— Продемонстрируй лично мне свои тончайшие умения, — сверкнули ее глаза, наполненные исполинским огненным интересом. Она мгновенно вскочила, тотчас же на секунду растерявшись, мир вокруг словно потерял четкие очертания, а земля под ногами стала похожа на что-то мягкое и постоянно движущееся. Текучее, теплое, расплавленное. Азула остановилась, практически заплетаясь в собственных движениях, не в силах остановить собственное падение, хоть она и старалась изо всех сил, словно бы — вырваться из хватки такого уносящего мрачным теплым течением — озноба.

      — Азула! — с криками и воплями бросилась к ней Тай Ли, хватая истошно за руки, а Азула все падала и падала, казалось — в бездну, чувствуя себя нерасторопной и чертовски окрыленной. Это падение было похоже на миллион маленьких рук, что из стороны в сторону швыряли ее, будто мячик. Тай Ли так потрясена, так напугана, ее лицо моментально скривила истошная печаль и угнетающий ужас, она пронзительно и со слезами на глазах душераздирающе закричала. Азула видела ее искреннюю и такую елейную теплую заботу, Тай Ли не переставая гладила ее руки, держала за шею, приподнимая от земли, роняя слезы так горько и так испуганно, словно из принцессы лился посмертный фонтан. Азула слабо ухмыльнулась, наслаждаясь такой концентрацией вырисовывающихся чувств и эмоций, коим взыграло беспечное чуткое личико Тай Ли. Азула схватила ее за руку, прижимая к груди, тяжело дыша, медленно закрывая глаза.

      — Что случилось? — прибежала встревоженная Мэй.

      — Я… Я… — распахивает Азула уста, а сама глядит в заволоченное ярким солнечным светом небо, растворяясь в собственной усталости, что мороком полегла на ее рассудке, размягчая тело. Ей было так плохо, что могло показаться, будто ей так хорошо. Невообразимо хорошо. Смертельно хорошо. Весь мир был так ярок и так тускл одновременно, солнце словно поселилось у нее внутри, разжигая тепло в районе солнечного сплетения. Руки отяжелели, Азула улыбнулась еще шире, ехидно посмеиваясь, вспоминая дядю Айро, которого ей удалось однажды застать в коридоре королевского дворца. Он — как истинное ничтожество забился в угол, бормоча всякие бредни себе под нос, Азула смотрела на него долго и с презрением, гадко хихикая, хорошенько осмотревшись, она поднимает тонкую кривую палку, с жадностью глумливо тыкая и тыкая в потерявшего связь с реальностью дядю. Он почти не реагировал, он так пах… прямо, как те настойки, которые непрерывно ночь к ночи употреблял сам Азулон.

      — Какого хрена, Тай Ли?! — выругалась наконец Мэй, заглядывая в прикрытые глаза принцессы. — Ты ударила ее?

      — Что? — обозлилась, разрыдалась. — Ничего подобного! Азула попросила показать пару приемчиков, это должен был быть дружеский спарринг…

      — И? Чего замолчала? — нервно осматривает Азулу, судорожно оглядываясь по сторонам. — Ты хоть понимаешь, что мы в королевском дворце? Если она умрет — мы ни за что в жизни не оправдаемся перед ее отцом! Что ты сделала? Говори! — Мэй была так зла. Так холодна, тон ее остался тихим, но разъяренным. — Нельзя оставить вас ни на минуту!

      — Клянусь духами — я ничего не делала! Ничего! Азула сидела вот за этим стулом, прямо под деревом, — солнце освещало мокрые и лоснящиеся слезами глаза Тай Ли, пока она наспех указывала на плетеное кресло со столиком, что уютно заземлялось у самых корней рослого дуба посреди внутреннего дворика. — Она просто встала, — ее взор вновь врезался в бледный и измученный вид принцессы, Тай Ли не могла утихомирить своих отчаянных горьких слез, гладя принцессу по щекам, выбивая из ее волос заколки, окуная трясущиеся пальцы в рассыпчатые лоснящиеся волосы. — Азула сделала пару шагов, ее лицо было довольным, а затем… — Тай Ли словно хотела говорить, но комом в горле застревали эти несчастные слова.

      — Говори! — нахмурилась безжалостно Мэй, начиная давить.

      — Ее нога будто бы подвернулась, у нее словно закружилась голова… — затараторила. — Она старалась этого не показывать, но я видела, как Азула ошарашенно уперлась рукой в столешницу. Еще шаг — и она просто рухнула наземь. Я сразу же подлетела, как только увидела, что она падает.

      — Ты стояла и смотрела! — почти огрызнулась, пугая Тай Ли. — Мы покойницы, если хоть кто-то сейчас застанет эту сцену. Как ты докажешь, что она не отравлена? — Мэй бороздит руками по лицу Азулы, рассматривая шею, волосы, останавливаясь прикосновением на ее бледном лбу. — У нее температура.

      — Клянусь! Я ничего не делала…

      — Зови на помощь, — командует Мэй, робко касаясь бархатистой щеки принцессы, засматриваясь в ее загадочную обморочную улыбку. Это было так странно, так неожиданно и так пугающе…

      — Принцесска, встань и иди! — слышит Азула этот уже знакомый мрачный громоздкий голос. Распахивая глаза — Азула щурится от того яркого света, что сразу же ослеплял, немного погодя невидимое солнце будто стухло, погружая принцессу в бывалый обителем духов мрак.

      — Что тебе надо? — без тени страха, без тени сомнения и с абсолютным равнодушием интересуется, лениво оседая в самых низинах его мрачных покоев, руками ощущая шероховатость ослепительно-черной, как будто, травы. Все здесь неправда. Все здесь иллюзия.

      — Мне нужна ты! — он так порочно и практически в отчаянии это крикнул, что Азула даже не сначала смогла осознать посыл его слов. Она поворочалась на земле от удручающего мерзкого чувства, словно ее вот-вот стошнит, голова продолжала раскалываться, ей казалось, что земля под ней волнами расступается и все укачивает, укачивает, укачивает, прямо, как мать собственное дитя.

      — Прямо сейчас? — усмешка. Азула набирается сил и вынуждает себя привстать, вновь оглянувшись. Ничего не видно. Тьма была великолепна, ослепительна и блистательна. — Зачем я тебе? Что тебе от меня нужно?

      — Заключи со мной сделку, — она услышала позади себя скопление будто бы насекомых, что без конца томно роились, приближались и тотчас же отдалялись, а его голос плыл эхом: устрашающий, клокочущий и зловещий. — Ты мне понадобишься. А я — понадоблюсь тебе, поверь, ты не пожалеешь, имея в своем арсенале такого духа, как я. Я древнейший. Я сильнейший. Поэтому, собственно говоря, я и здесь, — он был у нее за спиной. Вновь, прямо, как в первый раз. Она бесцельно бесстрастно молчала, исходя от раскатывающих губительных ощущений, с которых кружилась голова и не слушалось пошатывающееся тело.

      — Ты мне не нужен, — без тени сомнения, без тени страха, обернулась она в темному, смотря так насмешливо, так жестоко, так беспринципно и слишком самонадеянно. Все, что шевелилось и не могло найти покаяния в темноте — в одночасье застыло, оглушая такой тревожной тишиной. Она до глубины души обидела его, ранила в самое самолюбие, отвергла, желала прогнать, вспоминая предостерегающие слова Ван Ши Тонга: «Дам один совет, так как знаю десять тысяч вещей: как бы Кох тебя не уговаривал, сколько бы благ или лиц не предлагал — подумай хорошенько, стоит ли идти у него на поводу…». — Я не боюсь твоего гнева, ибо что ты можешь? Ты позволил Синей Маске уничтожить меня?.. — слезы подкатили к ее лицу.

      — Прав Синяя Маска — дура ты, — шипящий, острый и такой непокорный, она вновь услышала его мелкие перебирающиеся конечности, что хищно закружили вокруг нее. — Я все делаю для тебя. И эта темнота создана лишь для того, чтобы защитить тебя…

      — От кого? — безжалостно стирает слезу со щеки, ощущая, как лихорадит все тело, как тяжко стоять на своих двоих, ноги не слушаются — и она валится. Скрежет множества лап, капающая вода, руки упираются во что-то выпуклое, натянутое и такое теплое. Неприятно теплое, неприятно гладкое, а еще и бесконечно движущееся. Она безвольно падает. Падает, а он хватает ее обездоленное обессиленное тело, не давая утонуть в толще грязной воды, оплетая со всех сторон, мрачно маня и томно приближаясь. Все рассматривая и пугая тем застывшим неморгающим взглядом, который она ни разу не видела, но кожей мерзко ощущала. Грязный, раздевающий, обдирающий сальный взор, которым он исцарапал, кажется, все ее внутренности.

      — От меня же, — это был разъяренный грубый шепот. — Я пришел, чтобы тебе кое-что показать… — шепот где-то над самым ухом, на собственной талии она испытала холодные перебирающие прикосновения, от которых бросило в холод. Он медлил и чего-то так бесстрастно ждал, и жаждал, в ожидании не спуская с нее заплывших бельмом глаз. Он видел ее даже сквозь черную пелену, посмеиваясь и восхищаясь, приходя в восторг от ее неподражаемости и выносливости. Это она. Должна быть именно она…

      — Так покажи же! — отпрянула от него, смело посматривая в ослепляющие чернью сырые просторы, чувствуя, как неприятно тонут ноги в трясине. Она услышала змеиный настороженный шепот и много мелких убегающих шагов, словно бежал легион. Азула ощутила себя так паршиво, так плохо, что осела безвольно на земле, руками уходя в забирающую ее воду, вода текла и текла, заполняя поспешно все, чего только касалась. Азула сделала пару глотков воздуха, прежде, чем вода заполонила лицо, окутывая полностью, оставляя парить в невесомости. Она открыла глаза и увидела яркий свет, что стеною выглядывал где-то там — вдалеке. Она с надеждою обернулась, протягивая потеряно руку, отпихивая стылую воду руками и ногами, стараясь плыть как можно быстрее. Но сколько бы она не двигалась, сколь бы отчаянно не плыла на свет — свет стоял на месте. Стоял и не приближался, оставаясь жаждущей свободой, до которой, вроде бы, рукой подать, но достигнуть невозможно. Недостижимая вершина, что полярной звездой притягивает путников. Выбившись из сил, испытывая отчужденность и такую тяжелую безнадегу, которая вскружила усталостью голову — она замерла. Остановилась, готовая умереть, готовая захлебнуться в этой стылой не имеющей конца и края воде, смотря на этот недосягаемый свет мечты, за которой скрывалось что-то неизвестное, но что-то такое жаждущее. Она протягивает к нему руку, а затем что-то черное, что-то стремительное и длинное, проносится мимо. Гигантское, словно несоизмеримый кольчатый червь. Страх и ужас поработил ее, вынуждая в панике закричать, а голоса нет. Поток крупный пузырей, заглушающий любой визг — наполнил глотку, утягивая в пучину страданий и боли, ей было так страшно, словно в ту ночь, — когда Синяя Маска настиг ее, утаскивая в глубины неизведанного леса. Внезапно и очень резко кто-то схватил ее ногу, с силой стремительно унося куда-то вниз — на самое леденящее душу и фантазии дно — туда, куда лучше никому и никогда не спускаться, это была лестница в темные и заблудшие тайны. Воздуха не оставалось, виски разрывал бешенный стук сердца, пока кто-то уносил ее все ниже и ниже, и все дальше и дальше от жаждущей мечты, потопляя во мраке и безнадеге, пока не стало абсолютно и страшно темно.

      — Мой милый. Милый малыш… — доносится до нее чей-то знакомый отдаленный голос. Ее лицо выдавало всю боль и страдания, с которыми ей пришлось приоткрыть слипшиеся свинцовые веки. Так сильно и беспробудно хотелось спать. Только спать. Яркий молочный свет бил ей прямо в лицо, она слышала чью-то нежную колыбельную, желая уснуть под эту любовь, что музыкой сочилась из чьих-то уст.

