Жизнь до невыносимого похожа на американские горки – то вверх, то вниз, и никак не получается предугадать момент, когда внезапно сменяется направление.

Для начала Глеб начисто упускает тот момент, когда вдруг становится легко – но ему и правда становится. Он перестаёт напрягаться без повода каждый раз, когда заговаривает с Матвеем. Поначалу ему всё кажется, что он любым, даже самым незначительным словом выдаёт себя с головой, что все немедленно начинают на них коситься и сразу же видят неприличную правду – хотя до самого неприличного они с Матвеем как раз-таки ещё не дошли, в этом плане их не в чем уличить, – и у Глеба щёки мучительно горят на пустом месте, совершенно без повода. Но дни идут, и никто так и не бросает в него ни единого упрёка, и Матвей на людях ведёт себя прилично, лишнего не ляпает и с руками не лезет, и... похоже, действительно никто ничего такого не видит. Постепенно Глеб успокаивается.

И где-то после этого приходит та самая лёгкость.

Удивительное, на самом деле, чувство – когда влюблённость наполняет до кончиков пальцев, словно летучий газ, и вопреки своей недопустимости остаётся совершенно безнаказанной. Когда каждый взгляд, каждая улыбка – особенные, но никто больше не понимает, почему. Глебу кажется, эта общая нежная тайна только сильнее связывает их с Матвеем, укрепляет протянутую между ними нить взаимопонимания.

Они оба старательно придумывают номера к турниру шоу-программ, делятся идеями, мягко друг друга критикуют и отшлифовывают каждый свою концепцию перед тем, как отправить заявки. Идею Глеба заворачивают; у Матвея же будто бы в основе номера дурь провокационная, невообразимая, но как раз его с этой-то дурью и оставляют в игре. Немыслимо. Глеб припечатывает было всю ситуацию этим словом, как клеймом, – а потом, когда Матвей начинает всерьёз репетировать, до Глеба доходит.

Он покривит душой, если скажет, что получается не ярко. Не красиво. Матвей весь лучится энтузиазмом, когда оттачивает движения в балетной пачке, пародируя Алину, и когда увивается возле Лизы, упрашивая её лишний раз показать элементы её знаменитого показательного, чтобы лучше их скопировать. И даже когда он подолгу упрямо заучивает дорожку из "Зимы", а потом сидит на льду и жалуется, что у него отнимаются ноги, его лицо всё равно светится. И глаза сияют, и этот идущий изнутри свет делает Матвея по-особенному притягательным. Глеб, кажется, влюбляется ещё сильнее. Вечером он вытаскивает размякшего Матвея со льда, почти взвалив его на себя – а Матвей всё бормочет извинения и порывается идти сам.

– Да не дёргайся ты, – строго говорит ему Глеб. – Считай, что я тренируюсь тебя таскать для мужского парного. – Тем более, им ведь действительно утвердили такой номер, надо бы работать в этом направлении.

– Не, так тренироваться не надо. Так ты себе только спину сорвёшь, – возражает Матвей и вяло трепыхается. Глеб затаскивает его в раздевалку, игнорируя возражения, и там, пользуясь тем, что в раздевалке больше никого нет, зажимает Матвея возле шкафчиков и целует. Это как универсальный, очень действенный способ пресечь любые споры. Под настойчивой лаской Матвей немедленно смягчается, и уже не стесняется сам виснуть на чужих плечах, и его язык пляшет смычком, делая поцелуй головокружительным. Глеб готов целоваться вот так, пока у него не отвалятся занемевшие от ласк губы, и ему очень жаль, что на катке для такого не время и не место.

– Сегодня вечером у меня? – предлагает было Глеб, но Матвей качает головой.

– Я сегодня тряпка. У меня реально отваливаются ноги, я не ожидал, что эта дорожка такая потная, – объясняет он.

