Если когда-нибудь наступит день, когда мы не сможем быть вместе, сохрани меня в своём сердце, и я буду там навеки.

Первая весна без тебя — это так необычно.

Согласно моему внутреннему календарю, прошло больше года, когда нас не стало.

Я всё ещё скучаю по тебе так же, как это было тогда в детстве. И из-за этого считаю периодами, что я обречён.

Я страшно тосковал, когда тебя не было рядом хотя бы минут пять, а причины строить из себя капризного мальчишку, на самом деле, сыскивались сами собой.

Мне было чудовищно скучно в детском садике; остальные ребята моего возраста не разделяли моих интересов — а я в свою очередь не понимал, что интересного может быть в сборке конструктора. А если мы и сходились в чём-то, всё равно мне было скучно с ними, и объяснение тому я уже не мог найти.

А когда я был с тобой, всегда находилось занятие, которому было неплохо себя посвятить (мне нравилось бегать по чайным плантациям от тебя в поисках места, где я мог бы спрятаться, правда, всякий раз, когда нас ловили слоняющимися без дела взрослые, то заставляли помогать), обнаруживалась тайна, которую следовало разгадать (например, действительно ли так красиво поют цикады), какое-то приключение, в которое требовалось отправиться, дабы оправдать свои храбрость и мужество (мы построили шалаш в лесу, в котором хотели поселиться на несколько дней, но на вторые же сутки пришлось вернуться домой — наш дом снесло из-за ливня). Да куда там... Были споры, в которые мы оба были просто обязаны вступить.

И даже когда мы спорили, глобальной ссорой наши перепалки никогда не заканчивались. Мы могли подолгу дуться друг на друга, но в итоге всё приводило к перемирию. Мы снова смеялись, Ива-чан вновь пугал меня насекомыми, а его самого снова и опять наказывали за его лазанья по деревьям.

Правильно ли он поступил, избрав в фавориты Годзиллу? — спросил я однажды его, а он, смеясь, ответил, что я дурак.

Иногда родители могли оставлять меня одного дома, поскольку верили в то, что я мальчик надёжный. Я тоже хотел так думать — я даже верил в это. Только вот в результате испугался темноты и просидел полвечера, забившись в своей комнате в угол, в глубине души надеясь, что никакие пришельцы не придут по мою душу.

Невероятно огромно было моё счастье, когда в дверь постучали. Я тогда кинулся пулей к ней, мечтая броситься в объятия матери, но вместо неё там оказались Хаджиме со своей мамой — они возвращались от врача (у Ива-чана выпал очередной молочный зуб!), и первому захотелось почему-то навестить друга.

Случайность, совпадение, судьба — не имеет значения, чем это было. Сам факт, что это произошло, уже внушал радость.

— Зачем ты на людей кидаешься, Дуракава? — взбеленился он тогда, но всё-таки не оттолкнул меня.

— Я... Я так рад, что ты пришёл, Хаджиме-чан! — А я, сопливый, успешно пользовался его слабостью перед моими слезами и продолжал, дрожа, обнимать его.

Мне было плевать, что и как он сказал в тот момент. Ведь… Именно с ним тогда я почувствовал себя в безопасности.

И более я не стесняюсь в этом признаться.

А теперь... Я всякий раз улыбаюсь, когда неосознанно ностальгирую о прошлом — и я сам никогда не замечаю, как упрямая линия губ описывает выпуклую дугу.

***

Это, наверное, странно, если я признаюсь, что уже не в первый раз прихожу в дом твоих родителей, когда кто-нибудь из членов твоей семьи обязательно присутствует здесь, и, прикрывая за собой дверь, плачу в твоей комнате.

И да, эти слёзы настоящие — а то ты часто говорил мне что в средней, что в старшей школе о моём притворстве.

И да, Иваизуми Хаджиме, я всё-таки умею плакать искренне. Эти капли, именуемые слезами, — настоящие, тёплые, они имеют солоноватый привкус.

И то, что я плачу, знают лишь эти четыре стены, теперь снедаемые тишиной изо дня в день.