      — Любовь моя… — вновь этот голос, Азула с неверием привстала, ощущая что-то неладное, это было такое неповторимое и знакомое, с ума сводящее — дежавю, что ее это даже пугало. Она была несгибаемо уверена в том, чей этот голос. Такой голос мог быть только у одного человека на земле. Азула не могла поверить в то, что слышит, ведь этому голосу не был присущ романтичный мягкий флер, елейный заботливый тон, а еще этот голос так ласково и завораживающе пел. Никогда. Это блеф, это бред. Этого не может быть. Не веря собственным ушам, она привстает, совершенно не понимая, где оказалась, на пол стекают холодные черные капли, осматривая свои руки, Азула приходит в ужас, ведь их покрывает черная прозрачная слизь.

      — Хороший мальчик… — опять этот голос, Азула, с неверия обозлившись, считая, что это все какая-то глупая издевка Коха похитителя лиц — горделиво и бесстрашно встает, ощущая небывалую ранее легкость в теле — боль и недомогания наконец отступили, освободили от гнетущего бремени. Она шагала ровно и осторожно, видя впереди изумительный утонченный силуэт. Это была женщина, с каждым неуверенным и опасливым шагом, Азула неизбежно приближала себя к ней. Ее мрачные королевские одежды, с выступающими пиками — наплечниками — манили и завораживали. Ее темные изящные волосы длинной ровной копной раскачивались вдоль спины, она все сидела и монотонно раскачивалась, любуясь чем-то, что держала в своих уверенных руках. Казалось, эта женщина не слышала чужих притаившихся шагов, внимая лишь только тому свертку, что бережно обнимали ее руки, и любовно пел голос. Азула протягивает руку, видя, как неизбежно она близится к кому-то очень до боли знакомому, Азула распахивает от ужаса глаза, видя, что эта женщина сидит перед детской люлькой, которая, к удивлению — оказалась пуста. Всего пара шагов и она поравняется с незнакомкой, всего пара шагов и она узнает наверняка: чей это голос и кого она держит на руках. Нервно сглотнув, словно самой судьбою гонимая, она не решается заглянуть призраку в лицо, словно все наперебой кричит ей: «Беги! Беги без оглядки!», и только бессмертное любопытство и наследственная самонадеянность толкают ее на этот шаг. И вот показался ее профиль — такой невероятно добрый, расплывшийся в улыбке и невиданно красивый, счастливый. Она была бледна, покорна и так нежна. Только ночь бывает так нежна.

      — Это же… — ужаснулась Азула, не смея оторвать от нее взгляда. — Это я! — надрывно закричала она что есть мочи, стоило ей заглянуть в то, что с таким трепетом и любовь было завернуто и покоилось в ее руках. Ее крик был так истошен, что походил скорее на вопль страдающего и умирающего, молящего о пощаде — настолько было ошеломляюще и ужасно то, что предстало перед ее глазами. Оно было уродливым, настолько ужасно уродливым, что даже отдаленно не напоминало человека: маленькие круглые глазки, которые часто моргали, выдавая то, что оно было живое, у него полное отсутствие носа, вместо этого его лицо словно раскроило надвое — огромная зияющая расщелина вместо рта и ноздрей, уходящая так глубоко, так глубоко, что, кажется, Азула могла наблюдать его красочные кости. Вдоль разорванной кривой щеки у него вразнобой виднелись заостренные зубы и этот бугристый синеватый лоб. Азула закрыла лицо руками, в спешке отворачиваясь, не зная куда и в какую сторону идти, чтобы спрятаться. Спрятаться от увиденного. Голову вскружило с новой силой, к лицу подступил жар, ее всю в агонии словно бы лихорадило, ее всю закрутило, она схватилась за живот, согнувшись пополам, падая на колени, с надрывным вздохом выворачиваясь практически наизнанку, приходя в ярость от всего увиденного.

      — НЕТ! Не может быть! — судорожно сплевывает, нехотя сглатывая, на секунду ощущая истинное облегчение. Отбегает в сторону, закрывая побеждено глаза, неумолимо повторяя лишь одно слово: «Нет». Она не могла остановиться, желая уйти как можно дальше, чтобы всего этого не было. — Что мне делать?! — в истерике закричала она, осматривая в спешке то, что осталась совершенно одна, наедине с собой, что без конца ласкает невиданного уродца.

      — Испугалась? — надменный заливистый хохот, да где-то сверху, там, где обычно светит луна. Все моментально стихло, свет погас, а под ногами Азула вновь ощутила жидкую мокрую трясину. — Поздравляю, у тебя будет принц! — захохотал он пуще прежнего, заставляя Азулу испугаться, погребая в пучине отвращения и омерзения.

      — Я не хочу! — ее голос сотрясался, руки дрожали, да так ощутимо, что Азула чувствовала, как холодные кончики ее пальцев скребут кожу головы. Она заносила их как можно дальше в волосы, закрывая локтями уши, стараясь выкинуть из головы то, что ей удалось узреть. — Не хочу! — закричала она со всей яростью, слыша его довольный глумливый хохот. — Убей меня, — зарыдала, не в силах стерпеть такую боль от причиненного ей стыда, позора и унижения. Что она за принцесса? Какая из нее принцесса? Это конец. Пути назад нет.

      — Ну-ну, — стихший и такой близкий шепот коснулся ее плеча. — Не стоит так отчаиваться, — тяжелая склизкая рука легла на ее плечо. — Я не могу предотвратить вашу встречу с Синей Маской, но я могу помочь тебе избавиться от последствия этой встречи… — манящий убаюкивающий шелест, она ощутила его холодные мокрые губы у себя на щеке, он кратко и очень скоро поцеловал ее, с хихиканье отползая.

      — Оно ужасно… — ее всю трясло, она схватила себя за руки, сильно-сильно обнимая, в какой-то момент успокаиваясь.

      — Да, выдающееся зрелище… Таких лиц я еще никогда не встречал. Я бы с радостью забрал его лицо. Должно быть, моя мама постаралась на славу. Даже не представляю, какие мысли были у нее в головах, когда она лепила это создание… Наверное, она была в отчаянии… — грусть, в его словах — смертельное отчаяние и грусть. Тоска. Наступила такая неловкая и утомляющая пауза, после которой Кох учтиво и бравадно закончил: — Старуха — твой верный друг, — вновь этот пугающий сдавленный смех. — Пришло время свести счеты. Не забудь последнего хозяина рек.

      — Но… — хотела было что-то сказать.

      — Ни слова больше! А теперь — убирайся! — голос его разразил все помещение, эхом отскакивая от трухлявых стен, вода под ногами забурлила, пока в какой-то момент что-то неизведанное и пугающее резко не схватило ее за ногу, утаскивая куда-то вниз. Куда-то под чавкающую землю, Азула от неожиданности вскрикнула, хотела позвать на помощь, карабкаясь руками вверх, но не успела — земля и вода забилась в нос и глотку… Делая глубокий насыщенный вдох, Азула раскрывает губы, а ее руки терпко и жадно ползут через все тело, останавливаясь на шее, этот вдох был вдохом жизни, которую, она, на секунду, потеряла.

      Приглушенный дневной свет, что пробивался сквозь резвые на ветру кроваво-красные шторы. Гигантская витиеватая арка показывала красоты внутреннего двора, когда-то давно, там обитали канарейки Азулона… прикрывая истомно веки, она все еще в глубинах своих воспоминаний, в глубинах подсознания могла услышать невероятные красивейшие трели, что издавали столь маленькие пестрые птички. Листва зашелестела, кто-то неспеша ходил по закромам укромного дворика, Азула могла наблюдать лишь белый отблеск его глянцевой чешуи.

      — Очнулась… — этот голос заставил Азулу с трепетом, почти что из пепла — воспрять, переполошиться, почувствовав себя прескверно и излишне отчаянно. Он не впервой внимает тому, насколько ей бывает плохо, но он впервой видел это своими глазами так близко. Раскачивающаяся от каждого шага — длиннющая импозантная мантия, что вальяжно тянула за собой королевский шлейф. Он бесшумно, практически, как самое грациозное животное, приблизился, присаживаясь так неспеша, так осторожно, галантно и очень отстраненно прикладывая свои важные королевские пальцы к ее неважному бледному лбу. Азуле казалось, что отцовская рука отдает холодом. Она смотрела на него не без тени восхищения, с неприкрытой одержимостью, любуясь тем, насколько очаровательным и красивым он был. А линия его подбородка была столь очерченной, столь красивой и роскошной, что рисованные тенью проступали аж его напряженные скулы. Его выдающаяся изящная линия подбородка — была самой вызывающей частью его безупречно-красивого лица. У него неистовый пронзительный взгляд, возможно, от того, что его глаза были довольно глубоко посажены, а элегантно раскосый миндалевидный разрез, придавал янтарно-медовым глазам мрачный таинственный шарм. Его вздернутый молчаливый изогнутый рот казался все время недовольным. Всегда поджатые, практически стиснутые, выдающие от раза к разу оборонительную ухмылку и стремящиеся постоянно вниз — губы, верхнюю украшал такой яркий и четкий желобок, оттянутый снизу удлиненным выступом. У него длинный прямой нос, такой грубый и вместе с тем такой изысканный, выступающий, при этом это самый идеальный и прекрасный нос, который только могло рисовать перо художника. Лучше и выдумать невозможно. Папа был так прекрасен. Его обеспокоенность выдавали плотно сжатые челюсти и поигрывающие недовольством желваки. А его брови, упирающиеся, нависающие над внутренним уголком глаза, словно тело изгибчивого дракона — они восходили плавной линией все выше и выше, стесняя лоб, придавая его прищуренным глубоким глазам обаяния, а, вместе с тем и недовольный вид. Он смотрел, как будто, немного сквозь нее. Все его движения отдавались у Азулы приступами жара, смущения, а иногда и бурного восхищения. Он казался ей редким и замечательным, казался упоительней и великолепнее мамы, хоть их красота и являлась, на первый взгляд — смежной или даже дополняющей друг друга, они иногда казались точными копиями или отражениями одного и того же человека. Она могла рассматривать его часами, — уголки ее губ незаметно ползут вверх. В нем было так много от самого Азулона, отец был лучше него, она бы не удивилась, если бы у нее вырвались даже такие слова, мол отец красивее Азулона, даже несмотря на то, что она никогда не знала того молодым. Папа все бросил ради нее, должно быть, он очень перепугался, раз, прямо сейчас, его всего точит нестерпимое гнетущее напряжение. И все бы было прекрасно и чудесно, если бы этот миг, в который он смотрит, якобы на нее, на самом деле застревая где-то в глубинах собственных чувств, длился вечность. Если бы все вокруг резко остановилось и был бы только он и она. Нескончаемо. Долго. Бесконечно. Навсегда. Никаких погонь. Никакого аватара. Никакой войны. Никакой Синей Маски. Только это ускользающее интимное и томное мгновенье, в которое он так близок ей, являясь самым родным и важным. Никого кроме него, — она устало прикрывает веки, переводя взор на последнего хозяина рек, что закопошился в ветвях живописных королевских деревьев. Нигихаями раскрывал зубастую длинную пасть, начиная с шумом кромсать листья и ветки, пережевывая неразборчивым скопом.

      — У тебя небольшая температура, — отнял он наконец свою кисть от ее лица, облачаясь в кокон напускного величия. Ему это не шло, — подумала она с улыбкой, зная истинный нрав своего отца, который, почему-то все реже и реже утруждал себя показывать. Он словно огонек, который со временем все тух и гас, источая меньше и меньше тепла, оставляя после себя лишь угасающее сияние. Должно быть, он вновь перестал высыпаться, возможно, отец вновь перестал хотеть есть, она берет его за прохладную остужающую руку своей горячей и обжигающей, возвращая его мимолетно ускользнувший взор. Папа отчаивается, она видела это в его натянутом, источающем невыносимую боль, лице.

