где были – но теперь это будет немножко другой опыт, верно?

– Верно, – машинально повторяет Глеб. И смазанно пытается представить себе, как это будет – у него фантазия отказывает, захлёбывается рябью ярких картинок. Он только чувствует, что, кажется, эти сборы будут совершенно особенными, ни на похожими ни на что. И мысленно заклинает невесть кого: ох, пожалуйста, пусть так и будет. Он согласен каждый день агонизировать от передоза ярчайших чувств. Главное – пусть не остывают никогда. Глеб снова чувствует внезапную горечь в глубине горла и, чтобы не удерживать, не копить её в себе, порывисто просит: – Только не исчезай никогда, пожалуйста. Прозвучит, наверное, слишком громко, но... мне кажется, я свою жизнь с ног на голову поставил ради того, чтобы быть рядом с тобой. И не знаю, как теперь смогу быть без тебя. Никак, наверное.

– Что ты. Рыболовный крючок, помнишь? Я на него намотан намертво. Никуда я не денусь, – с нежностью убеждает Матвей. И едва заметно прижимается к Глебу чуть теснее, так, что жар его плеча ощущается отчётливее прежнего и волнует ещё сильнее, и вдруг добавляет с внезапной образностью: – Если вдруг тебе кажется, что ты прыгнул в бурный горный поток и теперь тебя несёт невесть куда – будь уверен, ты не один. Я сиганул за тобой следом, в одной связке с тобой. Так что, куда бы нас в итоге этим потоком не вынесло – мы окажемся там вместе. Я не исчезну, обещаю.

От его ласковых заверений у Глеба голова слегка кружится. И как-то забывается, что надо быть осторожными, и он наклоняется к Матвею, уступая настойчивому притяжению, пытается коснуться губами губ.

Матвей ловко уклоняется.

– Неподходящее место, – замечает он шёпотом прежде, чем Глеб успевает замереть в обидном недоумении. – Вернее, вид бомбический – но мы тут торчим как на ладони, кто угодно заметить может, чем мы заняты... вот даже не в тени, а ещё и на солнце. Хочешь, пойдём обратно в комнату?

– Хочу, – кивает Глеб. И сам первый шагает с балкона, тянет Матвея за собой в тень, в хрупкое укрытие за задёрнутой занавеской, чтобы там прижать к себе, поцеловать не украдкой, а открыто, ничего не стесняясь и не опасаясь.

Всё происходящее ощущается невыносимо ярким, словно у Глеба перегружены все органы чувств разом. За распахнутой дверью балкона разливается ярчайший, слепящий свет – почти белый, похожий на холст, на котором можно отпечатать сладкое мгновение, чтобы лучше его запомнить. Матвей совсем рядом, сам льнёт ближе, даже не дожидаясь, пока Глеб опутает его объятиями, и улыбается уверенно и влюблённо. Его улыбка будто бы обещает, что всё обязательно будет хорошо, что всё сложится замечательно и никогда не изменится, и ничто не заставит их расстаться. Глеб обхватывает его за пояс, тянет к себе, всем телом прижимает к стеклянным дверям, угрожая оборвать занавеску. Ему нравится, как Матвей едва заметно прогибается навстречу, как чудесно на его тёплую поясницу ложатся ладони, словно там и должны быть. Глеб наклоняется вплотную, накрывает ртом улыбающиеся губы – и чувствует ответный поцелуй, очень бережный, словно Матвей до сих пор боится передавить, напугать. Немыслимо, что после всех произнесённых признаний он до сих пор так осторожничает. Глеб сам целует его более напористо, собственным примером показывает, что опасаться нечего. Он ощущает короткий удивлённый выдох, рваный и жаркий – а потом Матвей льнёт к нему с удвоенным пылом, навязывает ласку уже сам. Они сталкиваются языками, почти что вгрызаются друг в друга, едва не сшибаются зубами, но всё это ни на миг не чувствуется чрезмерным, или пошлым, или чересчур агрессивным. Всё идеально.

Глеб кое-как, с трудом заставляет себя отцепиться от Матвея, когда ему начинает казаться, что они стоят так, вжавшись друг в друга, уже бесконечно долго, и вот-вот пропустят и весь день, и весь вечер, и вообще все сборы. Впрочем, не то чтобы ему была так уж неприятна перспектива пропустить всё ради возможности провести с Матвеем лишнее время.

– Ты меня притормаживай. Я же так тебя съем, – шутливо выдыхает Глеб. Съесть-то не съест, конечно, это откровенное преувеличение, но у Глеба и правда есть ощущение, что он слишком жадничает. Что надо быть хоть немного сдержаннее, пока он не надоел Матвею со своими попытками ухватить всё и сразу. Но Матвей мягко улыбается и совсем не возражает.

