Антон рассказывает.

Август выходит какой-то тропический.

Ливень стеной, не прекращающийся уже несколько часов, тарабанит по окнам. Антон промок как собака, он выскочил из дома в чем был, только догадался поверх семейников натянуть джинсы, и теперь любимая домашняя футболка второй кожей облепляет торс, худощавый не под стать служителю закона. Вода хлюпает в потрепанных кедах, короткие волосы, промокнув и потяжелев, лежат дурацкой шапкой, тут и там только вскакивают завитки — Антона за них в отделе по-доброму дразнят Барашком. Хочется верить, что телефон в кармане как-нибудь пережил Антонов забег под разверзшимися небесами — сигареты вряд ли смогут, — но откровенно говоря, сейчас на это плевать.

Позов сидит на скамье в паре метров от него, нервно постукивает ногой так часто, что почти в такт дождю, ломает себе пальцы, кусает губы. В освещении коридора бюро судмедэкспертизы он выглядит каким-то болезненно-серым, еще более, чем на самом деле, и взглядом бегает от Антона к тикающим на стене часам, от часов — обратно к Антону. А с Антона ручьями льется на побитую плитку, и сам он не знает, куда смотреть.

— Скажи что-нибудь, — глухо, но оглушительно с местной акустикой просит Дима.

Антон открывает рот, но не удается издать и звука. Да и что тут можно сказать?

— Хоть что-нибудь, — точно услышав его мысли, Дима хватается обеими ладонями за голову и с силой вжимается лбом в колени. — Хоть что-нибудь, блять, скажи.

Антона чуть мотает, когда он сдвигается с места, чтобы сесть с Димой рядом. Промочит скамью, Тамара Федоровна ругаться будет — да не без разницы ли уже.

Правильно Позов сделал, что Шастуна вызвонил и заставил сюда припереться, чтоб увидеть все собственными глазами, хотя и руководствовался скорее паникой, чем анализом. Но Антон бы ни за что не поверил, если бы все не увидел сам.

— Как такое возможно? — Антон спрашивает тихо-тихо, шокированно и — риторически.

— Никак, — со смешком отзывается Дима. — Никак такое, блять, не возможно, чтобы тело девочки, убитой меньше недели назад, ничем не болевшей и хранившейся по всем правилам, внутри было таким, будто она мертва как минимум месяц и все это время лежала в каком-то болоте, а снаружи при этом выглядела абсолютно нормально. Это, сука, вообще ничем не объяснить.

Антон закрывает лицо ладонью, до боли начинает массировать переносицу.

— Может, родители соврали о времени убийства, — начинает пытаться перечислять. — Может, она действительно лежала пару недель.

— Сам сказал, — Дима мотает головой, — свидетели подтвердили, что она была жива еще утром.

— Может… может, они что-то сделали с телом.

— Нахуя? Они не пытаются уйти от наказания, сами ментов вызвали и во всем признались. Да и неоткуда обычным людям взять для этого средства, Тох, это ж не серийники какие-то, там все было на почве импульса.

— Может, у девочки была тайная сестра-близнец.

— Ты сам себя слышишь?

— Да сука! — Антон вскакивает. — А что тогда?! — повышает голос. — Ты тут должен за биохимию шарить, у тебя должны быть какие-то аргументы, я чисто логикой руководствуюсь, пытаюсь, блять, понять, что произошло. Иначе что? — он начинает длинными шагами рубить узкий коридор. — Сказать, мол, она ходила по улицам мертвая за несколько недель до смерти? Сначала сгнила, потом умерла? Сука, что, Поз?!

Дима замолкает, не глядит на него, не шевелится. Смешные ботанские очки бликуют.

— Что это была не она, — он бросает тихо, и Антон надеется, что что-то не так услышал.

— Что? — переспрашивает, замерев.

— Что родители правду говорят, — громче повторяет Позов. — И те две недели, что Вероника была жива, это была не Вероника.

Антона, кажется, начинает потряхивать — не от холода.

— И чем это лучше моей версии про близнеца?

Дима пожимает плечами, хотя скорее судорожно дергает.

— Ничем, — признает. — Но это подтверждает показания родителей.

— То есть, подозреваемых.

— Тох, — Дима с силой жмурит глаза, прежде чем посмотреть на него серьезным и напуганным взглядом, — ты думаешь, я от такого развития событий кайфую, что ли? Думаешь, я вышку получал, чтобы за привидениями гоняться? Я просто… — запинка, — пытаюсь рассуждать логически.

