Нигде, кроме Москвы, наверное, не найти такого человека как Сергей Матвиенко.

Мужичок неопределенного возраста, будто сразу родившийся странноватым дальным родственником, о котором на семейных сборищах стараются не говорить; у него вульгарное чувство юмора, спорное — стиля, а взгляд — знающий, мудрый, не вяжущийся с простой почти что до глупости манерой общения. Никто точно не знает, чем он занимается, но у него и квартира, и машина, и новенький айфон каждый год; никто, кроме Антона.

Антон познакомился с Серегой пять лет назад, когда пытался разобраться с паранормальщиной в деле Дроздовых. Правда, он тогда был уверен, что пишет в личные сообщения Инстаграма миловидной гадалке Оксане, но та позже оказалась всего лишь лицом аккаунта для привлечения аудитории, которая не шибко горела доверять свои наталки человеку, выглядящему как карикатурный персонаж взрослого мультфильма.

Спустя пять лет Антон на сто процентов уверен, что ответственен за немалую долю Сережиного дохода: все мешочки с травами, камешки и прочие обереги, запрятанные по Антоновой квартире, это его рук дело. И хотя Матвиенко не скрывает того, что в большинстве случаев бессовестно наживается на человеческом желании верить во что-то большее, у Антона особо нет выбора. Можно, конечно, звонить по всем номерам с объявлений на заборах и тыкать на все всплывающие рекламные баннеры на пиратских сайтах, чтобы скупить все заячьи лапки у всех бабушек мира, но Сергей Матвиенко такой, насколько Антону известно, один. Он как минимум человек, реально разбирающийся в вопросе.

Он как максимум — не совсем человек.

Антон просит Серегу о встрече в самое ближайшее время на следующий день после визита в квартиру к Арсению. У Сереги плотный график: в марте активизируются не только коты, но и многочисленные желающие погадать на суженого, — так что он говорит подъезжать в воскресенье; и до того момента Антону остается только учить новые правила мира вокруг себя.

Глаза в водосточных сливах больше не появляются, но ощущение, что за ним наблюдают, преследует ежесекундно. Из каждого темного угла, каждой щели, отовсюду, куда ни повернись спиной — и Антон не поворачивается: жмется к стенам, не может ни на секунду позволить себе перестать сканировать каждый сантиметр комнаты. В таком состоянии ни поработаешь, ни поспишь — он и не спит, и не работает, а только нервно существует в постоянном состоянии готовности. К чему бы то ни было.

Кое-как удается только пролистать присланные Димой материалы, но там и читать-то нечего: дело Дроздовых Антон и так знает как «Отче наш», а про Кьяру Попову у полиции нет почти ничего. Что с одной стороны не удивительно: насколько Антону известно, государство пока не выделило правоохранительным органам бюджет на создание отдела по работе со сверхъестественным, — а с другой, даже улики и свидетельские показания, которые в теории можно было бы обработать, в отчете представлены скудно. Из интересного у Позова только каким-то образом вышло переслать запись разговора с Аленой, которая в девичестве Кравченко, до недавнего времени была Попова, а теперь вернулась к началу.

Голос женщины на записи — холодный и твердый. Она отлично держится, развернуто, но по делу отвечает на все вопросы, не позволяет себе показать беспокойства, которое все же чувствуется в скрытом слоями ледяных масок надрыве некоторых интонаций. Антон не выясняет ничего нового: дочку бывшему мужу Алена передала двадцать восьмого февраля вечером на Московском вокзале, у девочки телефона нет, в активной переписке с Арсением они не состоят, так что новость о пропаже стала чуть ли не первым, что женщина услышала с момента прощания. О качестве брака и причинах развода она говорит неохотно, не скрывает неприязни, но тут же отбривает попытки следователя навести на подозрения о причастности Арсения. Цитата: «Мой бывший муж из тех, кто забудет про просьбу купить молока по пути домой или планы на годовщину, но он не из тех, кто подвергнет опасности собственного ребенка».