– Каким образом то, что ты сегодня тряпка, мешает тебе валяться на моём диване? – искренне не понимает Глеб. Ему взаправду нравятся такие совсем простые вечера, когда они с Матвеем вместе смотрят какую-нибудь фигню, перебрасываются шутками, время от времени сталкиваются локтями и коленями и иногда нежничают – и обязательно потом засыпают и просыпаются рядом, это самая уютная часть. Но Матвей упирается, всё твердит, что он не в той форме и не в том виде, и в конце концов Глеб уступает. Навязываться некрасиво и невежливо, и если у Матвея, как выясняется, всё-таки есть некие границы допустимого – ну, неожиданно обнаружить их вот так, но они имеют полное право на существование, и нечего долбиться в них лбом, как упрямый баран. Глеб выпрашивает ещё один поцелуй напоследок (Матвей хулигански обзывает это "компенсацией", но не сопротивляется) и на этом заставляет себя успокоиться.

И всё-таки ему немного жаль, что этого вечера не случается, особенно с учётом того, что скоро им с Матвеем разъезжаться по разным городам. У Матвея на носу пресловутый турнир, где ему катать свои пародии, а Глеб собирается к родителям в Казань и в лучшем случае будет болеть оттуда, а в худшем, вообще всё пропустит. Ему уезжать раньше, его выпускают на отдых; Матвей выбирается проводить его до вокзала и обещает очень скучать.

Встретившись с родителями, Глеб очень быстро нарывается на предсказуемые вопросы о личной жизни – и вдруг обнаруживает, что понятия не имеет, как на них отвечать. Врать, что есть девушка? А потом накручивать километры вранья друг на друга, придумывая ей имя, привычки и внешность, и чтобы в какой-то момент обязательно проколоться на деталях и схлопнуть этот мыльный пузырь? Или врать, что никого нет, и расстраивать маму? Тоже такой себе вариант, особенно учитывая, что он опять же зиждется на вранье и сдать самого себя можно банально виноватым видом. Рассказать всё как есть? Глеб не уверен, что его поймут. Это очень неуютное, неприятно горчащее чувство: не верить, что его примут таким, как есть, вместе с его неестественным влечением, похожим на помешательство. В итоге он расплывчато отвечает, что у него "кое-кто есть" и дальше старательно съезжает с любых дальнейших вопросов, избегая подробностей, и чувствует себя виноватым одновременно и перед родителями за то, что не доверяет им в полной мере, и перед Матвеем за то, что как будто стыдится его, и словно делает неправильно вообще всё. Ужасно как всё получается.

Это не оставляет его в покое весь отпуск. Он то и дело без нужды напрягается в разговорах, опасаясь на ровном месте сказать что-нибудь не то и тем самым себя выдать, и родители, кажется, всерьёз подозревают, что за расплывчатым "кое-кто" он скрывает звенящее "никого". Когда наконец приходит время турнира шоу-программ, Глеб сперва злится на телевизионщиков, которые посчитали отличной идеей у Матвея у единственного сразу заспойлерить концепцию номера и отобрать весь эффект неожиданности; потом, во время самих выступлений он сперва восторженно следит за Матвеем, который катает даже ярче, чем на репетициях, а затем громко возмущается низким оценкам. И не в силах внятно ответить на вопрос, что его зацепило и чего он так разволновался. Беспомощное "это мой одногруппник" ни черта не объясняет. Одногруппников Глеба на этом турнире немало, но только Матвей заставляет его так нервно подскакивать.

Облегчение Глеб испытывает только тогда, когда садится в обратный поезд до Петербурга. Он забирается на верхнюю полку, удобно там устраивается, разрешает себе выдохнуть – теперь все неудобные вопросы временно позади, есть возможность взять паузу и спокойно, не торопясь решить, что всё-таки с ними делать, – а потом звонит Матвею, обещает завтра вечером уже быть в Питере и немного болтает с ним о турнире, наслаждаясь звуком знакомого голоса в трубке.

– Тебя засудили. Оценки выставили какие-то нищенские, – чуть сердито замечает он. Матвей в ответ только смешливо фыркает.

– Да фиг с ними, с оценками, – легкомысленно заявляет он. – Это получился слишком... специфический турнир. Я и не рассчитывал на призы. Разве только на приз зрительских симпатий, вот его можно было попытаться зацепить.