Антон мотает головой, по-собачьи брызгаясь во все стороны с намокших волос, пытается вдохнуть полной грудью, но ребра точно сдавливают легкие каменной клеткой. Позов говорит правильно, Позов говорит рационально. И ведь допрашивая ранее что Анастасию, что Виктора, Антон все ловил себя на мысли: отбросить их лепет, полный ужаса и отчаяния, как несусветный бред, не имеющий отношения к делу, он не может. Не может себя убедить, что двое любящих родителей, примерных граждан, просто хороших людей зарезали свою дочь, потому что разом свихнулись одним теплым летним вечером — с ума поодиночке сходят, — что нет в этом деле чего-то глубже, чего-то сложнее, чего-то, что полиция упускает. И на тебе — доказательство принесли на блюдечке. Труп, казавшийся свежим снаружи, за несколько дней так сильно внутри сгнить просто не мог.

Но если признать это — кем Антон станет? За что будет бороться? Какие вещи об окружающем мире ему придется узнать, а какие — забыть? А Антон готов к этому? А к этому хоть кто-нибудь вообще может оказаться готов?

— Что будешь делать? — он спрашивает у Димы, не позволяя себе углубляться в нарастающую панику. — В смысле, с отчетом. Это же пиздец, сверху сто процентов на тебя все повесят.

Позов кивает — он в курсе.

— Подумаю. С Добровольским поговорю, он мужик, вроде, понимающий.

— Но не до такой же степени, чтобы превратить расследование в битву экстрасенсов.

— Нет, — Дима вздыхает, тяжело поднимается со скамьи. — Скорее всего, просто скажет замять и подделать, чтоб всем легче жилось. Если не будет других доказательств — точно. А искать доказательства, вроде, твоя работа.

— Ну и куда мне? Через огненную реку искать избушку Бабы Яги? — у Антона пробивается нервный смех.

Так себе из него Иван-царевич.

— Не знаю, — в ответ Дима совсем тускнеет. — Я, блять, нихуя не знаю.

В этом они похожи.

Запах гниения стоит в носу, вид почерневшей каши внутренностей, переваривающих самих себя, отпечатался перед глазами. Антон видел трупы раньше, но с месивом внутри девочки, почти сразу после смерти оказавшейся в холодильнике, не сравнятся даже утопленники, которые всплывали иногда через пару недель. То было мерзко — по началу до полного опустошения желудка в поджидающее специально для таких целей в коридоре ведро, — но здесь чернота другая какая-то. Возникает иррациональная тревога: хотят ли они вообще знать, что стало причиной смерти? Хотят ли они знать, что на самом деле произошло?

Антон гонит ее от себя — конечно он хочет. Убили ребенка и убили жестоко, а он в Следственный комитет шел не на блеск погонов, а с искренним желанием менять что-то к лучшему. Вот и шанс.

— Я что-нибудь придумаю, — обещает Антон то ли Диме, то ли самому себе. — Понятия не имею что. Но как-нибудь выкарабкаемся.

Дима благодарит и просит оставить его одного — прийти в себя, прежде чем вернуться к работе, — а Антон выходит в ливень, который, кажется, только усилился. Грозовые тучи тяжело перекатываются над головой, воды во вмятинах неровного асфальта уже, должно быть, по щиколотку. Отсыревшие сигареты не вытравляют ни запаха со слизистой, ни мыслей из головы. Антон думает, что все как-нибудь да наладится.

``

Ни хрена не налаживается.

Придя на работу на следующий день, первым делом Антон узнает, что Анастасия Дроздова этой ночью повесилась. Прямо в камере на бюстгальтере, оставив путаную и малоосмысленную предсмертную записку. И как умудрилась?

Антон общался с ней всего один раз, сразу после задержания, и эта женщина ему показалась напуганной, запутавшейся и глубоко раскаивающейся в содеянном. Она половину допроса плакала, рукавом дорогой блузки размазывая по красивому лицу смоки, запутывала дрожащими пальцами с аккуратным маникюром наверняка недавно еще роскошные локоны. Под короткими ухоженными ногтями у нее была запекшаяся кровь. И на дорогой блузке, и на волосах, и запах ее, наверняка, сопровождал каждый вздох; на руках у нее была кровь собственного ребенка — и это сводило ее с ума. Анастасия, точно забыв, с кем общается, схватилась за голову в какой-то момент и извинялась, извинялась, извинялась, захлебываясь слезами; Антону было ее жаль. Тогда он не видел перед собой убийцу, он видел мать, скорбящую о дочери и мучимую чувством вины. И — напуганную.