Тактика «в стрессовой ситуации стараться не терять хладнокровия» у них с Арсением общая, возможно, на том и сошлись. Не то чтобы Антону есть какое-то дело.

Он на всякий случай все-таки внимательно изучает то немногое, что имеется, а оставшееся время развивает воображение, придумывая логичные оправдания каждому звуку. В окна ему стучат ветки, по трубам топочут крысы, а воют, шепчутся и хихикают — соседи; да, в третьем часу ночи, да, за стенкой, где угол дома и не может быть никаких людей. Мало ли, вышли подышать воздухом, ну и что, что седьмой этаж.

А Дима до Антона таки дозванивается и выспрашивает о происходящем с таким упорством, что ему бы переквалифицироваться из судмедэкспертов в следователи. Антон рассказывает в общих чертах, не упоминая дальнейшего плана действий: он после увиденного едва сам себя уговорил не слиться, не хватало еще спорить с Позовым. Но друг, узнав, что никакого журналистского расследования нет, выдыхает. Только просит не заигрываться и следить за состоянием кукухи; Антон отвечает, что его кукуха стоянием не занимается в принципе, а предпочитает носиться кругами и истошно орать. Дима, смеясь, обещает на следующей неделе заехать и привести их обоих в порядок: и кукуху, и самого Антона.

К пятнице запись разговора с Аленой Антон может зачитывать по ролям, а количество раз в сутки, которое он покидает спальню, удается максимально ужать после принятия решения курить прямо там — хозяйка все равно не заходит, а запах — меньшая из проблем. Необходимость в питании практически отпадает сама собой: аппетита нет никакого, — а в тот единственный раз, когда Антон перебарывает себя и идет в душ, из слива выползает что-то длинное и многоногое, любопытно шевелящее усиками в половину длины остального тела. Вполне возможно, это безобидный паразит, но Антон все равно забивается в угол ванны, вооружившись душевым шлангом, и направляет на существо струю под максимальным напором, пока оно не оказывается смыто назад.

В субботу Антон окончательно приходит к выводу, что над ним издеваются. Играют, мотая нервы, не нападают, но не дают о себе забыть; он злится и впервые за несколько дней идет в кухню заваривать себе чай. На, получи, не боюсь тебя, — думает, подавляя дрожь в ногах, пока ждет щелчка чайника. А потом слышит в зашторенное окно настойчивый стук.

«Ветка», — Антон убеждает себя, после повторного стука даже повторяет вслух:

— Ветка.

И не реагирует, гипнотизируя взглядом столешницу.

Вода кипит, огонек горит красным, чашка с заваркой стоит на краю. Окно, закрытое на защелку, резко распахивается под порывом холодного ветра, громыхнув двойным пакетом, и Антон отскакивает к противоположной стене прежде, чем успевает подумать. Огромными глазами смотрит на покачивающуюся створку и шторы, встающие на дыбы, и с той стороны, с которой окно осталось закрыто, — видит.

Лицо.

Серостью почти сливающееся с этажкой напротив, даже глубоко сидящие темные глазки в ямах черных синяков можно принять за пустые окна; а тонкие сухие губы, растянутые в улыбке, широко, неестественно, будто уголки за нитки тянут к ушам, — за веревку с бельем. Но это лицо. Человеческое — или притворяющееся таковым — лицо немолодого мужчины, которое смотрит на Антона в упор и — улыбается. От него веет эффектом зловещей долины: какие-то черты слишком мелкие, какие-то, наоборот, большие почти гротескно, — его кожа слезает тяжелыми, точно налитыми жидкостью, оборванными ошметками; его короткие волосы, тронутые желтым пеплом седины, торчат клоками. Его взгляд лезет голыми костлявыми лапами в самую грудь, сжимая страхом сердце и легкие; его напускное дружелюбие заставляет трястись загнанным в угол зайцем. Щелкает чайник, колышутся шторы. Лицо никуда не уходит.