– Судя по тому, какой вой поднялся в интернете – у тебя получилось не только зацепить, но и вырвать его у других вместе с руками, – заверяет Глеб. Он старается говорить обезличенно, чтобы не выдать соседям по купе, что общается с парнем, а не с девчонкой. И, пока Матвей довольно урчит на том конце, Глеб собирается с духом для важного вопроса: – Слушай, а можно, я завтра приеду к тебе с вокзала? Я знаю, нам уезжать на сборы уже послезавтра, но всё-таки – можно?

Иногда иметь дело с Матвеем чарующе легко.

– Конечно, – запросто соглашается он. И звучит так, словно он в эти мгновения незримо для Глеба весь лучится улыбкой. – С отъездом на сборы как-нибудь успеем. Приезжай. Я тебе скину адрес чуть позже, хорошо?

Глеб охотно соглашается. Дальше ему предстоит ждать: сперва почти сутки в поезде, а потом самый тяжёлый, самый тягучий последний час – в поездке по городу.

Глебу кажется, что такси ползёт по пробкам невыносимо медленно. Он едва не забывает в багажнике свой чемодан в конце поездки, злится на еле двигающийся лифт и всё отчётливее дрожит от нетерпения. И даже при виде Матвея, встречающего на лестничной клетке, дрожь не утихает, одними взглядами её не успокоить. Едва оказавшись в квартире, Глеб прижимает Матвея к закрытой двери и жадно целует – осыпает торопливыми ласкающими прикосновениями щёки и льнёт губами к раскрывающимся навстречу губам.

– Ты бы хоть куртку сначала снял, – мурлычет Матвей. Он отзывчивый и тёплый под поцелуями, очень близкий, и рядом с ним Глеб понемногу успокаивается. Его наконец начинает отпускать напряжение, терзавшее нервы последние дни, и постепенно уходит чувство собственной неправильности – вот же, для Матвея всё правильно, Матвей его ни в чём не обвиняет, принимает его. Ловкие руки тем временем берутся за ворот куртки, стягивают её с плеч, и Глеб послушно выпутывается из рукавов, чтобы тут же после этого сжать объятия теснее прежнего.

О да. Так действительно лучше.

– Я скучал, – признаётся Глеб. Ему оглушительно хорошо даже от таких, самых простых вещей: от того, как тесно Матвей позволяет прижиматься к нему, от тёплых ладоней на плечах, от ощущения чужого сердцебиения совсем рядом. И Глеб прижимается – так, словно без этого драгоценное мгновение вот-вот ускользнёт, – и настойчивее сгребает Матвея в объятия, и добавляет откровенно: – Я очень к тебе хотел.

– У тебя всё хорошо? – с неожиданной чуткостью уточняет вдруг Матвей и изворачивается, чтобы взглянуть глаза в глаза. – Что случилось? Ты какой-то тревожный.

– Ничего, – торопливо отвечает Глеб, отводя глаза. Он не готов копаться в подробностях своего нервного состояния прямо сейчас, стоя на пороге, и очень некстати, что Матвей эти нервы в нём заметил. А Матвей, как специально, становится только ещё более внимательным.

– Глеб, – ласково зовёт он и по голове, по волосам гладит так, что под его ладонями хочется жить остаться. – В чём дело? Что произошло за эти дурацкие полторы недели, пока мы не виделись? Я вряд ли смогу сделать для тебя что-нибудь по-настоящему полезное, если ты мне ничего не расскажешь.

– Да не драматизируй, – пытается отмахнуться Глеб. И сам тут же остро чувствует, как плохо сейчас звучит эта отмашка – словно он закрывается, отстраняется, хотя сам же первый напрашивался на встречу, – и торопливо добавляет: – Не спрашивай сейчас, пожалуйста. Я расскажу, но попозже, ладно? Там ничего серьёзного, честное слово.

Несколько мгновений Матвей смотрит испытующе; потом смягчается и кивает.