Антон еще не понимал чем.

А всего пару часов назад дежурный нашел ее труп, свисающий на лифчике с высокой решетки. Анастасии Дроздовой было немного за двадцать, когда она вышла замуж; почти тридцать пять, когда родила — чудом, судя по рассказам, были какие-то наследственные проблемы с репродуктивной системой, — и не было и сорока, когда она задохнулась в холодной камере отделения, где пахло мочой, сыростью, дохлыми тараканами и — наверняка — кровью ее погибшей дочери. Антону, узнающему новости от встретившего его в коридоре Добровольского, двадцать пять. Антон не знает, что ему делать, думать и чувствовать.

— Что в записке? — Антон спрашивает, силясь держать лицо.

Судя по сочувствующему взгляду Павла Алексеевича, у него не получается.

— Да бред полный, — вздыхает тот и жестом показывает следовать за собой, направляясь к своему кабинету. — Вероника была не Вероника, но им никто не поверит, они совершили чудовищную ошибку, но это потому что были напуганы, она надеется встретить дочь на том свете, а нам желает гореть в аду.

— Нам-то за что? — Антон закрывает за собой дверь, оказываясь с Добровольским наедине.

— За все хорошее, Антош, — хмыкает начальник. — Люди, совершающие самоубийство в отделении, редко делают это из большой к нам любви. В одном она права, конечно, — Павел со вздохом присаживается за стол, — в ее версию с паранормальщиной никто тут лезть не собирается. Ты не переживай только, — взгляд становится совсем отеческим: и теплым, и журящим одновременно. — Это в твои обязанности не входит. Все логично, в принципе: женщина сошла с ума, в забытье убила своего ребенка и не выдержала груза вины. А записка, считай, признание.

Антон сглатывает странный желчный вкус, скопившийся на корне языка. Что-то в нем яростно кричит: «все не так!» — и отмахнуться от произошедшего с той же легкостью, с какой это сделал Павел, он просто не может.

— Вы с Позовым говорили? — он спрашивает, за спиной сжимая и разжимая кулаки.

Добровольский вопросительно выгибает бровь.

— Нет, кстати, хотя отчету бы уже пора быть на моем столе. Спасибо, что напомнил.

Антон прикусывает щеку изнутри, хмурясь.

— Ладно, Шастун, свободен, — Павел машет на него тощей рукой. — Внеплановый допрос Дроздова тогда на тебе. И, это, — он внезапно щурится. Мягкое лицо давнего Антонова наставника превращается в сухое — человека, видавшего виды на своей должности, — заканчивай с сердоболием. Не такая у нас работа.

— Не такая, чтоб кому-то сочувствовать? — не выдерживает и горько усмехается Антон. — Я думал, в этом суть как раз. Добиваться справедливости, людям помогать.

— Фемида слепа, — Павел качает головой. — А если ты, Антошка, будешь всем подряд сочувствовать, глядишь, однажды с решетки придется снимать тебя. А у меня на твою карьеру большие планы.

— Я это ценю, — вновь взяв себя в руки, Антон только кивает и выходит прочь.

Внутри его встряхивает короткими ударами озноба. Не нравится, Антону все это не нравится. Что-то не сходится, не вяжется, и вроде картинка из деталек пазла сложилась, но они будто игнорируют какую-то очень важную ее часть прямо посередине. Будто намеренно на что-то закрывают глаза.

Антон пишет Диме, чтобы с Добровольским был поосторожнее, и опускает голову в раковину под струю холодной воды. Ему предстоит сообщить не менее разбитому мужчине, что его жена этой ночью совершила самоубийство, и решить для себя, согласен ли он, как Фемида, становиться слепцом.

``

— Вы мне не верите, — бесцветно говорит Виктор, пустыми рыбьими глазами глядя не на Антона, а куда-то сквозь. — Ну конечно.

Он моложе Анастасии на пару лет, но выглядит значительно старше своего возраста из-за раннего облысения и синяков под уставшими глазами. В нем отчаянье, какое было и в ней, но другое — тихое и тяжелое: штилем посреди океана, в который попал заблудившийся корабль, пустыней вокруг одинокого путника, ловушкой леса, поймавшей неопытного грибника. Она — рыдала, тряслась и молила о помощи, которую знала, что не получит; он — сдался. Антон видит это в равнодушии на его осунувшемся лице, слышит в словах. Антону это бьет кулаком под ребра.