      — Я в порядке, — приободрилась, присаживаясь, хватаясь в тяжелые алые простыни, что грудой придавили. — У меня есть пара идей, — возвращает себе непомерное ехидство, натянуто улыбаясь сухими бледными губами. Хоть она и выглядела изможденной и невыразительной, ее глаза оставались такими же играющими, такими же беспечными и кровожадными.

      — Не уверен, что стоит тебе в этом участвовать. Ты завалишь миссию, — его слова ранят ее, особенно, когда он не глядя махнул своим длинным царским рукавом, выражая самое отчаянное снисхождение, да такое, что внутри себя Азула испытала такую уничтожающую и унижающую скорбь. Он уже взошел, он отдалялся, и всего мгновение — и он исчезнет вновь, оставляя о себе лишь воспоминания. Он стал таким странным, и на мгновение, в котором Азула вскочила с собственной постели лишь для того, чтобы в безумстве и легкомыслии схватить отца за руку, останавливая на полпути, она вдруг ужаснулась тому, что в какой-то момент его выразительный строгий стан отдаленно напомнил ей силуэт давно почившего Азулона.

      — Нет! — схватилась она в его руки, останавливая, а он с каким-то неверием карикатурно рассмеялся. Посмеялся над ней, окидывая ее каким-то честолюбивым снисходительным взором, словно хотел показать то, насколько жалкой она стала.

      — Чего ты так распереживалась? — с нарочитой заботой гладит ее по волосам, заглядывая в глаза. — Оставайся здесь — во дворце. В безопасности, — пожал он плечами, продолжая поглаживать, а ей все без конца казалось, что он жестоко высмеивает ее.

      — Я принесу тебе славу! Я принесу тебе победу! — она говорила с наваждением, вцепляясь больно ему в ладони, продолжая тешить его грандиозное самолюбие. Безжалостно играет на его чувствах собственноручно вылепляя из него Азулона.

      — Мне нет никакой радости от того, что ты умрешь… — кажется, он сказал что-то немыслимое не только по меркам Азулы, но и самого Азулона. Озай в лице резко изменился, от собственных слов приободрился, словно ошпарился, смотря вопросительно в ее горячкой застланные неотпускающие глаза. Стоило его пальцам коснуться, как Азула в проигрыше отступила, отпуская своего Хозяина Огня, падая на колено, стоило ему бесповоротно начать удаляться. Стоило дверям за ним сомкнуться, как она тотчас же вскочила на ноги, осматриваясь, стирая надоедливую лихорадку одним движением руки, как можно побольнее ударив себя по щеке. Ей стало так больно, так обжигающе больно, что она сжала до слез глаза, не понимая, что за напасть с ней происходит. Почему? Почему все так? Она переводит взгляд на вальяжно возлежащего хозяина рек, что не спускал с нее внимательных мрачных глаз, выдавая свое присутствие лишь редкими, рассекающими воздух взмахами хвоста. Его дыхания было не расслышать, даже если убрать все посторонние звуки, словно Нигихаями не дышал, но его грудь видно вздымалась, и все же иногда он с тяжестью и будто бы болью в грудине — тяжко вздыхал, прямо, как это делают обычно люди. Хватаясь за стены, все еще не в силах избежать головокружения, Азула идет, раскрываясь лучезарному, но уже спешащему за горизонт солнцу. Как только босые ноги почувствовали игривость травы и слабую прохладу ветра, Азуле стало в миг так хорошо, так опустошенно, что это именно то, чего так требовала душа. Свободы. И эту свободу мог дать ей только он, — касается с нежностью и заботой его обтянутой тонкой чешуей морды, наклоняясь близко-близко, практически застывая у глаз. А он смотрит на нее и не моргает, лишь томно прикрывая веки, так до конца и не смыкая, любуясь ею и успокаиваясь с того, что она наконец-то рядом. Так близко. Ее пальцы бережно обхватывают его длинную волчью пасть, приподнимая с земли.

      — Надо спешить, — голос ее хриплый, глаза заблестели от слез, мерцая в полуденном солнце. Она должна избавиться от своей непреднамеренный ноши. Последний хозяин рек без промедления встал на сильные крепкие лапы, приподнимаясь во всю длину. — Подожди меня… я скоро, — целует его в мокрый холодный нос, тотчас же скрываясь.

      Он был самым покорным, хоть вид его был сварлив и свиреп, — Азула хватает его за взмывающие к солнцу рога, а он резким прыжком, размахивая вертлявым хвостом, устремляется в облака. И чем сильнее прохладный ветер бил в лицо, трепля волосы, чем дальше отдалялась она от дворца, тем спокойней и безмятежнее становилось на ее душе. Что бы сказал дядя Айро, знай он всю подноготную, наверное, что-то вроде: «Искушение сдаться будет особенно сильным незадолго до победы». Чем выше в небеса — тем ледяней воздух, Азула сильнее впилась в рога Нигихаями, без малейшего страха или сомнения взглянув в размытый сине-зеленый пейзаж, что с высоты птичьего полёта выглядел слишком фантасмагорично, чтобы быть правдой. Рассекать воздушные дали и высоты на лощеных дирижаблях, с важно натянутой осанкой, возле раскинувшегося приглашающего окна, что демонстрировал великолепную панораму самых безумных мест — безусловно стоящее зрелище, но абсолютно не дарящее то невероятное неуловимое ощущение такой персональной и неповторимой свободы и заботы, которое может подарить только твой личный зверь-хранитель. Она всмотрелась в голубоватый затылок Нигихаями, заглядывая в его чистые и абсолютно бесстрастные, но по-животному лютые глаза, она мысленно переполошилась, слегка отпрянув, стоило Нигихаями перевести на Азулу слабый, но такой подозрительный прищур. Он был тем, кто пережил холокост, чудом оставшись в живых, проведя столетие в полусмерти, полностью отключенный от реальности, не имеющий возможности вылупиться из кокона своей толстой бронированной скорлупы. Всеми силами этот мир пытался сохранить великолепие последнего хозяина рек. Он был таким незабываемым, таким неописуемым, его мелкие змеиные чешуйки, — словно распаренный гладко-выглаженный шелк. Трогать его — одно удовольствие, он был холодным, но не ледяным, и стоило к нему прикоснуться, как его кожа, спустя жалкие мгновения, поглощала чужое тепло. Нигихаями любил нежиться под заливистыми бессмертными лучами солнца, эта тварь любила тепло — он его поглощал, хоть и не мог сохранить, воспроизвести и породить. Он был вынужден питаться солнцем и прикосновениями жарких рук. Он любил, когда его гладили, он понимал вежливость, понимал, кто потенциально несет его жизни угрозу, а кому дозволено коснуться его величия. Это было такое невероятное животное, словно царь зверей — это его обременительная судьба, которую он нес как наказание. Хозяин рек. Главный, непокорный словно течение рек, неуловимый, бурный, но холодно спокойный — самонадеянно уверенный. Рядом с ним складывалось ощущение, будто это умудрённый жизнью монарх. Что же такого тебе удалось повидать, будучи на волоске от смерти, будучи там — за чертой жизни? — Азула всматривалась в него, а ее пробирали мурашки от того, насколько проницательной и необъяснимо чувствительной была эта тварь — ну точно вода. В его жилых медленно, неспеша и совершенно неторопливо переливалась кровь, семимильными шагами приближаясь к сердцу. Его дыхание было настолько неуловимым, настолько редким и беззвучным. Он был как безмолвный покорный слуга, при этом в его присутствии Азуле казалось, что истинный лорд — это хозяин рек. Он летел неспеша, отпуская свои длинные усы по разные стороны, вперив задумчивый взор в непрекращающуюся линию горизонта. Горизонт — ни что иное как иллюзия, Азула ужаснулась, ловя себя на мысли, словно Нигихаями все это прекрасно знал. Что еще знало это безмолвное таинственное создание?

      — Нужно лететь быстрее, — не решается командовать им напрямую. Нигихаями моментально косится на принцессу, дугой изгибаясь, раскрывая, будто в ярости пасть, с шипением рванув вдаль, словно он натянутая временем пружина. Прыгая в воздухе, хвостом разгоняясь и лавируя меж розовато-лавандовых облаков. Как только руки принцессы ощущали подступающий лед, она разгоняла холод внутренним огнём. Ветер задул в лицо, рассыпая волосы, лишая принцессу своей натянутой как струна важности.

      Длинной извивающейся лентой он лавировал среди небес, будто являлся его самым большим секретом, вызывая у людей интерес, что, прямо в этот момент — окунали взгляды в недосягаемые просторы, показывая восторженно пальцами, скандируя громкие ошарашенные фразы. И в этот момент Азула посмела возгордиться, свысока посматривая на селян, что работали в поле, отвлекаясь о то эксцентричное представление, что соизволил продемонстрировать им последний хозяин рек. Нигихаями летел на снижение, не обронив и кивка в сторону визжащей толпы, что сломя голову бросилась вдогонку. Азула мнимо обернулась, скептически, не без внутреннего любования отметив про себя, закатывая глаза: «Дети…». Это слово вызывало в Азуле особый противоестественный трепет, особенно, когда к ней приходили воспоминания о минувшей ночи. Она должна была это предугадать. Почему? Ну почему она и мысли не допускала, что какая-то мерзость воспользовалась случаем — и пробралась! Пробралась в глубины ее чрева, желая воспользоваться и испить жизненные соки, оставляя после себя обескровленную обездоленную и умалишенную оболочку. Это была не она. Азула не верила тому, что показал ей Кох. Любить то, что даже на человека не похоже — чудовищно. Только безумец протянет руки к такому безобразному уродцу, которого с таким трепетом и любовью покачивала она же во сне. Это все сон. Это сон… Но тогда для чего она каждый раз выполняет наказ Похитителя лиц, будто обездвиженная и лишенная воли. «Заключи со мной сделку», — слышит эхом воспоминаний его маниакальный побудительный приказ, он даже не спрашивал: хочет она этого или нет. Но все равно, не дожидаясь никакого ответа, он продолжал ходить вокруг нее словно стая волков, загоняющая жертву к последнему в ее жизни прыжку, в котором она неминуемо сорвется в пасть к голодному хищнику. Он бессилен, — расплываются ее губы в злорадной усмешке. Если бы он мог нечто большее — чем пара пафосных речей — он бы восстал из той могилы, в которой беспросветно гниет, мог бы взять ее согласие силой, как поступил с ней Синяя Маска, — при упоминании, у Азулы аж свело от недовольства скулы. Кох бессилен и потому чего-то так жаждуще выжидает, готовя и торопя к чему-то невозможному, к чему-то такому, от чего в неверии закружится голова, а рассудок помутится. Азула впервые за последнее время задумалась о том, что, возможно, ничего сверх опасного его внимание не несет, ведь он так галантен, по-своему обходителен. Она ему нужна… Ему что-то судорожно второпях нужно. За размашистыми лесами, от вида которых у Азулы сжалось все внутри, руки похолодели, а страх наполнял постепенно, но пугающе быстро — это тот самый лес, в котором с ней произошли все эти ужасы. И эти ужасы не закончились. Они несут в себе бремя продолжения, что камнем преткновения полегли на стенках ее чрева. И с этих мыслей ей хотелось в ярости сжечь столь проклятое место, хотелось очистить праведным гневом столь грязное и удручающее место, в котором имеет укрытие бесчестный опасный преступник. Эти деревья, что приветливо покачивались — виделись принцессе самыми страшными и ужасными предателями, ведь они затаили столь изощренные пытки над ее телом и душой в пышных ветвях собственных крон. Неужели этим лесам не жаль ее? Зачем они встали на сторону злодеяний Синей Маски? — она поникши опустила голову, скорчившись в слезах, не пускаясь в заунывную, рвущую душу на части истерику. А так хотелось. Нестерпимо. Минуя мясистые кроны, взору открылась та самая деревушка… Вот и понадобилось же Тай Ли вляпаться в такое бездарное действо… Азуле было так не по себе, так плохо, что не хотелось и не моглось оставаться и днем больше в этом проклятом дворце, в котором она больше не чувствовала себя в безопасности. Тай Ли должна была выбрать принцессу, вместо своих глупых бесперспективных плясок у подпотолочного каната! Тай Ли обещала взять все в свои руки, а Азуле было важно проследить, что с Тай Ли будет все в порядке, ведь Тай Ли сама… сама так слёзно просила: «не оставляй меня! Мне страшно…». Она боялась того, для кого ее не существовало. Синюю Маску. Азула потянула Нигихаями за рога, направляя в сторону виднеющегося ухаба, что величавой картиной примостил в самом нутре небольшую пошарпанную гостиницу. Ту самую, из которой путь был тернист, нелегок, но быстр. Нигихаями в полете закружился спиралью, разнося по долинам порывистый ветер, с гулким шелестом приземляясь, гордо и возвышенно поднимая долговязую шею, с неприкрытым тщеславием приподнимая рога ввысь. Азула бойко и не жалея себя — спрыгнула с его спины еще до того, как когтистые лапы впились в короткую траву покатого холма. Она с улыбкой и не без интереса осмотрелась, желая привлечь к себе как можно больше внимания. Гостиница старухи так и осталась нерушимой беспринципной крепостью. Обходя бесстрастно по периметру, замечая аж несколько величественных бочек, до краев наполненных дождевой водой, она заглядывает в злосчастное окно, из которого когда-то барабанили ее пальцы. И все безучастно тщетно… но попробовать стоило. Она сглотнула, видя, что разбитое стекло было поменяно на новое и глянцевое. Старуха не переставала удивлять — хоть и древний монумент, но довольно живучий… довольно бойкий. Вот бы дяде Айро ее упорство и подвижность. Ступая по ступеням, она будит тихий сон этого поместья протяжным скрипом своих безропотных самодовольных шагов. Ее рука не дрогнула ни на минуту, уверенно и вежливо стучась, Азула не имела ни малейшего понятия, что сказать безумной грымзе, но, все в этой жизни предугадать не виделось возможным — остается импровизация. Громкий увесистый стук отразился на тяжелой неприветливой двери. Все здесь — одно сплошное предательство, хоть эти просторы — и части ее страны, а это поместье, эти двери и стены — беззастенчивые чужаки. Опуская руку, делая шаг назад, разглядывая грузный козырек, заглядывая в окна повыше, желая поймать трусливый или яростный взгляд хотя бы в одном из мутных окон. Ничего. Тишина. Пустота. Пугающая. Невиданная. Невероятно…