У твоих родителей не хватило духу избавиться от предметов памяти о тебе и сделать из данной комнатушки что-то более утончённое и живописное — известие об этом меня очень обрадовало. Сам факт сохранившихся воспоминаний о тебе грел мне сердце.

И всякий раз, когда прихожу сюда, я созерцаю для себя что-то новое.

Плакаты с Годзиллой, новогодний календарь того самого года, на который поверх картинки с ёлочными игрушками ты приклеил нашу совместную фотографию со школьного выпускного. Твой — невероятно — аккуратный стол с исписанными небрежным почерком тетрадками…

Однажды я залез в твой шкаф — в секретный отсек, тот самый, где ты хранил мои убогие рисунки нас с тобой — и обнаружил в нём потаённое сокровище. Ты всё же сохранил тетрадь по английскому языку времён средней школы.

Я ничего не попутал, это определённо была она. Я сразу же отыскал нужную страницу — на полях тетради уже моей рукой был пририсован смайлик.

Иваизуми Хаджиме, первый год средней школы, проявил несвойственную ему оригинальность и написал первую в своей жизни историю.

 «Люди совершают мною множество скучных вещей.

 Они рисуют мною снова и снова.

Они берут меня в школу каждый день и рисуют мной то, чего я не вижу.

Ненавижу людей, которые ломают карандаши или же точат их в течение всего дня.

Моя самая главная проблема состоит в том, что все эти действия плохо сказываются на мне. Я становлюсь таким крошечным.

А впоследствии люди бросают меня, а после и вовсе забывают.

Меня настораживает, что однажды, может быть, они и вовсе меня забудут.

Я люблю, когда люди используют меня для рисования. Мой хозяин очень любит рисовать буквы, цифры и знаки препинания на пролинеенных листочках.

И потому я надеюсь, что всегда буду использоваться с правильной целью».

P.S. Твой карандаш любит тебя! (◕‿◕)♡

***

Мы всё-таки достигли того, чего желали: теперь в нашем распоряжении есть крутой двухэтажный коттедж на берегу моря.

Конечно, это не цель всей жизни. Она должна быть глобальной, трудно и долго реализуемой, но сейчас было важно другое.

Мы нашли-таки такое место, которое для нас обоих сумело бы стать чем-то особенным, устроили здесь свои апартаменты и быстренько приспособились к местным условиям.

И так, например, каждый вечер, возвращаясь после тяжёлого трудового дня, мы прогуливались по этому полузаброшенному пляжу.

Всякий раз нам обоим казалось, что наш путь лежит через золотую гробницу — песок под ногами, освещаемый одиноким небесным светилом, буквально отливал цветом драгоценного металла. Только вот характерное звонкое бряцанье заменялось негромким хрустом.

На наших глазах закат, пока позволял сезон, по-прежнему ещё не слишком рано затухал. Я и Ива-чан часто любили наблюдать за тем, как незамысловатое ржавое солнце скрывалось за многоцветными облаками — а впоследствии и за горизонтом — и как наш маленький уютный мирок обращался в кромешный ад без свечения таких привычных для нас в прошлом фонарей. Но чтобы не стать ослеплёнными тьмой, нам оставалось лишь включать экраны смартфонов и ими освещать дорогу до дома.

Пока преодолевали этот недлинный участок пути, мы слушали песнь моря — волны вдали накатывались одна на другую, а затем некоторые по приближении к берегу небрежно разбивались о прибрежные камни и рассыпались на множество капель, в отблесках луны так походящих на бриллианты.

Слушать шум воды, на самом деле, — одно удовольствие. Но ещё большее наслаждение получаешь, когда разделяешь это ощущение с человеком, который тебе не безразличен.

— Ива-чан? — прерываю я возникшую между нами тишину.

— Да? — Он незамедлительно отзывается.

По Ива-чану не скажешь с первого взгляда, — вечно хмурится; но это не отменяет того, что даже так Хаджиме выглядит забавно и мило одновременно, — но он довольно чуткий. Всё слёту заметить может.

— Давай порыбачим как-нибудь?

— Нет, — и также без промедлений рубит правду-матку.

Но я буду не я, если демонстративно не запротестую:

— Почему, Ива-чан?! — спрашиваю и замираю на месте.