Антон проглатывает вставший в горле сорванный крик, на негнущихся ногах медленно идет к окну, когда понимает, что не сможет уйти, пока его не закроет. От него не отрывают взгляд ни когда он встает в полуметре, ощущая промозглость марта, ни когда медленно тянет руку к стучащей створке. Не отрывают взгляд и вообще не шевелятся; вплоть до момента, пока Антон резко не захлопывает окно с оглушающим грохотом, чудом не выбив стекла, — тогда лицо броском оказывается в том проеме, который Антон с силой вжимает в раму. Они — нос к носу, и от основания шеи у лица видна бесформенная масса черного мяса, в котором копошатся создания, типа встреченного недавно Антоном в душе. Лицо улыбается еще шире, демонстрируя четыре ряда мелких острых гнилых зубов, его глаза совсем западают в череп, а Антон быстро закрывает задвижку, задергивает обратно штору и ни о каком чае, нахрен, не думает, только по стенке возвращаясь в спальню.

Когда наступает воскресенье и настает момент собираться к Сереге, Антон, этой ночью не сомкнувший глаз и скуривший за последние двенадцать часов почти полную пачку, думает о том, чтобы потребовать возврат за все побрякушки: не работают нихрена.

``

— Неважно выглядишь, — комментирует Арсений, когда Антон садится к нему в машину.

Тот отвечает:

— Ты тоже, знаешь ли, не Том Круз, — массируя под очками глаза, в которые точно песка насыпали.

— Я не об этом, — Арсений, по голосу слышно, держится от колкости, — а о том, что ты пожеваннее обычного. И по-твоему, Том Круз — эталон мужской красоты?

— По-моему, мужская красота это оксюморон, — хмыкает Антон, — и ты тому яркий пример.

Он, кажется, слышит, как Арсений закатывает глаза.

— Я понял, ты не в настроении. Куда едем?

Вместо ответа Антон берет с подставки чужой телефон, протягивает для разблокировки («Опять ментовские замашки», — бубнит Арсений) и вбивает адрес в навигатор. Путь лежит через все возможные московские пробки, и Антон натягивает капюшон так, чтобы не видеть ничего, кроме приборной панели, своих ног, бардачка и изредка чужой руки на рычаге переключения передач. Хотя теперь он даже так ни в чем не уверен.

— Плохо спал, — Антон подает голос спустя пару минут езды в напряженном молчании. — И вообще, деньки были… насыщенные.

— Понимаю, — откликается Арсений спустя небольшую паузу. — Мне тоже неважно спится в последнее время.

— Неудивительно, — Антон говорит скорее сам себе, но Арсений слышит.

— Есть смысл пытаться тебя расспрашивать?

Антон устало прикрывает глаза и удобнее устраивается на сидении. Рассказать все Арсению, конечно, придется, пускать все на самотек он явно не собирается, но, во-первых, Антон понятия не имеет, с чего начать, во-вторых, частично для этого они и едут к Сереге. У него точно лучше получится объяснить происходящее.

— Потом, — обещает Антон.

Краем глаза он замечает движения со стороны водительского — похоже, кивок — и решает немного вздремнуть в дороге.

Это ему, что удивительно, удается. Организм, измотанный несколькими сутками без нормального отдыха в состоянии ожидания атаки с любой стороны, легко отключается под шуршание шин о мокрый асфальт и звуки оттаивающего от зимы города. Сквозь дрему Антон слышит, что в какой-то момент Арсений негромко включает музыку, и проваливается в кокон бессознательного окончательно. Сон выходит липкий, вязкий и неглубокий, но это лучше, чем ничего, и когда они тормозят перед шлагбаумом на въезде во двор, Антон даже начинает чувствовать себя человеком. Не самым счастливым, возможно, но хотя бы живым.