      — Здравствуйте, вы ко мне? — раздался знакомый и такой обманчиво-приветливый голос. Откуда-то издалека, но приближающийся. Азула моментально вперила взгляд в подбирающуюся, взбирающуюся в гору, — бойкую старуху, что имела неслыханную дерзость выбираться откуда-то из скрытных пушистых лесов. — Мои недавние постояльцы съехали, все комнаты пока свободны. Но к завтрашнему дню должны подоспеть новые, так что, если вас интересует съем, вам стоит, как можно скорее занять комнату, — она улыбалась так услужливо, держа в локте плетеную корзинку каких-то трав и дурно пахнущей рыбы. Старуха шла на встречу и совершенно не видела в гостье ничего подозрительного, кажется, забывая или не узнавая. Почему? Почему Азула отказалась от мысли прикончить престарелую стерву? — задумалась она, а на ум приходил, почему-то дядя. Старый, в отставке, вонючий и абсолютно бесполезный отрок бегемота и верблюдицы… Ей хотелось ударить дядю, да побольнее, но потом она ловила себя на странной мысли, что ей, будто бы, становилось его даже немного жалко. Она выстрелила в него пронзительной ударной молнией, и она хотела сделать ему больно, а также показать брату, что тот ничтожество без своего старого хрыча. И ведь совершенно точно и неоспоримо было одно — она не желала старому ублюдку смерти, а потому, ее молния не была столь сильна, насколько могла показаться. И вот эта ведьма, что с теплой заботливой улыбкой уже поравнялась с Азулой, взирала на нее как на что-то ценное и дорогое. И ведь эта кикимора, если задуматься — все же спасла ей жизнь. Она просто больна и не в себе. Признаться, Азулу словно мучило чувство вины перед ней… Необъяснимо, но ведь старуха выудила ее из того стылого торфяного оврага, где ей соседями приходились лишь круглолицые лягушки.

      — Я вас знаю? — склонила та по-детски голову, продолжая мило улыбаться. А Азула обомлела от того, что комом в горле застыла всякая уверенность, и она словно прониклась к Хаме, бесстыжа ее благодаря за спасение и такую неприкрытую бескорыстность, открытость и специфичное желание помочь — оградить от всех мирских бед. Ведь именно этого хотела старуха — заботиться и оберегать несчастную девушку, которой посчастливилось встретить на пути спасителя, коим и стала Хама. Ни одна нормальная мать не желает тягот своему чаду.

      — Вы меня не помните? — разомкнула наконец губы, броско и важно произнося. — Вы же так упорно не желали со мной расставаться… — скользкая загадочная улыбка. Азула с вожделением наблюдала за тем, как стремительно и ярко менялось выражение старухи: от добродушно-наивного до удивленно-злого. Хама безропотно бросила корзинку, что так бережно держала, отскакивая назад, принимая оборонительную позу, заставляя принцессу заливисто расхохотаться. Старуху это покоробило больнее обычного, она выжидала расправу день за днем, считая упущением побег непослушных постояльцев, да еще и таких неблагодарных. Сколько воды с тех пор утекло и вот стоит — она… такая вся неузнаваемая, не то что в прошлый раз, словно в прошлой жизни очнувшаяся: грязная, избитая, обездоленная и униженная. Что сталось с той девочкой? А ее больше нет, и след простыл. Теперь это был абсолютно и совершенно точно — другой человек. Нахрапистый, бойкий, неделикатный и нарочито-зазнавшийся.

      — Хорошо выглядишь… — недобрый прищур, но искренний комплимент, от которого Азула карикатурно схватилась за сердце, с иронией рассмеявшись, принимая столь спорную похвалу. — Тебя не узнать. Размалеванная, будто кукла на ярмарке. Одежды дорогих пород. Ты — птица высокого полета… недосягаемого, — сказав это, Хама мечтательно окинула взглядом небеса, которые рассекали крикливые чайки. Словно в последний раз, прощаясь со своим весельем, со своей беззаботной местью, старухе хотелось рваться в бой на смерть, при этом очень полярно — принимая поражение. Но уж если выбирать — лучше смерть от честного боя, чем снова бесчеловечные муки тюрьмы. Напрягая пальцы, пока червяками не зашевелятся в предплечьях вены, старуха, призывает воду, опасливо покосившись на бочку с дождевой водой, что примостилась у самого ската. Азула тотчас же мельком бросает взор на те бочки, от которых веяло внутренним холодом. Холодом интуиции, стоило ей взобраться на старухин холм. Бабка решила запастись патронами на случай бескомпромиссной непримирительной перестрелки. Что ж, похвально, — улыбается вновь, не дрогнув и бровью, с готовностью ожидая принять разъяренные столпы воды. Хама закрутила руками, натужно кряхтя, взор ее был опасным и жаждущим, ноздри раздувались, словно у огнедышащего дракона перед пламенным разъяренным дыханием. Вода в бочке зашевелилась, зашелестела, стараясь подняться на столь громкий призыв, раскачивая сами бочки в разные стороны. Стоя неподвижно, не переставая ухмыляться, в какой-то момент, Азула удивленно приподняла брови, стоило Хаме с тяжестью выдохнуть, будто она тягала огромный неподъемный непомерный камень, все натужно стараясь его расшевелить. Вода бурлила, то замерзала, то таяла, плескаясь во внутренностях бочек, расплескиваясь.

      — Что такое? — нахмурилась Азула, стоило алой капле струей пробежаться, рассекая бледные морщинистые губы Хамы. Она тотчас же схватилась за свой нос, унимая кровь, пугая и воодушевляя принцессу. Тихий приглушенный рык, на который обернулись обе, стоило последнему хозяину рек ступить за скрывающие его стены гостиницы, привлекая внимание.

      — Я не понимаю, — помотала головой старуха, словно прогоняя дурные мысли. Азула здорово напряглась, не понимая, что только что произошло. Нигихаями в упор смотрел на Хаму, под этим его уничтожающим рассерженным взглядом хотелось склониться в примирительном жесте, только бы утихомирить его внезапный необъяснимый гнев. Хама убрала руки от лица, всматриваясь в непокорного нелюдимого дракона, что с нарочито приподнятыми ушами, в ярости расправляя усы, недобро скалился. — Это он делает! — ткнула окровавленным пальцем в него Хама, воспряв от неведения, пребывая в дрожащем шоке, не смея до конца осознать происходящее — не получалось.

      — Ты с ума сошла? Что ты несешь? — взволнованно начала Азула.

      — Теперь я поняла… — в гоготе гортанно задрожали ее связки. — Теперь я все поняла. Твоя уверенность в себе обусловлена тем, что ты достала ножи первой. Удар в спину — какой бесчестный и недостойный бой… — нагнетая, продолжала высмеивать, оскорбляя. Азула на секунду опешила, распахнув в неверии веки, она бросила обомлённый взор на последнего хозяина рек, воистину ужасаясь его изощренным выходкам. Она и подумать не могла. Она и мысли не допускала.

      — Я не собиралась драться, — делает шаг в сторону дракона, заглядывая в его неморгающие мрачные глаза. — А я и понятия не имела… — ошарашенно касается его вытянутой морды. — Как он это делает?.. — отшатнувшись даже немного от отчаяния и страха, с изумлением сверлила его взглядом. Эта книга оказалась для принцессы нечитаемой.

      — Это речной дракон, — не без толики презрения, высказалась Хама, делая шаг навстречу дракону. — Он подобен божеству… — завороженно глядела ему в глаза, от чего ноги словно сами желали упасть на колени. — Хозяин реки. Я знаю о них, вернее — знаю, как о легенде. На то они и хозяева. Он может менять течение рек, направление крови в жилах, способен усыпить реку во льдах, а еще подчинить всю воду себе… — она запнулась, заглядываясь на Азулу, впервые задумавшись над тем, что, возможно, спасение этой девчонки — дар духов. — Потомки Духа Луны и Океана, — рассматривает белую, переливающуюся на уходящем солнце чешую.

      — Почему, рядом с ним ты теряешь силу? — с возмущенным лицом потребовала объяснений принцесса.

      — Я не теряю силу, — расхохоталась Хама. — Он не позволяет воде слушаться меня. Он главнее — это его великая способность — неоспоримое первенство. Он твой? — покосилась недобро на Азулу.

      — Да… — с придыханием мечтательно забылась принцесса.

      — Он чувствует, что тебе грозит опасность, потому и не дает мне сразиться с тобой.

      — Я не буду драться, — внезапно сделался ее тон дрожащим, задетым. — Мне нужна помощь… — она постаралась сделать голос как можно более жалостливым и нарочито обеспокоенным. Любые средства хороши для достижения нужных целей.