– Надеюсь, там и правда ничего серьёзного, – замечает он и соглашается: – Ладно. Пусть будет позже. Да проходи же ты, не стой в коридоре как неродной. Ужином тебя угостить? В поезде хоть чем-нибудь кормили?

– Ага. Выдавали бумажные бутерброды, – говорит Глеб. Он выпутывается из ботинок – куртку Матвей с него уже содрал, так что на этот тратить время не приходится – и проходит вглубь квартиры.

– В смысле, несъедобные? Ну, тогда это не считается, – заявляет Матвей. И провожает Глеба на кухню, и предлагает: – У меня есть не очень полезная, но очень вкусная лазанья. Будешь? На сборах всё равно всё сгорит в первые полтора дня.

Глеб соглашается. И на лазанью, и на чай, который Матвей предлагает следом, и на ночёвку. Последнее вообще идеально – Глеб сам подумывал напроситься, поэтому предложение встречает с восторгом. Ему, правда, тогда придётся с утра пораньше нестись к себе, там на скорую руку пересобирать чемодан и мчаться в аэропорт, но... ничего. Он как-нибудь успеет. Сейчас ему важнее ощутить уют – а уют, в его понимании, сейчас находится здесь. Матвей широкими мазками рассказывает о турнире шоу-программ, травит забавные истории, задаёт Глебу небольшие вопросы о том, как прошёл его отпуск, и в целом легко тянет на себе тёплую беседу. Глеб следует за ним, не особо напрягаясь, ляпает что-то малозначимое и неподробное. У него полное ощущение, что конкретные слова сейчас не важны, важна атмосфера, которая создаётся этой не слишком содержательной, но приятной болтовнёй. И под конец Глеб вообще отбрасывает всю эту болтовню, обхватывает Матвея за пояс и тянет к себе.

– Я хочу быть с тобой, – неуклюже говорит он, ворочая ставшие вдруг тяжёлыми слова.

Матвей улыбается ему и вопросительно вздрагивает бровями: – Ну, ты же и так со мной. В чём проблема?

– Я не это имею в виду, – мотает головой Глеб. – Вернее, не только это. Ты ведь понимаешь, о чём я?

Матвей вспыхивает. И смотрит пронзительно, и медленно соглашается: – Может, и понимаю. Только ты всё равно лучше скажи сам, ладно? Знаешь же, что меня заносит, я могу и лишнего себе напридумывать.

О, сейчас бояться нечего. Лишнее здесь невозможно точно, потому что Глеб намерен выкинуть все пугливые полумеры, отказаться от них. Продолжая толкать потяжелевшие слова вперёд, он разъясняет: – Я хочу стать к тебе ещё ближе. Нам ведь обоим уже не нравится продолжать оттягивать, разве нет? Хочу попробовать... заняться любовью. С тобой. – Слова кажутся неловкими, неуместными, но Глеб всё равно заставляет себя произносить их. Во-первых, он может никогда не сформулировать так, чтобы произнести стало легко, а во-вторых, ему и правда самому уже неприятно морозиться и играть в недотрогу. По большей части, конечно, это оттого, что он полагает, что Матвею неприятно находиться в таком подвешенном состоянии, словно всегда немного на расстоянии – но и какая-то частица Глеба сама склоняется к этому, полагает, что ничего такого страшного не случится и плохо не будет. Вряд ли ведь Матвей желает чего-то дурного. Но по лицу Матвея пробегает рябь замешательства. Это откровенно не то, чего Глеб ожидал; растерянно он говорит: – Я думал, ты обрадуешься.

– Я рад, – говорит Матвей, хотя по его лицу такого как будто не скажешь. У него растерянность какая-то в глазах, и он осторожно замечает: – Только... ты уверен? Я подожду, ты же знаешь. Тебе не нужно себя заставлять, от этого никому не станет лучше. Так что, может быть...

Глеб целует его в беспокойный рот, мешая продолжать.

– Не отговаривай меня, пожалуйста, – просит он. – Иначе я могу так никогда и не решиться. Лучше поддержи меня, ладно? Прошу. – И это оказывается гораздо действеннее. Матвей немедленно кивает.