От места, куда можно пристроить машину, до подъезда метров пятьдесят. Антон еще внутри звонит, чтобы Серега караулил у домофона, и делает глубокий вдох, прежде чем шагнуть в слякоть двора ухоженной новостройки класса «бизнес», а то и выше; очки, капюшон, взгляд строго в пол, — все по правилам. На оклики Арсения он не реагирует, пересекая двор широченными шагами и едва не сбив молодую маму, толкающую двойную коляску перед собой. В итоге, даже чуть запыхавшись, нагоняет его Арсений, только когда уже почти захлопывается стеклянная дверь подъезда.

— Мы в двести восьмую! — Арсений кидает, видимо, напрягшемуся охраннику, которого Антон точно так же проигнорировал. — Только не говори, что попрешься по лестнице на одиннадцатый этаж, — это — уже обращаясь к нему самому.

— Кардио, — пожимает плечами Антон, минуя отполированные двери двух лифтов из темного металла. — Стараюсь не терять форму. Увидимся, — и устремляется по лестнице вверх.

Одиннадцать этажей — не так уж и страшно на самом деле. Не после нескольких лет, что регулярно преодолеваешь семь, и точно не страшнее, чем оказаться в небольшой запертой намертво кабине наедине с мускульной жижей, тянущей к тебе десятки крошечных, будто младенческих рук. Антон однажды попробовал, ему не понравилось, так что — кардио, да. И жопа-орех в качестве приятного бонуса.

Арсения он, конечно, не обгоняет; оказывается на нужном этаже, когда дверь Серегиной квартиры уже слегка приоткрыта, а сам Арсений с нездоровой педантичностью выравнивает свои снятые туфли перпендикулярно стене. Сереги не видно, но слышно его шарканье в глубине; на Арсения Антон фыркает, с показательным пофигизмом стягивает кроссы, толкает их куда-то в угол, захлопывает за собой и снимает наконец и капюшон, и очки, облегченно выдыхая. Это одно из немногих мест, где ему, по иронии, очень спокойно.

— Что это за мужик? — шипит Арсений, нервозно поправляя манжеты щегольской рубашки.

— Это Серега, — в полный голос отвечает Антон.

Зарабатывает болючий толчок локтем под ребра, а из комнаты доносится скрипучее:

— Ну вы там долго?

— Идем уже! — Антон кричит в ответ и не пытается спрятать веселья от того, как мученически кривится Арсово лицо.

Он явно мечется между необходимостью если не контролировать, то хотя бы понимать происходящее, из которой проистекает желание на Антона как следует наорать, и остатками то ли воспитания, то ли гордости. И вот этот камерный личностный кризис делает Арсения похожим на игрушку-антистресс, сову или лисенка, которую сжали в кулаке до выпученных резиновых глаз. А Антон, много лет лишенный простой человеческой радости: побесить ближнего своего, — позволяет себе самую малость этим насладиться. Без крайностей.

— Расслабься, — он понижает голос, смотрит уже без издевки. — Серега со странностями, но поможет. Вообще, он, насколько я знаю, единственный, кто может помочь.

— Спасибо, вот успокоил, — Арсения перекашивает, он едва не сплевывает, но трястись от напряжения, как сурикат, перестает.

Квартира у Сереги просторная, дорогая, но при всем этом — уютная. Панорамные окна в силу неприглядности московской весны почти полностью занавешены гардинами в пол, и то, и другое — темный каштан; мебель кофейной гаммы; освещение — по лампе на каждый десяток квадратов; коврики, картины, сувениры из путешествий оживляют обстановку, вдыхают душу и личность в типовую недо-элитную планировку жилого комплекса. Здесь пахнет сушеными цветами и травами, чем-то жженым, но не пронзительными ароматическими палочками и свечами, а как будто бы луговым костром, и хвоей, и домашней едой, и еще чем-то неуловимо сладким. Но что важнее всего: здесь безопасно.