      — Как странно распорядились духи… — голос старухи стал подозрительно притихшим, насмешливым и клокочущим, она медленно, но с интересом вернула Азуле взгляд. — Моя постоялица оказалась твоей подругой, а ведь тогда — с ней тебя не было. Если бы хоть одним глазком увядать тебя среди той большой цирковой толпы. А ведь все они жили в шатре, и только тебе и себе она сняла комнату. Почему? — на этих словах, Азула с неверием попятилась, чувствуя, как сковывает напряжение от одних воспоминаний о том злосчастном дне. Был ли тот день самым ужасным в ее жизни? Ужаснее исчезновения мамы? Ужаснее изгнания брата? Ужаснее отстраненности отца? Да — был. Тот день казался самым черным пятном на всей ее судьбе, которое прочерчивало всю жизнь напополам. Больше нет той жизни. Больше нет той Азулы… — Ох, как же она переживала о тебе, не зная, куда ты запропастилась, и мысли не допуская, что этажом выше ты лежишь в полубреду! — каким садистичным, каким хлестким и жестоким стал ее тон, заставив Азулу безвольно отделаться от сказанного, прячась за нарочитой бесстрашностью. — Да потому что она искренне и самозабвенно любит тебя… но почему же ее не оказалось рядом в тот день, когда я вытаскивала твое живучее тело из канавы? — а она с удовольствием и без стеснения давит и продавливает, доставляя принцессе ноющую жгучую боль. Азула хотела заткнуть уши, примоститься где-то в темном углу и прятаться, прятаться, прятаться, пока старуха все нагнетала и с удовольствием нападала. — Почему ты оставила меня неприкосновенной? — Хама вдруг опустила глаза, словно, сокрывая тот слезливый ранимый блеск, прячась от Азулы как ребенок прячется от кемурикаге по ночам. — Я знала, что однажды ты придешь. Моей ошибкой было сохранить тебе жизнь… и вот ты здесь. Ты хочешь наказать меня, да вот только не понимаешь и никогда не поймешь, что наказания достойны вы! — ткнула она в нее сухощавым кривым пальцем. — Вы все… — закрывает в растерянных чувствах лицо, мотая в неверии головой.

      — Предчувствием руководствуясь… — начала было Азула, раскинув в призывном располагающем жесте руки, делая шаг навстречу к Хаме, а та, словно загнанный в угол зверь — дичится и отступает. — Знала я, что в поспешных решениях нет ничего выдающегося. Ты можешь сгодиться мне, — хитро и так жестоко улыбнулись ее губы и какими непроницаемыми остались у нее глаза.

      — Да кто ты такая? — распахнула старуха веки, обращая взгляд на виднеющуюся округлую луну, что проступала даже на сумеречном небе. — С чего ты взяла, что я буду хоть в чем-то тебе помогать? — скрестила на груди руки, обиженно отворачиваясь.

      — Неправильный ответ, — голос Азулы стал скрипучим и раздраженным. — Ты должна ответить иначе, — смотрит так бесчувственно, с наваждением, садистично, что старуха невольно оборачивается, словно подчиняясь какому-то немому приказу. — Если твое желание: вступить со мной в неравную схватку — то ты невероятно глупа. Не будь как мой бесхребетный брат, я предлагаю тебе свое расположение, кто ты без меня в этой стране? — усмешка, жестокая, кровожадная, но делая шаг на встречу к Хаме, Азула чувствует, как тянущей болью разразился низ живота. Азула в панике останавливается, борясь с разъяренным желанием в истерике истошно закричать. Все было так неправильно и ужасно, что заставляло усомниться в верности любого решения. Она больше себе не принадлежит. Надо как можно быстрее покончить с этим — пред глазами встают картины минувшего пугающего сна и чудовищное измученное уродствами лицо… Ее пробрал такой холод, что огонь в жилах на мгновение затих, вводя в еще больший ступор. Никто. Никто не должен знать, что она чувствует, что скрывает и что испытывает. Разделяй и властвуй. — Ты уже спасла меня однажды, — с располагающей улыбкой поклонилась, выпячивая картинную благодарность. — Мне не к кому обратиться, у меня есть только ты… — ах этот голос, с которым она сказала это так красиво, так пронизывающе, так томно, что слезы сами собой наворачивались. — Я — человек чести. Моя страна безмерно благодарна тебе за спасение моей жизни, — склонила голову, вставая на одно колено, про себя считая секунды, с которых вот-вот слетит ее уверенность, ее выдержка таяла на глазах. Изнутри гнездилось червем ощущение чего-то липкого и гадкого, отчего со всей силы желалось избавиться. Она была беременна. И она не хотела оставаться беременной ни на секунду больше. Убить, уничтожить, покромсать или просто сжечь — не имело никакого значения: какая кара постигнет незваный плод — его просто не должно быть. Его не должно было появиться. Она не давала согласие на столь долгосрочную экзекуцию над своей душой и телом. Вытравить, выловить — быстрее! Срочно! У нее было паническое чувство страха, смешивающееся с омерзением, ведь ей казалось, что оно, словно рыбка в аквариуме — плутает по ее одиноким закоулкам. Никаких детей! Никогда. Встает она с колен, склонив набок голову, разглядывая то, как ошарашена бабка, столь наивными и предсказуемыми словами.

      — Твоя страна — враг мне, что попытается вновь сгноить в темнице… — ею руководствовался страх и незавершенное когда-то дело: привычная жизнь.

      — Нет, — заверила ее Азула, посмеиваясь с такого прыткого желания людей просто-напросто: жить. — Нет — если я буду на твоей стороне, — протягивает зачуханной ведьме руку, да так соблазнительно, так очаровывающе располагая.

      — Так, деньги вперед, — покривила лицом Хама. — Хочешь-не хочешь, а за номер придется отплатить. Я беру аренду сразу за три дня вперед, — довольно и хитро прищурились ее глаза. — Постояльцы заедут только завтра. Оплатишь и можем идти за стол переговоров.

      — До чего же вы — люди, жалкие и алчные, — ухмыляется, протягивая ей горстку монет. Только мелочь зазвенела в старой трясущейся ладони, как Хама тотчас же довольно улыбнулась, голос ее сделался почтительным и благосклонным.

      — Чего попусту болтать? Проходи, проходи, Азула, — Азула резко остановилась, с недоверием переводя взор на Хаму, которая, ядовито хихикая, распахивала двери собственной гостиницы, впуская в свою обитель. — Не удивляйся, — помотала она рукой. — Я хоть и стара, а слух у меня что надо, да и на память не жалуюсь. Когда живешь в полном одиночестве, то это заставляет твои мозги и все твое тело мобилизоваться и работать как никогда хорошо. У меня нет нянек и тех, кто безвозмездно подаст стакан воды, но мне это и незачем…

      — Что-то ты разговорилась, старуха, — с ироничным презрением заключила принцесса, переступая порог пошарпанной, но уже знакомой гостиницы. Ничего не поменялось. Наверное, если бы не ныне открывшееся происшествие, то нахождение в этом месте ввело бы ее в непреодолимый ужас, а огонь желал бы просто проливаться рекой, уничтожая эту длань боли и мучений. Но что есть мучение, если не пристальный интерес Синей Маски? Все ерунда. Все можно пережить, выбираясь однажды из стылой торфяной канавы и разбитым затылком, и изнасилованным телом. И ведь самое мерзкое, что на этом издевательства не закончились, ибо он посадил в ней семена своего разврата и безумия, потому и ужасное преступление продолжается и по сию минуту. Если бы было возможно вытащить этого паразита и предать суду — Азула была бы его личным судьей, безжалостно выбрасывая в очищающий скверну огонь. Если его уродство — истинно, то в могиле ему самое место.

      — Пришлось перекрашивать стены на третьем этаже… — а Хама будто сама с собой разговаривала, подходя к чайнику, скидывая в него сухие листья, ставя на неразожженную горелку. — Поможешь? — указывает на дровишки. — С огнем у тебя получше будет.

      — Без проблем, — приподнимает в усмешке бровь, щелкнув пальцами, делая при этом слишком важный и неповторимый вид. Облокотившись о дверной косяк, Азула с интересом наблюдала, как хлопочет старательно Хама, на первый взгляд, не вызывая ни одного подозрения, но принцесса знала, как старуха любила подливать сок кактуса во все подряд.

      — Присаживайся, — отодвигает стул. Азула опешила, желая не приближаться и не переступать порога кухни, но, наверное — это совершенно недостойное и трусливое поведение. Нельзя показывать пренебрежение и страх так безропотно и открыто, как это всегда делал Зуко. Азулон всегда твердил, что быть королевой — это ходить по острию ножа. Это понимать, что в какой-то непредсказуемый момент кто-то вонзит ей кинжал в грудь или спину. Это знать, что из-за неподавленного бунта может произойти неизбежный переворот. Сегодня ты король, а завтра заключенный или горка праха, что покоится в семейном склепе. Надо понимать, что все эти люди, что создают Азуле такой привычный и привилегированный комфорт — порой озлобленные и недовольные граждане ее же страны, некоторые пробираются настолько высоко, приближаясь аж к королевской супнице — имея возможность подсыпать туда что-то посерьезнее безобидного сока кактуса, который даже не вызывает привыкания. Зачем? Зачем старуха поила ее этим дурманом? — грузно и мрачно всматривалась во все легкие и порхающие бурные действия Хамы. Вот она берет блестящую серебряную ложечку, начиная помешивать прогревающийся чай: сначала в одну сторону, а затем монотонно в другую. Старуха была сутула, но старалась облачиться во что-то актуальное и благородное, ее действительно очень легко спутать с коренным обитателем Страны Огня. Кто она такая? Зачем? А впрочем — это неважно, главное, что она приносит пользу. Без нее и ее навыков никак. Делая над собой усилие, Азула с приветливым кивком, наконец переступает порог кухни, с выжиданием присаживаясь за стол, не спуская глаз со старухи.

      — Как же угораздило последнего хозяина рек присягнуть на верность тебе? — отложила ложку Хама, разливая аккуратно и непревзойденно в чашки чай, не обронив ни единой капли, услужливо протягивая гостье. — Ты либо монарх, либо очень постаралась… — присаживается напротив, сразу же делая глоток, сверля Азулу непроницаемым, но очень оценивающим взглядом. Азула опустила глаза в кружку, осторожно и медленно гоняя чай по краям, наблюдая собственное отчаявшееся отражение, а также танец маленьких чаинок.

      — Ни малейшего представления не имею о последних хозяевах рек, — поднимает наконец глаза на Хаму, ставя чашку обратно на блюдце. — Слишком горячий, подожду пока остынет, — предупреждая вопрос, улыбнулась.

      — Как? В голове не укладывается, чтобы у мага огня в услужении был своевольный хозяин рек, — сложила кривые пальцы Хама, подпирая подбородок, странно улыбаясь. — Слыхала, что вожди Северного Племени воды очень старались приручить этих тварей. Считалось, что если хозяин реки покорился тебе — в твоих руках безграничная власть воды.

      — Для водных племен такой зверь более актуален, — броско подпирает подбородок, со скучающим видом уставившись в окно, теребясь с мыслей о том, что подумает отец, когда узнает, что его дочь все же поступила по-своему, оставив лишь маленькую записочку. Папу можно понять… — ее душу рвало на части от этого поганого и вынужденного вранья, но другого выхода не было. Папе нельзя знать, что скрывает Азула.

      — Именно. Считалось, что истинный вождь может заставлять магию воды рассыпаться, что только он властен над водой, пока остальные безвольны. Для того и старались северяне наведываться в тот пролив, близ которого обосновались Воздушные кочевники. Я за всю свою жизнь ни одного не видела… проживя уже целый век, впервые вот — встречаю… — на такой лиричной ноте, она на минуту замолчала, вновь делая глоток чаю.

      — Зачем ты травила меня? — наконец разверзлась тишина, пробуждая возмущенный возглас.

      — Я? — распахнулись глаза Хамы. — Я никогда тебя не травила. Я хотела искренне тебе помочь. Я хотела спасти тебя.

      — От чего? — нахмурилась Азула, поджимая губы, в обиде сжимая кулаки.