– Конечно, – соглашается он. И, хоть глаза у него всё такие же растерянные, но на лице появляется улыбка. – Хорошо. Если ты считаешь, что ты уверен, то я тебе поверю. Мы попробуем.

Но между ними всё равно повисает лёгкая напряжённость сомнений, хотя они оба делают вид, что всё в порядке. Глеб полагает, что она и не уйдёт, пока они наконец не рискнут попробовать и не поймут, что у них всё нормально получается. А ещё ему кажется, что это он должен дать отмашку, "зелёный свет", показать, что окончательно готов переходить к экспериментам. Пока они возятся на кухне, помогая друг другу навести порядок, выкатывать непристойные намёки как будто неуместно. А вот позже, когда им удаётся перебраться в комнату на диван и там врубить на ноутбуке какой-то фильм – причём, кажется, каждый из них понимает, что фильм не будет иметь вообще никакого значения, – уже как будто ничего неуместного нет. И спустя пару минут, собравшись с духом, Глеб тычется губами в тёплую щёку Матвея и мягко интересуется: – Чего мы ждём?

– Твоего разрешения, – мгновенно отвечает Матвей. Он как будто уже свыкся с мыслью о том, что они вот-вот начнут нарушать установившиеся было границы, и больше не воспринимает её как что-то преждевременное, и охотно подаётся ближе. Глеба от такой отзывчивости бросает в жар.

– Так оно же у тебя есть, – бормочет он. И, не тратя ни секунды на дальнейшие слова, Матвей целует его.

Глеб ожидает, что разрешение немедленно или почти немедленно развяжет Матвею и руки, и язык, но ничего подобного не происходит. Поцелуй так и остаётся мягким, очень деликатным, и руки, проскользнувшие под футболку, осторожны, поглаживают по спине почти невесомо, проходятся по коже самыми кончиками пальцев. Это всё ощущается очень приятно; Глеб закругляет лопатки, подставляя их под ласкающие прикосновения, сам подаётся ближе, вжимаясь в Матвея, и покорно вскидывает руки, когда по спине вверх проходятся тёплые ладони, задирая футболку.

– Пока мне всё нравится, – выдыхает Глеб прямо Матвею в жаркий рот. Он отстраняется лишь на то мгновение, которое необходимо, чтобы выпутаться из футболки, и тут же снова льнёт обратно, не оставляя себе ни секунды лишней на размышления. Если начать размышлять над происходящим слишком долго, то можно ненароком найти поводы смутиться или даже испугаться и растерять весь настрой. Лучше просто отдаться на волю горячих рук и губ, позволить рассудку ненадолго уплыть под натиском приятных ощущений – и Глеб именно это и делает. Он сам подставляется под прикосновения, откидывает голову на плечо, позволяя Матвею добраться до шеи и дразнить легчайшими поцелуями, а потом и вовсе откидывается на спину, подчиняясь рукам, бережно опускающим его на диван. Сердце в груди совершает взволнованный кульбит, и лёгкие пульсируют с ним в унисон, беспорядочно загребая воздух, и Глеб очень старается не задохнуться, когда ласковые руки и губы начинают путешествие по его телу, постепенно продвигаясь всё ниже. Все прикосновения очень нежные, деликатные, словно Матвей по-прежнему опасается перегнуть, передавить, испугать. Вот это, наверное, и должно значить слово интимный: сочетание обжигающей откровенности и чарующей мягкости, и контраст такой, что голова идёт кругом.

– Как у тебя сердце стучит, – негромко замечает Матвей и прижимается губами к груди Глеба, словно пытается поймать торопливое сердцебиение ртом, впустить его в себя. Прикосновение впечатывается в кожу пылающим отпечатком, и Глеб зажмуривается, отчётливей прежнего понимая, что его сердце ещё держится в груди чисто номинально, ещё немного поманить, и выпрыгнет.