Антону и дышится легче, и удается расправить спину, не ощущая всем телом привычного зудящего желания спрятаться в самого себя. Мягко ступая носками по дереву, направляясь вглубь, он даже перезавязывает волосы, чтобы меньше лезли в глаза: некого стесняться, не от чего отворачиваться.

Серега сидит на большом мягком кресле в гостиной, завернутый, как бабка, в шаль. Антон не удерживается от смешка.

— Цыц, — тот хмурит свои густые брови и почесывает бороду. — Садитесь давайте, время — деньги.

Антон разваливается на широком диване, подложив декоративную подушку под спину и откинувшись назад. Арсений рядом присаживается едва не на самый краешек, бегает напряженным взглядом по комнате.

— Эт кто? — Серега кивает на него, смотря на Антона.

— Арсений Попов, — тот представляется сам с почти истеричным энтузиазмом, протягивает задеревеневшую руку для рукопожатия. — Журналист.

Серега с пару секунд игнорирует его, но все-таки отвечает с усмешкой:

— Очень приятно, Сергей Матвиенко. Натальные карты, таро, заговоры и обереги. Дорого, — так, правда, и не подает руки.

Нахмурившись, Арсений убирает ладонь.

— Так что случилось? — Серега возвращается взглядом к Антону.

Наклонившись, пододвигает к нему дымящуюся чашку чего-то пряного. Антон обхватывает ее пальцами, вдыхает запахи, расправляет уставшие плечи, коротко смотрит на Арсения, от которого едва не исходит жужжание, как от перегревшегося компьютерного блока. И начинает рассказ.

``

О пропаже Кьяры, о том, что описывал сам Арсений незадолго до, о том, что Антон видел в ее комнате и после — уже в своей квартире, от чего тело прошивает мерзлотной дрожью. Глаза, черные вены, лицо в окне, постоянное ощущение преследования, наблюдения из темноты, бессонные ночи. Слушая его, Арсений затихает даже дыханием, от него будто веет холодом страха; Серега мрачнеет с каждой минутой. Плетеная шаль съезжает с покатых плеч к локтям, но он ее даже не поправляет. Когда Антон заканчивает и ставит выпитую почти до конца чашку обратно на низкий столик перед собой, повисает молчание.

— Херово, — сухо комментирует Сережа, отворачиваясь к своим ногам. В целом, что тут еще скажешь. — И ты думаешь, что девочка — там?

— А где еще она может быть? — Антон сжимает губы тонкой полоской.

— Ну да, — соглашается Сережа, — нигде, — обращается к притихшему Арсению: — У вас как вообще с женой до развода было?

Тот теряется.

— Ну, очевидно, так себе. Потому и развелись, — говорит явно нехотя, отодвигаясь еще дальше к краю. — Ссорились много, уже не из-за чего под конец, просто устали друг от друга, и было лишь бы к чему-нибудь прицепиться. Простите, а…

— А сейчас вы общаетесь? — Сережа перебивает новым вопросом.

— Нет, — Арсений мотает головой. — Только по делу, то есть, когда я Кьяру забирал. Созванивались раза четыре, может, пять за прошедший год.

Антон с Серегой переглядываются с кричащим «ага, оно» в глазах.

— Послушайте, — Арсений резко выпрямляется. — Я не совсем понимаю, какое отношение твои… видения, — он коротко смотрит на Антона, — имеют к пропаже моей дочери. И тем более не понимаю, как мне поможет инстаграмная эзотерика.

— Никак, — хмыкает Серега. — Гадания и наталки это закон больших чисел.

— Серег, — вздыхает Антон, — ну я в душе не ебу, как ему рассказать. Давай ты, а. Без приколов.

Арсений вертит головой, стреляя пытливым взглядом то в одного, то в другого.

— Ладно, — сдается Серега. — Смотрите, какая тема, журналист Арсений Попов, — он скалится. — Почти во всех верованиях и культурах так или иначе присутствует концепция потустороннего мира, правильно? Там, Ад в христианстве, Тартар у греков, Навь у славян.