– Вот ещё. Может, это я сам первый тебя съем, – задорно отзывается он. И смотрит из-под длинных ресниц так влюблённо, что у Глеба дыхание перехватывает, и мягко признаётся: – Не верится немножко. Год назад, считай, на этом же месте, ничего ещё не получалось. Совсем ничего! Я только пялился на тебя, и как-то подкатить пытался, и сам толком не верил, что что-то выйдет. А теперь всё так переменилось, всё такое другое... Спасибо тебе, – заканчивает он, жмётся чуть ближе и утыкается лбом Глебу в плечо.

У Глеба сердце колотится так, что едва не выпрыгивает из груди.

– Я думаю, что люблю тебя, – говорит он враз охрипшим голосом. – Нет, к чёрту, без "думаю". Я люблю тебя.

Матвей издаёт неясный нежный звук и прижимается теснее, впивается пальцами Глебу под лопатки так, словно боится упустить, как мираж, как наваждение.

– Это... очень много, – растроганно бормочет он. – Я когда-то даже не думал, что это у меня будет. Что ты у меня будешь. Спасибо тебе.

Его словно немного зацикливает на этих чуть растерянных благодарностях, и Глеб тянет его за подбородок, целует ещё раз вопреки собственному намерению прекратить, чтобы только сбить этот цикл в самом зародыше.

– Да что ты, – говорит он, чувствуя, как у него самого в груди всё сотрясается, как вот-вот рухнет, потому что чувства, которыми его пробирает, кажутся слишком сильными, слишком невыносимыми, их как будто чересчур много для одного человека. – Что ты! Да я бы просто не смог долго тебя игнорировать, делать вид, что ничего к тебе не чувствую. Ты только посмотри на себя! Да у меня мозги отключаются, стоит тебе посмотреть на меня и улыбнуться, и включается, не знаю, что-то другое совсем. Ты же ходячая автокатастрофа – в хорошем смысле слова! Я в тебя угодил и всмятку разбился, и не жалею ничуть. Как я мог не?.. Я не мог не. Это тебе спасибо, что ты меня дождался, пока я тупил, сомневался и трусил. Если бы не ты, ничего бы сейчас не было.

Он горячо говорит, но не уверен, что его слова доходят до того, кому предназначены. Матвей как будто не очень слушает. Он покусывает губу и о чём-то думает.

– Когда, говоришь, у тебя голова отключается? Когда я делаю вот так? – уточняет он наконец. И поднимает на Глеба сияющий тёплый взгляд, лукаво улыбается узким ртом. Есть в этой улыбке нечто такое, отчего в груди у Глеба что-то переворачивается, и ещё раз, и ещё, крутит одно бешеное сальто-мортале за другим.

– Ага, – безвольно выдыхает Глеб. И снова жмёт Матвея к стеклу, бросается целовать по новой, жадно шарит руками по талии, по спине и по шее. Всё. Это смерть его персональная, ничего он Матвею противопоставить не может, никакой силы воли, просто вязнет в нём, не умея высвободиться.

– У меня есть догадка, – мурлычет Матвей, непостижимым образом успевая проталкивать слова между торопливыми, настойчивыми поцелуями Глеба. – Кажется, я знаю, что у тебя включается. Либидо твоё, да?

– Наверное. Похоже на то, – рвано соглашается Глеб. Какой смысл спорить? Как будто он может с этим что-то поделать. Глеб сбивчиво, часто дышит, хватает ртом воздух и горячее дыхание Матвея, весь наполняется кипящим жаром. И сам понятия не имеет, как далеко его занесёт – вернее, занесло бы. Шанса проверить это прямо здесь и сейчас ему не выпадает, потому что в эти мгновения в дверь стучат. Громко, настойчиво. Ещё раз и ещё.

– На обед топайте! – звонко кричит из-за двери Женька. Слышно, как он ещё пару раз гулко колотит ладонью по двери, а потом уходит дальше, вытряхивать других ребят из комнат.

Да кому он сейчас нужен, этот обед.

– А может, забьём? – предлагает Глеб, но без особой надежды. Понятно, что после перелёта лучше обеда не пропускать, что они с Матвеем непременно пожалеют о таком поступке. Но сейчас, если честно, как-то совсем не до еды. Надо сперва остыть, чтобы была возможность вернуться к привычной рутине, – а Глебу этого никак толком не сделать, пока он в таком положении, пока Матвей тесно прижат к нему, близкий и доступный.

– Завалить режим в самом начале сборов, получить по шее и потом слушать, как нам все сборы об этом напоминают, несмотря на все принесённые извинения? – задумчиво тянет Матвей. И медленно качает головой: – Неа, при всей моей любви к тебе – звучит как не очень удачный план. Предлагаю проявить силу воли напополам с тактической мудростью и всё-таки собрать себя на обед.

Глеб делает глубокий вдох и отстраняется. Ему всё ещё хочется послать распорядок и все его обеды к чёрту, но Матвей как будто кругом прав и нужно к нему прислушаться. Поэтому Глеб признаёт: – Ладно. Соглашаюсь с твоим предложением. Дай мне только пару минут, я... отдышусь.

