* * *

Забывчивый путник, открой мою тайну!

Иди по кровавым ручьям на восток,

Испей ледяную росу утром ранним,

Будь самым счастливым и самым печальным,

Во фляге неси мне берёзовый сок.

Желанья любые исполню навскидку

В обмен на простое – улыбку да смех.

Оставь на пороге чужую накидку,

Не бойся вершить за ошибкой ошибку -

Без этого скучен и короток век.

Одиннадцать было попыток несмелых.

Да, алчен и жаден порой человек!

Один просил денег, другой желал тело,

Два прочих хотели бы править всецело,

А пятый, южанин, мечтал видеть снег.

Крестьянка молила, безудержно плача,

Чтоб суженый смог с ней любовь разделить.

Игрок – чтоб его полюбила удача,

Учёный мечтал разобраться в задаче,

Скиталец – узреть путеводную нить.

Десятый замыслил убийства. Но руки

Его уже были по локоть в крови.

Последний боялся загадочных звуков,

Бывало, что бредил от смрада и скуки,

И – страшно и быстро сгорал от любви.

…их кости усеяли берег пологий –

расценки на счастье теперь велики.

Какие же вывел ты, путник, итоги?

Замучили страхи? Изъели тревоги?

Иль стали невéрны и резки шаги?

О чём ты попросишь? Мне это не ново –

Здесь славы, богатства, любви круговерть,

Забытый родными, далёкий от дома…

И ты, улыбнувшись, сказал одно слово.

Желаньем двенадцатым

признана

смерть.

* * *

Однажды летом деревню на склоне гор

обуял ужасный мор.

Пропали посевы, изгнили плоды в саду

и скот погибал в хлеву.

Крестьяне молились, запершись в своих домах,

и в них пробуждался страх.

Священное слово печали несло печать.

Господь продолжал молчать.

И тысячи бед терзали и день, и ночь.

Надежда бежала прочь.

Чума не затронула, разве что, дом один –

и зависть коснулась спин.

«Девица владеет удалью колдовской

и водится с Сатаной!

Она навела болезней ужасный рой,

не быть ей теперь живой!

Слыхали? Я видел, видел! Она во сне

катается на метле!

Пусть век мне не жить, пусть плоти коснётся плеть –

но ведьма

должна

сгореть».

На том порешили.

Измученный смертью люд

устроил неравный суд.

На самой заре окружили ведьмачий дом.

Над миром ударил гром.

Священник читал молитвы, народ – зверел

и будто бы сам горел.

Несчастная умоляла, глотая крик,

но пламя шло напрямик.

«Пусть скверну огонь священный скорей разъест

и сгинет ужасный бес!»

К полудню с ней было кончено. Все ушли,

стыдливо пряча смешки.

Лишь ветер, над пепелищем летая, выл

и в колокол всё звонил.

Тянулись недели; изъела чума дворы,

укрытые от жары.

В деревне навек воцарился пустой покой,

и пепел над головой

летал, опадая вниз, укрывая тех,

чьи души при жизни жаждали

злых утех.

Безвинная жертва погибель не отвела.

О том повелась молва,

и ветер летел и пел о людской вражде,

о пламени страшном, о боли и о нужде,

о злобе и черни, живущей в сердцах чужих,

и том, как молитва не осветила их.

Года миновали; но долго ещё простор

страдал от болезни –

и гарью

тянуло

с гор.

* * *

В ущельях скалистых, под весом гранитных плит,

как пишут в преданьях, бессмертное войско спит,

и день ото дня разрастается эта рать,

коль кто-то сподобится душу свою отдать

в ладони Творца — или Дьявола; каждый путь

ведёт неизменно снова

в земную

суть.

Средь мраморных залов, где верх одержала смерть,

колонны костями пронзают земную твердь,

покой мертвецов здесь холоден, прян и тих.

Во тьме восседает на троне принцесса их —

суровых снегов белее, прекрасней тех

живых королев, что правят за кровь и смех.

Глаза её — полные луны, уста — вино,

испитые серой смертью до дна давно;

когтистые руки на пепел её волос

возложат корону из белых костей и слёз,

паучьи перста крепко держат слепую власть,

в недвижной груди таится живая страсть.

Бывали такие, кто в мир под землёй проник

и к мёртвым хмельным принцессы устам приник.

О них говорят полушёпотом, реже — вслух,

известно любому, что страшно томится дух

того, кто влюбился без памяти в мертвый лик;

порой под землёю их страшный несётся крик.

За днями идут недели, им вслед — года.

Во мраке глупцам сверкает одна звезда —

улыбка принцессы, но это — последний свет,

которого, всё же, влюблённым желанней нет.

И мёртвое войско, храня колдовскую стать,

во мраморной клети своей будет вечно спать.

* * *

Не ветер колышет в чащобе листву,

не филин рыдает в лесной тишине;

по самой холодной проснувшись весне,

лиловый туман нагоняет тоску,

скрывает следы убежавших зверей,

глотает напевы оставленных птиц.

Сквозь небо черты пробиваются лиц,

которых никто не видал из людей.

Беги до конца, разрывая туман,

прислушайся к плачу промозглых ветров —

и там, на границе забытых лесов,

раскроешь великий, быть может, обман,

увидишь не образ, но слабую тень,

как отсвет подлунный на мокром стекле, —

и тени вокруг станут будто светлей,

замрёт и исчезнет сияющий день.

Услышишь рассказы без дат и имён,

их тысячи тысяч, но все — об одном,

и тот, кто навеки покинул свой дом,

обнимет устало безлистовый клён.

Узнать, расспросить бы... но голоса нет,

и пятится образ неведомый вспять.

Попробуешь крикнуть — проснёшься опять,

когда постучится в окошко рассвет.