— Это же, вроде, изобретение неоязычников, — Арсений вставляет, потому что, конечно, не может смолчать.

Серега едва заметно закатывает глаза, но сохраняет терпение.

— Ну, да, но концептуально она была. Короче, забудьте. Жизни после смерти или какого-то конкретного места, где кучкуется всякая хтонь, нету. Всякая дрянь, типа такой, какую видит Шаст, существует среди нас скорее… параллельным измерением, которого вам не видно. То есть, знаете, как когда вы надеваете в кинотеатре три-дэ очки, там одна пленочка красная, одна синяя, и две картинки на экране. Вот вы и большинство людей смотрите на мир через одну пленочку и видите только одну картинку. А Шастун — обе. Пока понятно?

— Допустим, — Арсений неуверенно кивает. Переглядывается с Антоном, будто убедиться, что над ним не смеются, но тот смотрит абсолютно серьезно. — Бред, но имеет систематический смысл как база какой-нибудь фэнтезийной вселенной.

— Уже что-то. Короче, — Серега не реагирует на его скептицизм, — вот эта параллельность существует в потерянности. То есть, пока человек в этом мире построил общество и жизнь каждого индивида на поиске смысла, какого бы то ни было, глобального или личного, по ту сторону царит его полное отсутствие. И время от времени та сторона забирает себе тех, кто теряется на этой. Забирает и подменяет. Низачем, потому что «зачем» для нее вообще не вопрос. Захотелось.

— Так, — все сильнее и сильнее теряя даже видимую собранность, отвечает Арсений. — И?

— И Шаст думает, — Серега сталкивается со строгим Антоновым взглядом и исправляется: — мы думаем, что оно забрало вашу дочь. Вы на метро ездили?

— От вокзала до дома, машина была в ремонте, — голос Арсения вздрагивает и становится тише.

— Ага, значит, точно оно, — уверенно угукает Серега. — Хорошая новость в том, что, раз двойник не убился, девочка скорее всего жива. Плохая — в том, что за ней надо идти прямо туда.

— Погодите, — Арсений хмурится, — куда идти?

Сережа делает неясный жест рукой.

— В самые пучины.

Арсений опускает голову, молчит пару секунд. Массирует пальцами виски, матерится сквозь зубы, наконец встает и звучит уже совсем неспокойно, почти отчаянно:

— Послушайте, я… Хорошо, я признаю, здесь что-то не так, — у него сощуренные воспаленные глаза за стеклами очков и постепенно заходящееся дыхание. — Замешано что-то неопознанное, нечеловеческое, но это… — Антон видит, как крошится образ человека, держащего себя в руках, — это же безумие! — голос дает петуха. — Это же сюжет какой-то видеоигры, я точно знаю, я видел. А вы… вы же вообще шарлатан, зарабатывающий, как вы там выразились? На законе больших чисел! Почему я должен Вам верить?!

— Таро — хуйня, — вклинивается Антон, протягивая Арсению руку. Сам не знает, зачем, это выходит импульсивно, и он почти тут же ее опускает. — И астрология тоже. И заговоры. Но сам Серега — оттуда.

— Это еще что должно означать?! — ощеривается Арсений.

В этот момент Серега встает, оставляя шаль лежать в кресле.

— Я — вот такой подменыш, — объясняет спокойно. — Ну, был когда-то. Довел родителей до двойного самоубийства, а потом адаптировался, влился в общество.

— А я Кощей Бессмертный, — Арсений едва не шипит.

Теперь Серега уже не скрывает страдальческой мины на лице.

— Он тебе сильно нужен? — обращается к Антону. — Типа, в своем уме?

— Да, вообще-то, хотелось бы, — фыркает тот.

— Короче, ничего не обещаю, — ворчит Серега, и оказывается напротив Арсения в пару бесшумных шагов.