– Конечно. Что же ему ещё делать, – бормочет он, содрогаясь от непрерывных поцелуев, становящихся всё более вязкими и влажными, и осторожно тянется прикоснуться в ответ, взъерошивает кончиками пальцев светлые волосы на затылке. Матвей мягко усмехается, опаляя кожу коротким выдохом, и ускользает ещё ниже. Расстёгивает джинсы Глеба, оттягивает резинку нижнего белья, осыпает ласками выступающие тазовые косточки и нежную кожу над ними. У Глеба, по ощущениям, пульс триста и сердце вот-вот размолотит грудную клетку в труху. Контрастная ласка едва не заставляет его скулить: язык проходится по коже горячо и размашисто, зубы чуть царапающе прихватывают, а губы сразу же мягко зацеловывают, и Глеб весь покрывается мурашками, готовый на эти самые мурашки рассыпаться. Он выпутывается из остатков одежды, подчиняясь раздевающим рукам, и сдавленно просит: – Ты тоже хоть что-нибудь сними.

Матвей выскальзывает из мягкой домашней рубашки так легко, словно только и ждал приглашения. Так жар его тела начинает ощущаться отчётливее, будоражит сильнее, и Глеб вдруг с оглушительной ясностью осознаёт: да Матвей горит едва ли не хуже него самого. Просто лучше себя контролирует, не позволяет себе безвольно растечься. Глеб же именно что растекается. Он понимает, что сейчас только подставляется под ласку и ничего не даёт в ответ, но его хватает лишь на то, чтобы вцепиться в покрывало и заворожённо следить за тем, как светлая голова снова склоняется над его бёдрами. Возбуждение перерастает в почти болезненную пульсацию, бьющуюся в унисон с мечущимися в голове обрывочными мыслями: ох чёрт, неужели, они правда вот-вот это сделают, ох чёрт, – а потом Матвей мажет языком по чувствительной головке, и Глеб вздрагивает, охнув, и мысли тут же разбегаются, оставляя только тянущее ожидание следующего прикосновения.

– Ещё, – сдавленно просит он. И Матвей немедленно даёт ему ещё: придерживая напряжённый член у основания кольцом пальцев, он проходится языком по всей длине, вылизывает без тени брезгливости, безошибочно находит и дразнит кончиком языка чувствительные местечки, а его дыхание вскипает на мокрой коже влажным жаром. Глеба трясёт от нахлынувших ощущений. Раньше он и представить себя не мог в такой ситуации и в такой позе, а теперь понемногу умирает от наслаждения и плохо слушающимися руками тянется к Матвею, чтобы хоть как-нибудь погладить и приласкать в ответ. Но Матвей понимает попытки коснуться его волос по-своему: он насаживается ртом на член, податливо вбирает почти до упора, напрочь заласкивает губами и языком. Глеб ахает и снова комкает покрывало – это почему-то ощущается как единственная точка опоры, и Глеба как будто размотает в клочья, если он разожмёт руки. В какой-то момент его ладони касается ладонь Матвея; Глеб немедленно вцепляется в неё так, что немеют пальцы. Он непроизвольно поддаёт бёдрами навстречу – в основном потому, что плохо контролирует собственное тело и инстинктивно тянется получить от близости ещё больше, – и его перетряхивает сладкой судорогой. Потому что Матвей охает от неожиданности, и звук в его горле превращается в вибрацию, тоже переходя в причудливую яркую ласку.

Из груди у Глеба выдирается сдавленный стон, больше похожий на скулёж. И удовольствие тяжело наваливается на грудь, на горло и на лицо, и он, кажется, вот-вот позорно спустит Матвею в рот, и на этом всё и кончится.

– Мотя, Мотя, постой, – сбивчиво упрашивает Глеб, задыхаясь и не понимая до конца, получается у него выговаривать слова или он их глотает и смазывает. – Хватит, пожалуйста, хватит. Не надо больше, прошу.

Матвей приподнимается и размыкает губы с невыносимо неприличным мокрым звуком.

– Что случилось? – встревоженно спрашивает он. Глеб даже смотреть не может спокойно на его губы, влажно, вызывающе блестящие и яркие. – Тебе не нравится? Я... что-то делаю не так?