      — От того, кто преследовал тебя, — она сказала это так просто, так безропотно, что пролитые слова засияли в сердце Азулы теплом и пламенем. Она даже ошарашенно опустила глаза, не веря в услышанное, ведь именно этого она так рьяно и навязчиво желает. — Я прекрасно понимаю, что ты чувствуешь, — хлюпающий затяжной глоток. — Я знаю, что ото всех ты пытаешься скрыть, хоть я лишь догадываюсь кем на самом деле ты можешь являться, но так бравадно и заносчиво появляются только детки богатых родителей. Беспечные, самодовольные, пресыщенные, оттого и жестокие… И все-таки, когда я пришла на зов той охрипшей, но желающей жить девочки, что, превозмогая боль, выкарабкивалась, словно дикая кошка — тогда я увидела в тебе себя. Я всегда была бойкой, — посмеялась старуха. — Когда-то очень давно у меня была дочь… — Азула даже перестала дышать на этих страшных для нее словах, пока старуха говорила все нараспев, либо хорошо маскируя подноготную, либо уже давно переболев. — Она погибла во младенчестве. Хорошенькая такая была… — грустно выдохнула, но глаза оставались сухими и непринужденными. — Внешний мир опасен. Эта война угнетает, а особенно таких красивых девочек как ты. Ну незачем тебе было уходить… Оставалась бы Урсой под моим попечением, не разбирая день от ночи, зато в полной безопасности.

      — Ты сумасшедшая! — злостью налились ее глаза, а желание поквитаться со старухой разгорелось с новой силой.

      — Зачем ты пришла ко мне? Я же сумасшедшая… — на этих ее словах, Азула опешила, в стыде опустила взор, находя себя ужасно грязной и испорченной.

      — Я беременна. А я этого не хочу, — находит в себе силы взглянуть в глаза старухе, видя ее неподдельное удивление и шок.

      — Ты пришла избавиться от ребенка? — с изумлением прикрывает рот Хама.

      — Да! — не выдерживает принцесса, злостно метая из глаз искры. — Я ненавижу его и его отца. Этот ребенок мне не нужен! И даже не помышляй меня отговаривать, мне не жалко, я этого жажду! — ткнула яростно пальцем в старуху, а у самой голос от наворачивающихся слез затрясся.

      — Пойдем, — велела Хама, понимающе сникая, протягивая руку, уводя Азулу за собой наверх, прямо, как в тот день, когда та вытащила ее из холодного рва. — Луна еще полная, — задумчиво останавливается, посматривая в раскрытое окно, внимая глубокой тьме, что спустилась так неожиданно. Лучезарный серебристый диск приветливо слепил лицо, луна казалась такой большой, такой гигантской, словно она приблизилась специально, дабы заглянуть в эту самую минуту в окно старухи. — Приди ты днем позже — пришлось бы ждать весь лунный цикл до следующего полнолуния, — ее голос сделался тревожным, устрашающим, а лицо Азулы даже сквозь сгущающиеся тени — заметно побледнело. Ей вновь стало так плохо — выдержка покинула, оставляя на растерзание головокружению и постоянной тошноте. Они шли молча, разгоняя внутреннее напряжение, от которого у Азулы с неверия наворачивались горькие слезы, когда она осознала, что настал наконец тот ожидаемый и желанный ею момент. Почему перед глазами встает образ ее самой из той картины, которую показал ей не менее устрашающий и мрачный дух? Зачем? Зачем все это происходит? Почему она должна это пережить? Она невольно попятилась, словно пересиливая себя, на самом деле проникаясь удивительным и обременяющим ее мысли сочувствием. Оно ведь совсем ни в чем не виновато, а что, если она неправа?

      — Идем, — тихий шелест сквозь непроницаемую, практически слепящую тьму, от которой разыгралось воображение. Ей казалось, что Похититель лиц прячется где-то в темных закромах скрюченной обители Хамы, и она ведет ее на съедение голодному жаждущему духу. — Разожги свет, — гомон скрипучего голоса заставляет подчиниться. Быстрей бы все это закончилось. Перед глазами простиралась до боли знакомая комната, посреди которой стояла большая медная ванна, в которой она когда-то успела побывать — в тот самый первый раз… Воспоминания драли на части, в бреду рождая образ Синей Маски, медленно и решительно появляющийся из закромов ночи.

      — Раздевайся, — снова приказ, Азула проводила старуху недобрым и затравленным взглядом, оставаясь все такой же бледной. Она послушно, не издавая ни единого звука, развязывает свой туго затянутый пояс, трясущимися пальцами отковыривая пуговицы из атласных мелких петель. Стук сердца и шум беснующейся крови оглушал все то, что происходило вокруг. Света было мало — одна большая свеча, прикомостившаяся у зеркала с тумбой, возле которой остановилась Хама, омывая руки в тазике, а другая свеча стояла на полу — возле противоположного угла. Кофтан с шелестом приземлился о пол, Азула в неверии распахнула уста, считая всю ситуацию чудовищной, но необходимой. Зажмурив отчаянно глаза, она спускает штаны, оставаясь лишь в нижнем белье.

      — Все снимай, — покачала головой Хама, мокрыми пальцами повертев в воздухе, раскачав воду из рядом примостившейся бочки. Почувствовав себя так противно, грязно и необъяснимо оскверненно, словно она все это делала, чтобы вновь отдаться в лапы грубому насильнику. Ее горячая алебастровая кожа ощутила прохладное дуновение ветра, обнаженная грудь моментально дрогнула, все тело покрыли скорые передергивающие мурашки, дыхание было сбивчивым, а сердце — словно беснующаяся птица в клетке — все рвалось и рвалось, пытаясь разбиться насмерть. Азула не слышала ничего, кроме бушующей в ушах крови и своего порывистого неглубокого дыхания. Идет ли она на преступление? Правильно ли она поступает? Может, стоит остановиться? Страшно, а в закромах воспоминаний всплывает ее такой неузнаваемый, но отчаянно любящий и счастливый образ — да, он был уродлив, но это ее сын. Скорее всего, единственный и последний — безжалостно и жестоко проводит черту. Никаких детей. После такого — тем более. Струящаяся, холодная прозрачная вода под неприкрытые и танцующие движения кистей старухи, повиновалась словно слуга, обогнув изваянием застывшую Азулу, наполняя длинную остывшую ванну. Делая такой невинный и судный шаг, приближая себя к освобождению, она запнулась, ощутив, как ноет и тянет сердце, как жалко… Она ругала и сопротивлялась этим противоречивым угнетающим думам, ставя на чащу весов себя и свою свободу, а на другую — Синюю Маску и нерожденного принца. Он все равно будет бастардом, даже если Озай признает его как своего, хотя это неизбежно исключено. Делая еще один шаг, который уже вот-вот неминуемо окунет с головой принцессу в ее тяжелое непростое решение, которое она разделит лишь сама с собой. Ни мамы, ни папы, ни Зуко, даже дяди… никого нет. Осталась одна Азула. Одна и не смеющая хоть кому-то поведать о тех тяжелых гнетущих стравливающих ее мыслях. Почему? Почему она вновь вынужденна принимать столь трудные и серьезные решения в одиночестве? Почему никого нет рядом, только старуха… — Азула обернулась, а взгляд ее был пристыженным, униженным, но смиренным. Хама таилась в темноте, блеск ее глаз отражал дерганье свечи, она закатала по локоть рукава. А ведь старуха не удивилась просьбе принцессы, старуха даже не развела в ужасе руками, словно… словно для нее подобные вещи невпервой.

      — Ты можешь умереть… — покачав головой, признается Хама, беря свечу в руку.

      — Плевать, — гордо и хлестко отмахнулась Азула. Лучше смерть, чем такой позор, лучше смерть, чем родить, тем более от Синей Маски, от того, с упоминания которого кровь стынет в жилах, а ноги предательски столбенеют. Такой страх и гнев на нее не навеивал даже Азулон…

      — Я постараюсь сделать все безопасно и аккуратно, — слова, в которых искренне переливается беспокойство и страх. Как странно, — ухмыльнулась, будто бы на прощанье Азула, готовая даже принять смерть, стоя вот здесь — в провинции своей страны, обнаженная и оскорбленная, принимающая душераздирающее трагичное решение, как странно, что старуха продолжает вытаскивать ее из канав, в которые сбрасывает сама судьба. — Вода холодная, — словом остановила ее Хама, стоило Азуле протянуть руку к прозрачной дрожащей воде. Глубоко вдохнув, разгоняя морочащие голову тучные мысли, она взывает к дремлющему в ней огню, призывая восстать, как всегда призывает Похититель лиц. Что ему нужно? Куда исчезла мама? Что скрывает отец? Нет. Умереть не получится, пока она не получит все ответы на все поставленные вопросы. Опуская обжигающие пальцы, Азула прогревает бездонную влагу, в неверии и отчаянии сглотнув, все же набирается смелости, чтобы вступить на тропу войны. И это не война Народа Огня против всего мира — это ее война против себя. Дедушка был прав — королева — это сверхчеловек, не имеет она права на мирские и людские горести, радости. Не имеет права сдаваться без бою. Если ей уготована смерть — значит таков удел, и Зуко суждено стать Хозяином Огня, — смиренно принимает и отпускает его, вальяжно вытянув ноги, откидываясь на все еще холодную спинку ванны, продолжая разогревать воду, а тело все вновь заполонили бегущие мелкие мурашки. Нагая грудь задирается вверх, а соски стремительно напрягаются, ровно, как и каждая мышца в ее изнуренном теле. Интересно, где же сейчас находится Зуко? Он вспоминает о ней? Вспоминает о том золотом времени, когда их жизни текли в резонанс? Она в томной неге, чувствуя приятное тепло обволакивающей воды, прикрывает исступленно глаза, искренне сожалея, что все сложилось так, как сложилось, а от мыслей, что мама, может быть умерла — Азулу вгоняло в лихорадочный ужас, с которого на ее глазах безропотно выступили слезы. Мамочка…

      — Ты почувствуешь боль, — загробным печальным голосом постановила Хама, все еще держа свечу в руках. — Ничего не тая, предложу тебе выпить сок кактуса и потерять сознание… Это лучшее, что можно сделать в твоем случае, — подходит к ней почти вплотную, стискивая в руке кружку с ароматным снадобьем.

      — Нет, — уверенно, не отшатываясь, твердо ставит свое слово. — Больше никакого сока кактуса. Я хочу быть в себе, да я тебе и не очень-то доверяю.

      — Я буду блуждать по твоему телу и ты неизбежно меня почувствуешь у себя там, — касается груди, там, где изнывало сердце. — Меня. Это будет так неприятно — как никогда. Я должна найти то, что прямо сейчас сосет из тебя все соки, подобно паразиту! — прорычала она с яростью, вызывая у Азулы желание оправдываться. — И как только я его найду, — снизошла она на шепот, прильнув к самому уху, убирая обрамляющие лицо волосы, — я уничтожу его. Будет кровь. Ты не пугайся, — от ее голоса и от того, что ее неизбежно ждет — Азула в оцепенении застыла, кажется, холодея в кончиках пальцев. Костлявая жилистая рука Хамы взмылась где-то над головой принцессы, Азулу перекосило от той нестерпимой пытки, которую доставляли перебирания пальцев ведьмы. Плавным покатым движением, замедляясь в районе груди, Хама хмыкнула: — Ты так переживаешь. Так убиваешься, а ведь по тебе не скажешь, — ее слова звучали издевкой на задворках сознания, отдаваясь эхом. Ее рука опустилась в теплую, окутанную жуткими ночными тенями воду, она блуждала вдоль всего ее тела, и Азула чувствовала, как внутренности, будто бы, переворачивают, раскидывают, теснят, выворачивают, отчего накатила лихорадочная тошнота. Достигая солнечного сплетения и неостановимо продолжая близиться ниже, не касаясь снаружи, но раздирая на части внутри. Азула издает еле различимый крик, тело воспламеняется так сильно, словно старуха подбросила дровишек в ее внутренний очаг, вместе с тем заставляя жар выступить на лбу испариной. Выматывающее тяжелое дыхание, неперестающийся стук сердца, что сводил с ума. И эта пылкая тряска, которой разразилось ее тело, стоило старухе остановиться, ехидно протянув:

      — Нашла. Оно здесь, — и голос ее был как сотни искаженных голосов. Легион голосов. Она вцепилась ей в самые внутренности, и было ощущение, что внутри там все с запалом бесповоротно рвется, как будто что-то постороннее все время присутствует в ней. Конечности резко похолодели, боль стала такой явной, такой нестерпимой, но Азула старалась сдерживаться, вцепившись мокрыми скользящими пальцами в борта ванной. В глазах от долгих и мучительных резей резко потемнело, ей казалось, что вот-вот она потеряет сознание. Это было настолько больно, настолько ужасно, что в судорожной горячке ее тело изгибалось и искривлялось, желая избежать тех нестерпимых плотоядных мучений, что доставляло чужое вмешательство.