Арсений успевает только выкрикнуть задушенное:

— Вы что?!.. — прежде чем зрачки Серегиных глаз расползаются по глазным яблокам, обволакивая их черным, густой синевой наливаются вены, и разом потемневшая и похолодевшая ладонь ложится сзади на Арсову шею.

Арсений захлебывается вздохом и замирает ледяной статуей в дурацкой, наверняка неудобной позе с опустевшим взглядом, устремленным вперед себя. Фигура Сереги рядом с ним едва заметно как будто теряет правильность контуров, его тело, поддерживаемое в человеческой форме, точно выходит из-под контроля из-за недостатка концентрации; одна нога становится длиннее другой, перекашивается лицо, искривляется позвоночник — Серега будто становится картинкой, сгенерированной дешевым искусственным интеллектом. На первый взгляд кажется, что все нормально, но вот лишний палец, вот сустав сгибается не туда, вот черты лица, все выражающие разные эмоции. Антона передергивает, и смотреть он решает на Арсения, застывшего странноватой, но правильной скульптурой. Непонимание на лице сменяется настороженностью, та — страхом, а после и паникой. Дыхание становится как при приступе астмы, а из горла рвется отчаянный, тихий, молящий звук.

Антон вспоминает, как сам впервые увидел ту сторону и как привыкал к тому, что он теперь стоит в ней одной ногой. И Арсения становится жаль.

— Хорош, — он осаживает Серегу.

Тот заторможенно, но послушно отнимает от чужой шеи почерневшую ладонь. На то, чтобы принять обратно человеческий образ, у него уходит чуть больше времени, и пришедший в себя Арсений от кривой расплывшейся фигуры перед собой отскакивает назад.

— Какого хрена, — лопочет сухими губами. — Какого, блять…

— Маринованного, — весело отзывается то, что постепенно становится Серегой.

Арсений ловит губами короткие вздохи, не моргает, пятится, дрожит, шатается; и Антон встает, обходит столик, оказываясь у него сбоку и чуть позади. Подхватывает одной рукой под локоть, второй — за пояс, пытаясь придумать, как в такой ситуации вообще успокаивать.

— Так, давай, пожалуйста, ты не будешь падать в обморок или орать. Вдох-выдох, окей? — образец сострадания.

Арсений вздрагивает в его руках, но на свободу не рвется; кажется, ощущение человека чуть-чуть приводит его в себя.

— Я видел свою квартиру, — он говорит почти шепотом, но даже так слышна истерика. — Там было то, что ты описывал. Это… господи…

— Он как раз вряд ли имеет к этому отношение, — фыркает Антон.

А сам закрепляет успех: несопротивляющегося Арсения почти обнимает, поглаживает кожу сквозь ткань, заземляя, и подходит ближе. Скорее всего, неосознанно, но Арсений опирается на него почти всем весом, а в паре шагов от них Серега окончательно становится обратно Серегой и возвращается к своему креслу.

— Водички? — предлагает учтиво, накидывая на плечи шаль.

— Спасибо, — едва слышно откликается Арсений, сглотнув, — не надо.

— Не хочешь в машине подождать? — спрашивает Антон. Изо всех сил старается придать мягкости голосу и в целом слепить из себя что-то безопасное.

Арсений поднимает на него потерянный взгляд.

— Нет, — мотает головой. — Посижу.

Он собирает себя по инерции, внутри наверняка все еще клокочет от шока, но добирается до дивана почти без помощи. Антон все еще посматривает на него с подозрением, но в целом решает, что дело сделано и дальше Арсений выплывет как-нибудь сам, хотя чувство вины и кусается: ну нельзя же так с ходу кидать человека в это болото вниз головой, тебя же самого так когда-то кинули. Что именно делает Серега, Антон до конца не понимает — вроде, внедряется в воспоминания и снимает с них ширму, обнажая ту сторону, — но хорошо помнит, как это было с ним. Он тогда сам впал в похожее состояние, только его за ручку никто не держал.