– Ты делаешь всё чудесно, – торопливо заверяет Глеб. – Очень хорошо! Даже слишком. Я же так... взорвусь сейчас просто, да и всё.

Тревога на лице Матвея сменяется лукавой улыбкой.

– Ну. Так в этом ведь и смысл, – говорит он и чмокает Глеба в коленку. Глеб мотает головой и собирает в кучу свои разбегающиеся мысли, пытаясь понять, как лучше их выразить.

– А ты? – размыто уточняет он. – Я хочу с тобой. Иди ко мне.

Матвей трётся щекой о его бедро и молча смотрит, и такой жар в тёмных глазах, что мурашками продирает по всему телу. Потом он всё-таки приподнимается, чтобы сдёрнуть с себя домашние штаны, и снова тянется к Глебу, только теперь лицом к лицу, и Глеб обнимает его без помех. Касаться разгорячённой кожи приятно, чувствовать Матвея, обнажённого и возбуждённого, вплотную к себе, в чём-то ещё приятнее. Глеб осторожно перекатывает его на спину, нависает сверху и тянется поцеловать. Матвей немного ёрзает, устраиваясь под ним, податливо обнимает раскрытыми бёдрами, с жаром отвечает на поцелуй. Его доверчивая почти нараспашку близость кружит голову. Глеб терзает языком и вылизывает его раскалённый рот, дурея от отзвуков собственного вкуса у Матвея во рту, обнимает крепче, пытаясь тоже заласкать и залюбить, – и вдруг ощущает короткое яркое прикосновение, от которого по телу словно пробегает разряд тока. Матвей всего лишь толкается бёдрами – и соприкасается с Глебом там, где они оба возбуждены до предела. Столкновение обоюдных желаний обжигает самые нервы, и непонятно, как всё вокруг не взрывается в тот же момент. Глеб задушенно стонет в поцелуй и пытается тоже толкнуться навстречу, чтобы ощутить ещё раз то самое, невыносимо яркое и запредельно жгучее.

– Сейчас, – бормочет Матвей ему в самые губы. Он торопливо облизывает ладонь, проскальзывает рукой между прильнувших друг к другу тел и обхватывает их с Глебом обоих перед тем, как легко кивнуть: – Вот так. Давай.

И Глеб начинает двигаться. Ощущения накрывают его стремительно и неотвратимо, как лавина, разгораются в крови всё более нестерпимым жаром. Глеб подхватывает Матвея под поясницу, пытаясь прижать к себе сильнее, нетерпеливо втирается в него, вбиваясь в чужой кулак. Ему, оказывается, всё это очень нравится, его пьянит то, как отчётливо он чувствует, что они с Матвеем возбуждены одновременно, и оба в одном и том же месте, и делят это возбуждение на двоих, словно передают его другу другу, многократно умножая на самое себя. Он беспорядочно тянется целоваться вновь, глотает судорожные вздохи Матвея и сам лихорадочно выдыхает ему в рот глухие стоны, смешивая дыхание с дыханием.

Их близость постепенно сводится к торопливому, почти животному влечению, а Глеб всё вернее теряет способность соображать. Он неистово двигается, вбивая Матвея в диван, крепче стискивает объятия и захлёбывается от кайфа. Оргазм летит на него неостановимо, как поезд на полном ходу. Матвей так же беспорядочно толкается навстречу, отчаянно двигает рукой, заласкивая и выжимая досуха их обоих, и ощущения сплетаются в один раскалённый добела шквал, которым попросту сметает, оглушает и ослепляет. Глеб кончает Матвею в ладонь, крупно содрогаясь, и по инерции трётся об него ещё несколько раз, пока кипучее наслаждение растворяет его изнутри.

Он не сразу приходит в себя настолько, чтобы снова начать шевелиться, и просто лежит, навалившись на Матвея. Между ними мокро от слюны, пота, естественной смазки и спермы. Глеб лениво думает, что это очень грязно, но на удивление не испытывает отвращения. Матвей под ним ощущается точно таким же мягким и вымотанным, а главное – близким как никогда, бесконечно драгоценным. Глеб ощупью тянется поцеловать его, влажно мажет губами по его шее и запоздало интересуется: – Я не очень тебя помял?