      — Пей! — гомон голосов слился воедино, Азула, через слипающиеся глаза увидела, как старуха нервозно смотрит на нее, поднося ту самую кружку. — Пей, — приказ, а боль такая заглушающая, что ничего понять и разобрать было уже невозможно. Она покорно повинуется, отдаваясь в минуту слабости на растерзание. Кислый шипучий напиток с таким ярким ароматом цитруса — это последнее, что запомнила Азула, пока Хама сжимала мокрые старые пальцы, физически ощущая размер поставленной цели. Оно было словно пойманная хищником жертва, старуха радостно возликовала, злорадно оскалившись, у нее было такое непередаваемое ощущение абсолютной власти, что, прямо сейчас, с одного щелчка она размозжит этот зачаток в кровавые ошметки. И не было ни одной причины, чтобы этого не случилось. Она ощущала его неуверенные трусливые шевеления и это чувство всевластия и вершителя судеб так опьяняло и окрыляло старую ведьму, что, с воодушевлением, посмотрев напоследок на бессознательное и угасающее тело Азулы, пожалев ее, набирается напористого рвения как можно быстрее и жестче покончить с рушителем спокойствия. Ее пальцы стали сжиматься, словно стискивая маленький теплый огонек или небольшое трепыхающееся сердце, оно было мягким и упругим, состоящим из одной лишь крови и соединительной ткани. Под ее стискивающим гнетом, оно, как будто бы в страхе — задергалось, пытаясь спастись, тогда старуха сжала пальцы крепче, сдавливая так сильно, что шевелений ощутить было просто невозможно, зато сколько тепла сразу — оно маг огня. И на этих мыслях старуха гневом вдохновляется, смыкая пальцы в кулак, и то ощущение чужой упругости полностью исчезло, растекаясь теплом по пальцам.

      — Вот и все, — достает руки из воды, обтирая их полотенцем. — Я постаралась сделать все очень аккуратно, — Хама свысока глядела на потерянный бессознательный вид своей подопечной. Хватая наскоро свечу, разжигая еще парочку, она подходит ближе, освещая воду, довольно выдыхая, как только узрела с какой скоростью влага ванной окрашивается в рубиновый. — Теперь все стечет, — закрыв глаза, в предчувствии водит руками вдоль всего тела принцессы.

      Азула дернулась, сощурив от боли глаза, наконец их разлепляя. Она нервно впопыхах огляделась, замечая странную гнетущую пустоту, это ни разу не смутило, через силу перекатившись на другой бок, хватаясь за голову, не понимая: откуда эта неперестающая боль? Медленно и по стеночке вставая на ноги, Азула присогнулась, держась о стену, в ее голове был страшный необъяснимый звон, который заглушал любые звуки. Оглядевшись, она понимает, что оказалась на чердаке у старухи, дверь нараспашку отворена, никого нет до сих пор. Поправив одежду, которая была странно-холодной, Азула смело направляется прочь, настигая лестницы, стоило пальцам коснуться перил, как странный шорох останавливает ее на полпути. Это было так страшно, так необъяснимо пугающе — словно скрежет лезвий друг о друга. Тотчас же в переполохе обернувшись, она сталкивается с одинокой дальней стеной, в углах которой скопились мрачные тени. Не дожидаясь и минуты более, Азула судорожно впопыхах спускается, ей кажется, будто кто-то беспрестанно за ней снует и снует. Этот кто-то постоянно смотрит на нее, натачивая острейшие лезвия. Что тебе надо? Кто ты? — вопили ее мысли, как только она поняла, что искра не выбивается, а свеча таинственно не зажигается. Никакого огня… Скрежет, что доносится откуда не пойми, переполошил трепетное сердце принцессы. Азула бежит сквозь густо скопившуюся ночь незнамо куда — лишь бы найти выход. Куда не посмотри — одни стены, окна и жутковато запертые двери. Раздался неожиданный скрип — одна из дверей вдруг приоткрылась. Азула задержала дыхание, пятясь назад, стараясь быть как можно более тихой и незаметной. Она затаилась в самом темном и неприглядном углу, надеясь, что если кто-то здесь есть, то он не видит ее, то он не знает, что она здесь в столь поздний час. Где старуха? Что происходит? — не может от страха даже пошевелиться, но надо спешить, надо бежать, надо удирать. Плохое предчувствие толкает на немыслимо-смелые поступки. Она хочет жить. Хочет остаться в живых. Азула делает шаг, проклиная все на свете, как только половица натянуто скрипнула. Преследующие шаги одиночества ещё слышны в стенах этого дома. Когда посторонние звуки утихнут, она познает их в полной тишине. Отворившаяся пошарпанная дверь не шелохнулась, приглашая заглянуть. Азуле совершенно не хотелось этого делать, но, чтобы пройти к следующей лестнице — необходимо миновать коридор комнат, который в такой темноте казался бесконечным. Еще один уверенный опасливый шаг, половица смолчала, но была готова от натуги лопнуть. Слыша бушующую кровь, бьющую прямо по вискам, Азула, заглушая всякий страх, желает сорваться на скорый бег, как можно мимолетнее миновав жуткую дверь, из которой, кажется, веет холодом… Шаг, еще, еще. Совсем скоро она настигнет ледяную ручку. Она остановилась, стоило уловить такой неоспоримый устрашающий скрежет — прямо, как в первый раз, этажом выше, в преддверии реальности. Азула остановилась, растерявшись с того, как ныли ноги, как ломило поясницу и как же обжигающе тянуло низ живота. Сквозь ночную темень она не могла разглядеть все как наяву, но сколько бы пальцы не ерошили тело — все было на месте, все было нормально, тогда откуда эта боль, что настигает всегда и везде? Скрежет лезвий о пол, — Азула сжалась, в неверии приглядевшись, стоило чему-то пугающему мелькнуть из-за двери. Противный протяжный звон металла о половицы вдруг резко сник, стоило Азуле разобрать, появившийся в ночи силуэт. Он был точно такой же, как в тот злосчастный день, голова его заунывно поникла, руки сжимали блестящие лезвия — те самые. Выбираясь из засады, он резво выпрямился, покачнувшись так жутко, будто все его тело оказалось без костей. Медленно и мучительно обернувшись, Азула смогла лицезреть его всевидящий недовольный оскал. Он пришел поквитаться с ней. Он дух. Он злой. Он очень злой. Синяя Маска. Поднимая с пола внушительные палаши, на минуту, казавшуюся бесконечной — он одеревенело застыл напротив нее, не шелохнувшись даже на ее стрекочущее срывающееся на пронзительный крик дыхание. Она закричала так громко, так сильно, что стекла должны были посыпаться, а связки надорваться. Она в панике вцепилась ногтями в волосы, стоило ему с леденящим спокойствием и нерасторопностью двинуться в ее сторону, угрожающе и так зловеще потащить со скрежетом свои палаши, раскачиваясь словно на волнах, пока в один момент он не сорвался на бег, его хаотичные выпады руками крутили палаши, как только позволяла фантазия. Он разрубал на своем пути. Азула не переставала кричать, не находя иного выхода — бежит назад, без конца оборачиваясь, а он был все ближе и ближе, руша и круша стены, уничтожая картины, разрывая занавески. После него руинами прискорбно полегло все. Второпях, добегая до лестницы, успевая на последнем издыхании взапрыгнуть на ступень, уворачиваясь от смертоносного удара, она валится на ступени всем телом, не теряя ни минуты — карабкаясь ввысь подобно животному. Помогая руками и ногами, она все бежит и бежит, а ступени все не кончаются и не кончаются, кажется, это лестница в небеса. Оборачиваясь, с воплем ужаса, она продолжает ползти все выше и выше, желая настигнуть конца, а его все нет и нет. И этот страшный монстр, имя которому Синяя Маска идет за ней попятам, уничтожая и пожирая своей тьмой путь назад. Остался путь вперед. Только вперед, а иначе — смерть. Рука настигает горизонтальную поверхность, выкарабкавшись, оказываясь в маленькой узкой комнатке, выход из которой только один — соседняя дверь на чердак. Ножи сверкнули перед ее лицом, когда страшные бескостные руки возвышались над ней, она пригибается, и он разрезает стену, ломая вазы. Азула кричит. Истошно. Дико. Не переставая, до смерти напуганная, не знающая, что нужно сделать, чтобы он исчез. Навсегда! Она отступает, вбегая в закрома чердака, отступая все дальше и дальше, с выжиданием приглядываясь к дверному проему, который пока что был абсолютно пустым. Может быть, он сюда не зайдет? Может быть, это место священно? — оглядывается по сторонам, замечая на полу пару свечей и маленький домик для богов, внутри которого красовалась печать. Она дышала, как рвавшая когти лиса от стаи волков. Стоило всему стихнуть, как Азула с облегчением выдохнула, находя за спиной окно. Окно! Это выход. Она присела возле него, удивляясь, почему оно настолько низкое. Заклинило! Не открывается! Кричит в ярости, тарабаня кулаками по стеклу, в какой-то момент сникая, стоило чужому дыханию коснуться ее плеча. Не может быть!.. Палаши сомкнулись возле шеи, отрезая клок волос. Сильная хватка, он тянет ее вниз, так быстро, так безропотно и жестоко, прижимая лезвиями к полу, любуясь ее заплаканным и сияющим в гневе лицом. Она тянет руку, в попытке спихнуть с себя, продолжая гулко жадно истерить, продолжая борьбу. Его плоская маска настолько близко, что деваться уже не куда, его тьма поглощает, света в комнате становится все меньше и меньше.

      — Кто-о ты-ы? — говорит она, а испуганный голос — ломанный, низкий — не ее, вздохом застрял где-то в горле. Она не издала не звука, чувствуя, как по лодыжкам зашелестел скрипучий промозглый сквозняк. Азула тянет руку, дерзко и на последнем издыхании, чувствуя на языке привкус собственной смерти, с силой стягивает с него маску. Она заверещала пуще прежнего, борясь охотнее, стоило ей разглядеть уродливые и нечеловечески-пустые очертания. У него абсолютно не было лица, это был даже не человек. — Сгинь! Прочь! — мотает головой, отказываясь верить в увиденное. — Не может быть! — слышит свой стон боли где-то издалека, теряясь.

      — Эй! — болезненный шлепок по щеке. — Азула! — вновь сильный резкий удар, на этот раз по второй щеке. С усилием разлепляя свинцом налитые веки, она, все еще помня, что видела во сне — лихорадочно оглядывается. Расстеленная кровать, окно без занавесок, пробирающийся солнечный свет и та самая старуха. — Ко мне уже новые постояльцы заехали, — присела она на стул возле, прикладывая кисть к ее лбу. — Ты много спишь, так еще и стонешь во сне.

      Переполошившись и в неверии обернувшись на трясущихся локтях, испытывая на себе муки играющих с перенапряжения одеревенелых мышц, Азула, тяжело дыша, да так, словно она всю ночь действительно куда-то истошно бежала. Хама, не спускала с принцессы взгляд, тотчас же бросив в нее мокрое тяжелое полотенце. Оно хлестко приземлилось ей в лицо, мокрые прохладные капли тут же ударились в рассыпную, Азула с пренебрежением дернулась, ощутив такой сквозящий холод на своей прогретой бархатистой коже.