— Так человека можно оттуда вытащить? Ну, живого, — Антон спрашивает, догадываясь об ответе.

— Понятия не имею, — предсказуемо говорит Серега. — На моей памяти такого не было, но кроме тебя туда и не совался никто в здравом уме. В теории, ты же вышел. Хоть и покоцанный. Значит, можно, наверное.

Антон морщится. Представлять, каково будет жить маленькой девочке с его побочками от такого путешествия, не хочется.

— Хоть какие-то подсказки будут?

— Есть одно предположение, — густые брови съезжаются. — Если оно забирает людей потерянных, значит, чтобы вернуться, нужен какой-то якорь. Маяк, типа, путеводный сигнал, причина, чтобы найтись. Но это все догадки, Антох, я туда сам не суюсь и тебе не советую.

— Девочку надо вытащить, — твердо говорит Антон.

Серега пренебрежительно фыркает:

— Вот же, блять, мать Тереза. Отговаривать я тебя тоже не собираюсь, мне до пизды, просто напоминаю, что ты еле выкарабкался в прошлый раз. Я максимум могу подогнать оберегов каких.

— Не работают твои обереги, — Антон зло щурится.

— Откуда знаешь? Ты же живой еще, — на Серегином лице появляется тошнотворное выражение типичного торгаша. — Сделаю скидку по старой памяти.

Антон закатывает глаза, цокает неодобрительно.

— Вот же жук.

Серега не обижается. Проверяет время по телефону и принимается их выгонять, что-то лопоча про скорый сеанс, до которого еще ехать в офис, где у него все декорации: минералы, подвески, дымящийся шар и миловидная Оксана, говорящая с клиентами под диктовку в наушнике. Арсений не издает ни звука; куклой плетется за Антоном к двери, едва не падает, обуваясь, и заторможенно идет к лифту. Антона Серега останавливает в дверях.

— Слышь, — понижает голос, — ты бы этого додика с собой не брал. Такое месиво у него в башке, как бы он там не остался.

Антон оборачивается к Арсению, гипнотизирующему взглядом нажатую кнопку.

— Спасибо за нихрена, Серег, — беззлобно отмахивается от него, вновь цепляя очки. — Разберусь.

Серега хмыкает:

— Ну, как знаешь. А, и то что оно начало к тебе подбираться, — говорит, резко посерьезнев, — ты же понимаешь, что это потому что ты не в свое дело полез?

Антона окатывает волной холода от того, каким замогильным эхом на секунду отзывается чужой голос. Он кивает.

— И все равно лезешь?

Кивает опять.

Больше Серега ничего, кроме прощания, не говорит.

Спускается Антон все так же по лестнице, хотя оставлять сейчас Арсения одного и страшновато. Но во-первых, он не сиделка, а во-вторых, лифт страшнее. Они встречаются уже внизу, вместе идут до машины, и остается надеяться, что Арсений достаточно в себе, чтобы довезти их без происшествий. Пристегиваясь, Антон все не отрывает от него цепкий взгляд.

— Так, — промаргиваясь, Арсений кладет руки на руль. — Тебя домой, правильно?

— Ага, — Антон откидывается на спинку, решаясь. — И если остались силы на еще одну страшную историю, я бы предложил тебе зайти.

— Без картинок? — Арсений психопатично усмехается.

— Без картинок, — обещает Антон.

Арсений заводит машину.

— В дороге подумаю.

Когда они трогаются, Антон на секунду смотрит в окно и видит, как проигнорированный им ранее охранник смотрит из-за стеклянной двери дюжиной невпопад налепленных на серое лицо глаз, наклоняет голову так, что человек бы точно сломал себе шею, и как будто готовится к прыжку. Но они отъезжают раньше, и Антон опускает взгляд в ноги, унимая пробравшую дрожь. Ему в дороге тоже стоит подумать, что именно он расскажет.