– Конечно, – кивает Матвей. И вдруг коротко чмокает Глеба в шею под самым ухом, и заговорщицки сообщает: – Если что, мне тоже очень жаль, что мы прерываемся, – и только после этого ныряет Глебу под руку и ускользает. Недалеко, впрочем – свои пару минут он использует на то, чтобы немного разворошить свой чемодан, успеть распаковать какие-то вещи. И всё это время продолжает выглядеть очень близким, и как будто совсем не возразит, если его перехватить и дёрнуть обратно. Ещё несколько мгновений Глеб наблюдает за ним, а потом опирается спиной на стеклянную дверь и прикрывает глаза. Нет-нет, надо выдохнуть и лишнего не фантазировать. Иначе ничего у него не получится, иначе он так и продолжит чувствовать себя как глупый перевозбуждённый мальчишка, вот и всё.

– А вот у тебя вопросы были, – говорит он, выталкивая слова перед собой, надеясь ими самого себя немного отвлечь. Слышит вопросительное, чуть потерянное "а?" и поясняет: – Ну там, в аэропорту. Ты сказал, что у тебя ко мне есть вопросы. Это ты что имел в виду? О чём хотел спросить?

– Это? Ну, наверное, уже ничего я не имел в виду, – отзывается Матвей. Его голос вдруг начинает прямо-таки звенеть смущением, и наверняка его щёки сейчас заливает очень красивый тёмный румянец, да и весь Матвей становится каким-то по-особенному красивым, когда смущён, и не знает, куда глаза деть, и всем своим видом как будто капитулирует. Глеб запрещает себе открывать глаза и смотреть. Вытравить эту картинку из своего постепенно остывающего сознания он ещё худо-бедно может. А вот если он сейчас откроет глаза и посмотрит... тогда все усилия впустую пропадут и придётся сначала начинать, и то ли на балкон себя вышвыривать, то ли под холодным душем топить, чтобы легче стало. – То есть, я хотел, естественно, спросить, как ты ко мне относишься, что такого ты там обо мне придумываешь, что тебя это так волнует, приятное ли это волнение или скорее нет, и всё в таком духе. Но теперь, когда ты сказал, что любишь... наверное, эти все вопросы уже отпали? В них смысла больше нет, да? Мне кажется, что как будто нет. Что одно твоё "люблю" на них на все в общих чертах отвечает и незачем дальше тебя пытать. – Его голос как-то очень трогательно, нежно вздрагивает на слове любишь, и Глеб жмурится, вцепляясь в занавеску, мнёт её в кулаках так, что наверняка заломы останутся. Воображение делает кульбит, следуя за голосом Матвея, и на миг в сознании сгущается образ, до невероятного притягательный и соблазнительный, и Глебу приходится приложить бешеные усилия к тому, чтобы от него отделаться.

Двух минут для этого, конечно, не хватает никак. Но всё-таки мало-помалу Глебу удаётся прийти в себя почти окончательно, и он уже не дёргается так при виде Матвея, не сбивается мыслями на то, что и как могло бы быть, если бы их не прервали. А потом рутина и вовсе вымывает остатки возбуждения: сперва обед, потом небольшой отдых, во время которого ребята сбиваются в группу, перебрасываются незамысловатыми шутками, не боясь выглядеть глупыми, и осматривают жилой корпус и территорию рядом, прикидывая, чем можно будет заполнять свободное время. Дальше вечерняя тренировка, пока мягкая, сравнительно щадящая, после которой мышцы, тем не менее, забиваются приятной усталостью, затем ужин, а после уже почти ночной забег в сторону озера в компании Лизы, Сони и Жени, чтобы разузнать, чего там с потенциальным купанием, есть ли какой-то пляж и нужно ли что-то брать с собой, без чего обойтись не получится. С какого-то момента Глеб искренне втягивается во всё происходящее, и окончательно перестаёт сбиваться мыслями на всякие неприличности. Хотя Матвей, конечно, всё это время по-прежнему рядом, и всё так же смотрит по-особенному, очаровательно, светло улыбается, пару раз даже подмигивает, и это уже как будто чуть вызывающе, чуть напоказ. Но его поведение уже просто приятно согревает, не отзывается тяжёлым возбуждением, потому что мысли уже совсем не о том, совершенно на другую волну настроены, Глеба не склоняет к нему с такой неумолимой силой. Да и потом, их переглядываний никто не замечает, а значит, ничего такого уж вызывающего не происходит, и Глеба окончательно накрывает спокойствием.

Значит, хорошо всё. Значит, они могут нести свои отношения через эту жизнь так, чтобы ничего не испортить, не подставить и не подвести самих себя. Понимать это чертовски приятно.

И Глеб посылает Матвею ответные улыбки, и думает, что он, наверное, счастлив.