— По кочану, Дуракава, — бросает в ответ, но шагу не замедляет. — Забыл, чем всё закончилось в прошлый раз? — и наконец-то останавливается, договаривает он и поворачивается в мою сторону в ожидании реакции.

— Но Ива-чан… — Я не успеваю придумать очередную отговорку.

— Лодка перевернулась, дно оказалось пробитым, да и мы оба промокли до нитки.

Против правды не попрёшь. Но с губ вновь слетает такое привычное с капризными нотками «Но Ива-чан!..».

— Хорошо, что там мелководье было, — вздохнув, продолжает констатировать печально известные факты Иваизуми. — А то меня не прельщала вероятность того, что придётся ещё волочить ту махину за собой. Это во-первых. А во-вторых, — и тычет пальцем в меня, — ты не умеешь рыбачить.

— Не ври, Ива-чан! Я умею!.. — Но кого ты хочешь обмануть, да, Ойкава Тоору?

— Именно из-за переизбытка опыта, хочешь сказать, ты сломал отцовскую удочку? — и без доли сожаления язвит ведь.

— Ну ты и злюка! — Я пытаюсь обидеться, корчу соответствующую гримасу. Но при том мы оба понимаем, что из-за такого пустяка я точно не стану дуться на него. Ну, это же правда.

— Нет, просто я, в отличие от некоторых, умею здраво мыслить, — подытоживает Ива-чан, попутно игнорируя все мои потуги выдавливания жалости по отношению к себе. — Да и время неподходящее, — немного поразмыслив, затем добавляет он.

— Ива-чан.

— Заткнись.

— Я люблю тебя.

— Доставай ключи, идиот. Мы домой уже пришли.

***

— «Попав под дождь, ты можешь извлечь из этого полезный урок. Если дождь начинается неожиданно, ты не хочешь намокнуть и поэтому бежишь по улице к своему дому. Но, добежав до дома, ты замечаешь, что всё равно промок. Если же ты с самого начала решишь не ускорять шаг, ты промокнешь, но зато не будешь суетиться. Так же нужно действовать в других схожих обстоятельствах», — и, закрыв медицинскую карточку, в которой снова сделала несколько пометок, мой психотерапевт закончила цитировать одну из своих любимых книг. И прежде чем дополнить своё высказывание, она, загадочно улыбнувшись, посмотрела мне в глаза. — Подумай над этим. И, я думаю, на столь чудесной ноте мы завершим сегодняшний сеанс.

Я был с ней полностью солидарен, но между нами всё ещё оставалось одно неразрешённое «но»:

— Вы совсем не злитесь на меня за опоздание, Азуми-сан?

— Не понимаю, о чём ты, Тоору-кун. Наша встреча, — и тут она посмотрела на наручные часы, — заняла времени ровно столько, сколько и должна была. К тому же, всё, что нужно, мы успели обсудить. И потому я бы сказала, что я сегодня скорее подвержена удивлению, нежели недовольству... — Она вновь кинула на меня многозначительный взгляд. — Ко мне постоянно кто-то приходит рассказывать о себе и своих проблемах. А бывает и так, что и не приходит в силу тех или иных обстоятельств. И если бы я всегда злилась на людей за их безответственное отношение, мы бы сейчас — уж поверь мне — не сидели в этом кабинете.

— Спасибо за честный ответ... — Я слегка улыбнулся и, уже повесив сумку через плечо, хотел направиться к выходу.

— У меня есть к тебе встречный вопрос. — И я обернулся.

Я всегда поражался одной способности этой женщины: Азуми-сан могла подолгу улыбаться, а потом в одну секунду сменять добродушное выражение на холодное и отстранённое.

Помедлив ещё секунды три-четыре, Азуми-сан изрекла свой финальный вопрос:

— Как ты себя чувствуешь сейчас, Ойкава Тоору?

Когда-нибудь она должна была об этом спросить.

И я знал, что прежде, чем ответить на вопрос наверняка и однозначно, я замер бы на месте, растерявшись, поскольку сам вопрос всплыл бы ни с того ни с сего.

Но я предугадал её намерение.

И теперь я точно знал, как должен на него ответить.