— Я хочу, — Антон признается, сцепив руки в замок, чтобы не показывать дрожи. — Но не знаю, как.

— И я не знаю, — мужчина пожимает плечами. — Я все вам уже сказал. Настя сказала. И она же… она же сильная у меня, — он ломается: голосом и внутри. — Такая сильная. Самая-самая. Я когда ее впервые увидел, знаете? В универе еще, она всех бугаев в общаге перепила и на спор со второго этажа в сугроб прыгала. В шахматы меня обыгрывала постоянно. Когда я предложение сделал, ответила, представляете: «Наконец-то». Сказала, что боялась уже, что придется делать самой. Вы… — в глазах внезапно загорается какой-то злой огонь. — Это вы виноваты. Вы ее не слушали. Вы меня не слушаете. Вам с этим жить. Спать по ночам как будете?

Слова-проклятья бьют наотмашь; Антон поджимает губы.

— Крепко будете, — постепенно мрачнея, продолжает Виктор, — знаю я вас. Одним несправедливым приговором больше, одним меньше — какая разница.

— То есть, вы не душили дочь? И ножевые не наносили? — Антон не выдерживает.

На лице у Виктора секундно отражается такая боль, что стыдно становится сразу.

— Вы не понимаете, вы… ни черта не понимаете, — он говорит совсем глухо. — И, знаете, слава богу. Слава богу, что вы с этим не сталкивались и не столкнетесь никогда.

— Дайте хотя бы подсказку, куда копать, — заставляя себя успокоиться, Антон смотрит пытливо и прямо. — Я ведь хочу помочь.

— Да что вы?

— Представьте.

— Тогда попросите, чтоб те помои, которыми нас тут кормят, хотя бы грели. Я больше ничего не скажу, — Виктор затухает обратно.

И действительно ничего больше не говорит.

Ни Антону, никому. Будто становится пустой оболочкой некогда счастливого человека с семьей, работой, квартирой, хорошей жизнью, какими-то интересами и мечтами. Все происходит быстро: закрывают следствие, назначают суд, оглашают приговор, согласно которому его, несопротивляющегося, заключают в психиатрическую больницу, которая, честно, больше напоминает пыточную, — Антон наслышан. Позову ожидаемо говорят не распространяться об итогах вскрытия. С последними словами Виктора, памятью о странном трупе, запиской Анастасии и миллионом вопросов Антон остается наедине.

``

— Ты ебнулся, — Дима по телефону не спрашивает — утверждает.

Антон, стоящий перед входом на Киевскую, усмехается.

— Сам сказал: мое дело — искать доказательства.

— И ты полез к инстаграмной ведьме, которая оказалась каким-то мужиком, который тебя отправил… куда, еще раз?

— Не отправлял, а рассказал, как попасть, — поправляет Антон. — Ну, типа. В потусторонний мир.

— Сука, Шаст, мне реально надо тебе объяснять, что тут не так?

— Да я в курсе, — Антон старается звучать беззаботно. — Ну и что самое худшее может случиться? Окажется, что это бред именно настолько, насколько ты думаешь, и ты будешь до конца жизни меня стебать. Переживу как-нибудь.

— Или нет.

— Не пизди, что поверил.

— Я уже сам не знаю, во что мне верить. Но это херовая идея.

— Все, Поз, — Антон натягивает улыбку, хоть его и не видно, чтобы успокоить скорее себя, — нормально все будет. Я пошел, через час-другой напишу, и ты скажешь, что я дебил. Выпьем пива, поржем, забудем. Давай.

Он кладет трубку и смотрит на лестницу, ведущую вниз. Подробности своей встречи со странноватым мужичком, который скрывался за профилем казавшейся обыкновенной гадалки, Антон намеренно опустил. В том числе, калейдоскоп мрачных картинок, пробежавший обрезанным кинофильмом перед глазами, когда Сергей коснулся его руки. Внутри борются две стороны: отрицающая что-то говорит про наркотики в странном вонючем чае или гипноз, или обычную впечатлительность, ей стыдно и даже немного весело от того, что Антон всерьез собрался попробовать. Вторая — та, которая складывает по частям все увиденное и услышанное сейчас и ранее. И она рвется как вперед, так и назад. Она кричит, что Антону все это не надо, что пора развернуться, вернуться домой, выпить, действительно, пива, посмотреть с Ирой какой-нибудь фильм и забыть, забыть, забыть, что Виктор уже месяц как сидит за убийство дочери, забыть записку Анастасии, рассказы ее сестры, детский труп, вычитанное в интернете про людей, которых внезапно как будто меняют местами с кем-то чужим.