      — Тише будь, — прижимает старуха жилистый палец к своим сморщенным недовольным губам. — Ко мне заехали постояльцы. Прими ванну и спускай вниз, тебе пора поесть…

      — Я не хочу, — захотелось тут же возразить, она попыталась вскочить с кровати, но Азулу повело в сторону и она вновь рухнула на постель.

      — Ты два дня беспробудно спишь. Это вредно, у тебя будут отеки… — берет ее под руку, а Азула уставилась в эту кишащую противными венами когтистую лапу, и эти вены — будто бы черные черви, пробирались откуда-то из недр, некрасиво обвивая. Кожа старухи словно лохмотьями свисала, становясь похожей на черепаший панцирь. Азула поежилась, как константу осознавая: я не хочу стареть. Приложив массу усилий, дабы встать самостоятельно, Азула напряженно выпрямилась, стараясь не волочить ноги. Боль внизу живота была ощутимой, да такой, словно множество синяков и ран одновременно заныли. Что произошло? Что было?

      — Иди осторожно, — грубый приказ, на который Азула моментально недовольно обернулась, приподнимая деспотично бровь. — Тебе повезло — ты жива. А ведь ты потеряла много крови.

      — И почему же? — возмущение, цепкие ногти с треском впаиваются в массив дверного косяка.

      — Не задеть сосуды — это практически невозможно. Все, что я смогла — это нанести минимальный урон и позволить тебе — неблагодарной девке — стоять сейчас передо мной и кривить зазнавшиеся губы, — Хама тут же подошла к Азуле, резко хватая ту под плечо, практически выволакивая в коридор и с силой запихивая в ванну. Оставшись вновь нагой, она с подозрением оглянулась на ведьму еще раз, а затем с благоговением вздохнула, стоило приятной теплой воде коснуться ее измученного тела. Азула расслабилась, в блаженстве прикрывая глаза. — С тебя дополнительная оплата, — эти слова заставили Азулу резко нахмуриться. Старая тварь пользуется таким истерзанным и болезненным состоянием принцессы… Азула меняет гнев на милость, плотоядно усмехнувшись, вновь возвращая себе былую прыть, с которой она без стеснения выказывала свое неоспоримое превосходство.

      — Вылечи меня, — это была игра, с которой весело баловаться, а особенно, когда их взгляды так накалены. — И я заплачу тебе, — обрывая бравадную игру спеси, наконец устало и смиренно вздохнула, а грудной клетке так непривычно тяжело и больно дышать. Как же больно. Все так изнывает, словно внутренности были потревожены, а на задворках засели болезненные синяки, что давали о себе знать с каждым движением.

      — Чувство, будто тебя раздирали на части мучает? — сделала к ней пару таинтсвенных шагов Хама, дожидаясь от принцессы хотя бы робкого взгляда, но этого не последовало. Не последовало ничего. Ветренными раскачивающимися движениями забурлила вода в ее ванне, издавая едва уловимое сияние, Азула расслабилась, отдаваясь в руки такому необыкновенно разморяющему теплу. Мелкие пузырьки поплыли вдоль всего тела, приятно щекотя, облепляя кожу. Голубоватый переливистый свет усилился, тепло стало обволакивающим даже изнутри, боль стала пораженно отступать, оставляя о себе лишь отголоски и упоминания. Каждый раз, прикрывая веки, перед лицом Азулы вставал безликий монстр, который то и дело прятался под маской синего духа. В ушах назойливыми воспоминаниями кружили те елейные безумные слова той Азулы, что была во сне словно околдованной, держа на руках уродца. Как тяжело. Как сложно все это уложить в своем сознании и вылезти сухим из воды.

      — Где мой дракон? — наконец отозвалась Азула, уже более смело выбираясь из ванной, отвергая любую навязчивую помощь.

      — Бродит по лесам вдоль моей гостиницы. Не дает подойти к себе, хотя я и о нем не забыла. Сама луна говорит со мной, своим нежным голосом призывая повиноваться… Я бросила ему две тушки рыбы, да ушла. Гаденыш — съел залпом, опомнится не успела — только две острозубые пасти клацнули в темноте и его этот пронзительный ужасающий рык. Он следит за тобой. Выжидает твоего возвращения, — помотала головой старуха, проследив за своей гостьей. Азула неспеша, с очень затуманенным и отрешенным взглядом, совершенно без стеснения и абсолютно нагая, прошла мимо расшторенных окон, прячась в углу, где на стуле остались висеть ее вещи. Так неаккуратно брошенные, практически скомканные. «Теперь я свободна…», — наспех одевается, позабыв о чувстве стыда и приличия, лелея лишь одну мысль, пугаемая другой, но доселе такой схожей с первой. Если она была беременна, значит ли это, что за синим духом скрывается человек? Или это, все-таки, был ужасающий страшный монстр? Дух, что идет за ней по пятам? Что это за дух? Неужели этот дух — проклятье королевской семьи и тянется он за ней поколениями? Он идет вершить самосуд… Его не остановить, ведь у него даже нет лица… — от этих мыслей, плеч касается неприятный пробирающий морозец, вся кожа разразилась от мелких мурашек. Синяя Маска хотел убить ее. Убрать с поста, отодвинуть от трона, а, возможно, ее участью была просто смерть от замершей беременности или родов… — она гневается, щеки застилает румянец, а руки действуют дергано, резко и грубо. Она зла, она ненавидит, но она так нестерпимо боится, что от одного только упоминания о Синей Маске — охватывает неумолимая страшная паника. Кто он? Что ему надо? Последние пуговицы вошли в предначертанные им петли, а пояс туго и чересчур неприятно стискивает талию, — стоило облачиться в свои королевские одежды, как надежда и былая спесь заиграла отважно на ее губах. Ничто не способно потопить и убить ее. Ничто и никто. Она готова биться с неизведанным до последнего. Хотя их так много… навалилось на нее. Оборачиваясь, Азула, все же, отбросив заносчивость и гнев, склоняется перед старухой в благодарном поклоне, учтиво медленно возвышаясь вновь, не спуская с той пристального мрачного взора. Ты мне еще пригодишься… радость твоя в том, что неведанно тебе всей правды. Мошенница, безумная одинокая старуха, греющая в своих пальцах могучую силу… Азула вдруг ошарашенно отступила, бледнея на глазах от одной только мысли, самозабвенно пугаясь — как не хотелось прожить, полную невзгод и трудностей жизнь, дабы облачиться спустя лета в это… в нее… — а Хама стояла неподвижно, сгорбившись, жуя нервно свои плоские бесцветные губы.

      — Молодец! — саркастичная поддевающая улыбка. — Остаешься на работе! — кивнув старухе, Азула кидает ей мешочек с монетами, та, не растерявшись, ловит его на лету без особых усилий. Раздался увеселительный грохот золотистых деньжат, бабка радостно припрятала полученное за пояс, вновь становясь услужливой, но осторожной.

      — Важная шишка, да? — заговорила наконец, ввергая Азулу в шок. — Будь осторожна, ты все еще довольна слаба, избегай напрасных драк, не поднимай ничего тяжелого, чтобы избежать открывшегося кровотечения, — ничего не ответив, с гордо приподнятой головой, она прошла мимо Хамы, замечая, как в карикатурном поклоне склонилась старуха, явно больше посмеиваясь, ежели действительно проявляя уважения. У таких как эта бабка нет понятия чести и совести. — Спускайся вниз, тебе надо набраться сил.

      Подозрительное и удручающее молчание нарушили постояльцы, что стали громко переговариваться, Азула остановилась, оборачиваясь назад, стоя прямо на лестнице, еще пара шагов, и они минуют второй этаж, оказываясь на первом. Снизу уже доносился с ума сводящий соблазнительный запах еды, которую, Азула в глаза не видела уже несколько дней.

      — Садишь, поешь, — услужливо и так красиво были расставлены тарелки с аппетитной горячей едой. Азула недоверчиво прищурилась, с одной стороны прельщаясь таким теплым жестом, с другой же — настораживаясь.

      — Не уверена, что во всем этом великолепии нет яда или чего похлеще, — как бы невзначай разводит руками, горделиво и с насмешкой вздергивая подбородок.

      — Не ёрничай! Вообще-то, ты только что потеряла ребенка, — Хама сказала это так серьезно, так трагично, на этом моменте даже откладывая все, что собиралась сделать.

      — Бесполезно пытаться меня разжалобить, — отмахнулась, испытывая внутри фантомную тянущую боль и Азула даже не понимала отчего и где именно у нее болит. Это болит там внутри, в сосредоточии ее женственности? Или это так заунывно изнывает в сердце? — Я очень рада, что избавилась от этого гаденыша, — сказав, она противно улыбнулась, охотно складывая руки на груди, выпячивая напоказ лоснящееся тщеславие. Как жалко… — с трепетом вспоминает себя, держащую маленького монстра. Но он ведь был ни в чем неповинным, маленьким и ее. Он был ее. Принадлежал ей. Как ужасно… — очень кратко и так вскользь, она опускает на секунду глаза, размышляя о том, что чувствует. А вдруг Кох врал и это был обычный ребенок? — вздыхает, высмеивая себя за столь опрометчивую слабость. Теперь она не узнает. Его больше нет и не будет. С одной стороны — она вообще не хотела ребенка, с другой же — его отец истинное чудовище — Синяя Маска, но также это все не отменяет особой неопределенной скорби, которой наполнилась ее душа. Она как будто выдыхала с облегчением, немного тоскуя от того, что не встретится со своим порождением вновь. Теперь это прочитанная книга. Книга, второпях выброшенная в костер. Решение было быстрым, поджимающим и не требующим отлагательств. И все же — она поступила правильно. Она выбрала себя, свою честь и самое главное — свободу.

      — Тебя можно понять, но, кажется мне, что лукавит твой острый язычок… — старуха охотно растянула губы в усмешке.

      — Бесполезно. Как ни старайся — я ни о чем не жалею, — присаживается напротив Хамы, а внутри задребезжали жилы, ведь она вновь испытывает судьбу, соглашаясь разделить трапезу с преступницей.

      — Почему? — обескураженно начала Хама, беря ложку в руки. — Ты так удивительно терпима… Или безразлична. Ты должна была желать моей смерти еще в тот день…

      — В твоей навязчивой заботе было что-то особенное. Мой брат был навязчивым, наверное, ты напоминаешь мне его, — пожала плечами. — Я думала достать ножи и поквитаться с тобой, — переплела пальцы, на слове «ножи» представляя бойкую Мэй. — Но, позже… — ускользает от самого важного: никто не должен знать… интересно, старая стерва в силах распознать блеф? — А потом мне пришла другая мысль…

      — Ты ничерта не понимаешь. Мы из разных миров, даже не могу объяснить, почему истинный маг воды выбрал тебя, — замаха в суматохе старуха ложкой.

      — Я спасла ему жизнь.

      — Но твой же народ их и перебил!

      — Это не моя вина. Да тем более, даже если бы это было и так — я исправила. Я сделала все возможное и теперь он бороздит небеса.

      — Что в тебе такого особенного? — насупилась старуха, вглядываясь получше. — Он ведь говорит со мной… — покачала головой. — Тот жуткий дух, что похитил лицо Рафа. Бедняга Мису таскалась с Рафу как с ребёнком, дабы вымолить у Коха прощение. А теперь он приходит ко мне, называясь голосом луны, задиктовывая, что мне делать…

      — Кто такая Мису?

      — Она приплывала к нам с Рафу. Рафу — ее младший глупый брат. Просила исцелить его, думая, что на Юге знают лекарство…

      — Какая жалость, — безразлично вздохнула Азула. — Не уж то угрожает тебе Кох, что похитит твое несвежее личико?

      — Не дерзи!

      — А он мне часто предлагает лица взамен, но я все без конца отказываю. А как-нибудь возьму и соглашусь… — на таинственной ноте закончила, рассмеявшись.

 Редактировать часть