– Почаще бы ты так меня мял, – мечтательно тянет в ответ Матвей. Он опаляет Глебу щёку сладким выдохом, но быстро добавляет: – Только если тебе самому нравится, конечно.

– Разве похоже было на то, что мне не нравится? – мягко пеняет ему Глеб и целует снова, уже настойчивее, втягивает разгорячённую кожу в рот, рискуя оставить засос на видном месте. – Да я в восторге. Обними меня.

– Эй, у меня же рука... сам понимаешь, в чём. Я тебя испачкаю.

– Плевать. Испачкай меня.

Матвей смущённо усмехается, но не спорит. И осторожно кладёт ладони Глебу на спину, и действительно размазывает у него под лопаткой густеющую сперму – но это не имеет значения, потому что тёплое кольцо объятий замыкается. И в этом кольце потрясающе уютно, и Глеб бесстыдно балдеет, прикрыв глаза и навязываясь с поцелуями снова и снова. Он только перекатывается на бок, чтобы не давить на Матвея своей тяжестью, но продолжает крепко держать его за пояс и прижимать к себе, не выпускает ни на миг.

Правда, потом им всё-таки приходится расцепить объятия и встать, чтобы добраться до душа. И, пока они помогают друг другу смыть с кожи подсохшие разводы, Глеба вдруг посещает неприятная, царапающая мысль. Сколько раз так уже было до него? Матвей как будто умеет многое, у него, кажется, большой опыт. Как часто ему приходилось вот так смывать с себя следы, оставленные кем-то другим? Сколько их вообще было, этих других? Глеб наверняка знает об одном, видел смазку, с которой Матвей собирался – что же, получается, на свидание? но что, если...

– Что случилось? – спрашивает Матвей, прерывая этот поток мыслей. Он гладит Глеба по плечам, отвлекая лаской, и с тревожной нежностью заглядывает в глаза: – Я прямо вижу, как ты думаешь о чём-то плохом. Почему вдруг? В чём дело? – Он смотрит так, что у Глеба челюсти наливаются свинцом, а под рёбрами зарождается стыд за свои подозрительные мысли. Нет, ревновать к прошлому – дело дурное, а сейчас, так вообще не место и не время для ревности. Это может только всё испортить.

– Да так. Жалел, что не решился раньше, – выкручивается Глеб. – Вечно мы из-за моего позднего зажигания столько времени теряем! Даже как-то обидно.

Кажется, эта попытка объяснить свой посмурневший вид сходит ему с рук. Матвей улыбается и целует его в плечо.

– О, не расстраивайся из-за этого так сильно. Оно того не стоит, – заверяет он. Бережно, даже как-то невинно гладит Глеба по бокам и бёдрам, скорее чтобы успокоить, а не раздразнить, и снова прикасается к плечу легчайшими поцелуями. – У нас полно времени, чтобы наверстать всё упущенное. Столько, сколько ты захочешь. Я буду только рад. Ведь... знаешь, это замечательно, что ты перестаёшь так стесняться себя. Стесняться нас. Я надеялся, что однажды так будет.

– Тогда начнём навёрстывать уже на сборах? – предлагает Глеб и мимоходом сглатывает невесть откуда взявшуюся в горле горечь. – И ты научишь меня, что ещё можно сделать друг с другом, да?

– Да, – мягко соглашается Матвей.

Они торчат под душем ещё какое-то немыслимое количество времени, целуются взахлёб, не умея друг от друга оторваться, и глупое сердце Глеба окончательно тает, растекаясь по рёбрам.

Ему бесконечно жаль, что с утра приходится уезжать, даже несмотря на то, что уже вечером они с Матвеем снова увидятся в аэропорту. Потому что теперь, когда они как будто стали ближе прежнего и связаны на новом уровне, расставаться не хочется особенно.

Как будто этого мало, уже в такси Глеб осознаёт, что так и не сказал кое-что очень важное.