И она же не даст Антону нормально жить, если он послушается.

Антон выбрасывает в урну вторую сигарету подряд, обходит бабушку, продающую цветы, и дурно пахнущего бездомного. Под музыку из торгового центра он позволяет толпе подхватить себя и унести вперед.

``

На дрожащих ногах поднимаясь по лестнице, Антон едва не орет в голос, увидев огромного паука с задними лапами на перилах, а передними — за ограждением перехода на плитке. В своих волосатых костлявых ногах паук сжимает иссохшие букеты сена, завернутые в газеты, изгвазданные чем-то черным и липким. Но у Антона не хватает на это сил — даже когда паук обращает к нему все свои восемь глаз и пастью, утыканной громадными клыками, как будто бы улыбается. А потом и смеется хриплым шипением тысячи голосов.

— Видишь? — издеваются голоса. — Видишь. Теперь ты все видишь.

Сгорбленный, изломанный силуэт огромного существа начинает волноваться отражением в стакане на столе движущегося поезда, идет рябью; и в следующую секунду тварь растекается чернильным пятном, и вместо огромного паука сотни, нет, тысячи, нет, миллионы маленьких высыпаются на пол — обступают Антона со всех сторон, стрекочут, шипят, смеются. И тогда — тогда Антон, упав на колени, орет.

Он распугивает толпу вокруг себя: и людей, и нелюдей, — сидит на мокром бетоне, пока не подходит охранник торгового центра и не дергает его за локоть.

— Молодой человек! — гаркает на ухо. — Молодой человек, я сейчас полицию вызову!

— Вызовите, — Антон резко поднимает на него глаза. — Вызовите, пожалуйста.

Охранник отскакивает, его лицо искривляется гримасой отвращения.

— Тьфу ты, блять, — отряхивает руки о форму, хоть и, кажется, не чувствует и не замечает пауков, хлынувших ему вверх по ногам, — хоть бы очки носил.

Антон подносит одну руку к лицу, трогает кожу вокруг одного глаза, и та ощущается холодной — мертвенно. Встать он не может, правда не может: в мышцах боль и усталость, и тело сковала паника. А куда ни глянь: в куче людей, в углах, в прожилках плитки, — что-то, на что никто, кроме него, не обращает внимания. И все это, живое насколько возможно, смотрит на Антона в ответ — и над Антоном смеется. Антон отползает к ограждению, жмется к нему спиной и утыкается лицом в колени, закрывает ладонями уши. Антон не хочет видеть, не хочет слышать, Антон насмотрелся; он же вышел, выкарабкался с таким трудом, почему, почему, почему оно все еще здесь?

— Эй, — спустя неизвестно сколько слышит Антон отдаленно знакомый голос, — Шастун, ты, что ли?

Он смотрит и действительно видит знакомого — Егор, с которым сталкивались пару раз.

— Твою мать, мы все чуть с ума не посходили, — тот с ахами и охами помогает Антону встать, быстро и коротко обнимает, отряхивает, ведет к машине. — Неделю от тебя ничего слышно не было, Ирка твоя названивала, на Позова вообще страшно было смотреть. Запил, что ли? А с глазом что? Подрался?

— Неделю? — Антон переспрашивает глухо, устраиваясь на заднем сидении.

— Ага, — Егор странно смотрит на него через зеркало заднего вида. — Павел Алексеевич рвет и мечет. Что случилось-то?

Антон утыкается лбом в холодное автомобильное окно. По его самоощущениям со звонка Диме на входе на эту же станцию прошел то ли час, то ли несколько лет — в самых глубинах ада, того самого, куда его запиской послала Анастасия Дроздова. Осторожнее с желаниями, они иногда сбываются.

— Э, Шаст, — зовет Егор, — прием.

— Да живой я, — отзывается он. — И трезвый. Просто устал.

— Домой отвезти? — заботливая улыбка.

Антон едва-едва, но улыбается в ответ и отвечает коротким кивком. Смотрит на улицу — и его пробирает тошнотой.

Мерзость. Везде эта мерзость.

— Егор, — зовет Антон не в силах оторвать взгляд от склизкого желтого кокона размером с человека, свисающего с фонарного столба.

— Ась?

Они встают на светофоре и кокон начинает шевелиться; из щели в путах появляются кривые пальцы.

— Ты… — едва шевеля губами, выговаривает Антон, — ничего странного не замечаешь?

— Чего странного? — не понимает Егор. — Так, Тох, ты точно не принимал ничего? — он поворачивается, смеривает подозрительным взглядом.

— Точно, — кивает Антон.

Из щели появляется рука — хотя это скорее птичья лапа размером с человеческую руку, — принимается рвать кокон на ошметки, высвобождая остальное тело, пока что выглядящее сложенным в десять раз набором острых локтей и коленей. На машину в правом ряду падают комья плотной белесой слизи, а существо высовывает и вторую, и третью конечности и раздвигает створки своей тюрьмы, являя короткий торс без шеи, но с огромной челюстью поперек. Когда тварь почти вылезает, на светофоре наконец-то сменяется свет.

— Ничего странного, — сам себе шепчет Антон, чувствуя, как от ужаса сдавливает горло. — Совсем-совсем ничего.

Дома встречает Ира, которая, судя по ее виду, всю эту неделю вообще не спала. Бросается обнимать, заплетаясь, выспрашивает, лопочет что-то из разряда «все морги уже обзвонила», пытается накормить, трясущимися руками поправляет и поправляет растрепанные волосы, одергивает полы огромной футболки — Антоновой, — кажется, несколько раз едва не плачет — от того, что ее отпускает спустя столько времени непонимание и страх. Антон извиняется невпопад, но ответить толком, что произошло, не может. Только утыкается лицом ей в плечо, оплетает руками за талию, закрывает глаза и старается ее запахом — родным запахом — вытравить из себя гарь, сырость и гниль.

Звонит Позов, но и с ним Антон обещает поговорить завтра. Антон устал. Очень, очень сильно устал.

``

Все идет наперекосяк.

Антон пытается работать, правда пытается, но ему часами приходится заставлять себя выйти из дома. А на улице, окруженный не видимой остальным чертовщиной, он становится дерганым, отпрыгивает от каждого шороха, долго залипает в пустоту — в отделе по началу шутят: как кот, — по нескольку раз на дню накрывают приступы паники, от которых сковывает дыхание и начинает мутить. Через месяц ежедневных пробуждений от истошных Антоновых криков во сне Ира съезжает. Она долго и упорно пыталась записать Антона к психотерапевту, сколько бы он не объяснял: у него не галлюцинации, не помутнение, это — есть, и оно повсюду. Антон ее не осуждает. Не осуждает и Павла Алексеевича, который в какой-то момент с тяжелым сочувствующим взглядом говорит, что, может, ему надо бы отдохнуть и привести мысли в порядок. Не осуждает Антон и постепенно перестающих выходить на контакт друзей — всех, кроме Позова.

Но даже с Позовым, который и продукты соглашается привозить, и выслушивает, и пытается понять, что со всем этим можно сделать, жизнь превращается в кошмар наяву.

Антон теперь знает, как выглядит человек, вывернутый наизнанку, но продолжающий спокойно передвигаться — встретил такого в «Пятерочке». Знает, что из-под неплотно закрытых люков иногда выкарабкиваются мокрицы размером с кошку, а в подвальные окна изнутри смотрят плоскими — буквально, будто рубанули топором, — лицами печально воющие фигуры, текучие контурами, длинноволосые, пустоглазые и с рубцами корявых ртов. Знает, что в трупах голубей и бездомных животных копошится живая слизь, разъедая мясо и кости, а после ставит бездыханное тело обратно на ноги и кривой походкой тащит куда-то, как какой-то гриб-паразит делает с муравьями, Антон читал.

Антон теперь знает много вещей, которые предпочел бы не знать.

И у него ни девушки, которой он собирался делать предложение на годовщину, ни работы, ради которой пахал столько лет, ни друзей, с которыми можно поговорить. Только квартира, в которой, кажется, безопасно, кошмары, созвоны с Позовым, проклятый глаз — и это.

Виктор Дроздов так и хранит свой обет молчания. Анастасия и Вероника — мертвы. Дело, о котором трубили во всех новостях, запоминается людям как трагедия о не замеченном вовремя безумии, а последующие пять лет медленно превращают Антона в закрытого, мрачного типа, который по виду то ли алкаш-бездомный, то ли какой-то панк.

Арсений слушает молча и почти не шевелясь, только изредка крутит в пальцах пустую чашку.

— Еще чаю? — затушив очередной бычок в пепельнице, усмехается Антон.

Арсений поднимает взгляд от стола. Видно: все еще не понимает, что думать и чему верить, какой выбрать из голосов в голове.

— Не надо, — хрипит.