Ночь поила медовым.

Из открытого балкона тянуло свежестью, прозрачной и лёгкой, такой, какая бывает исключительно в ясные звёздные ночи; пахло нераспроданными цветами Флоры, оставленными на улице на ночь, и сладким, едва уловимым озонированным ароматом где-то далеко идущей грозы.

Грозы всегда несли с собой дожди.

А дожди с некоторых пор сеяли в сердце Кэйи смуту.

Сейчас же в его сердце царила смута куда более ощутимая, нежели во время обыкновенного ненастья: Дилюк сидел в углу, спинкой стула непримиримо упираясь в стену, и избегал рассеянного света звёзд. Одни глаза сверкали агатовым. На Кэйю он не смотрел, но сосредоточенно разглядывал свои руки, вновь скрытые за плотной тканью перчаток; такой смешной, едва переступив порог, он первым же делом отыскал пропажу и вернул – досадно, что Кэйа не догадался затолкнуть её ногой под диван и изобразить самые честные непонимающие глаза в своей жизни.

Любопытно, как Дилюку пришлось бы выкручиваться: во всём, что касалось лукавства и лжи, он был невообразимо плох.

Однако о чём-то же Дилюк наверняка сейчас размышлял; Кэйа мог бы попытаться угадать, но для него, увы, он уже давно перестал быть раскрытой книгой. Возможно, ещё задолго до момента, когда Кэйа фатально ошибся с выбором цветов: мастер Крепус всегда любил сесилии, по его приказу слуги создали потрясающую оранжерею, но вот Дилюк… Образы отца и сына настолько тесно переплелись в его голове, настолько крепко срослись, что подумать о каких-то других цветах не было возможным. Нежные ароматные сесилии казалось чем-то очевидным и правильным, чем-то принадлежащим дому Рагнвиндров; только они и ничто другое. Какая же дурость.

Теперь это не имело значения.

Многое из прошлого больше не имело для Кэйи значения.

Но, похоже, не для Дилюка.

Тем не менее он всё ещё находился здесь, в чужой квартире, и совершенно очаровательно прятался от поздних прохожих, которых не было; он был смешон – Кэйа так и заявил бы ему, если бы не опасался переперчить издёвкой и оттолкнуть, – ведь кто мог случайно увидеть его на балконе Кэйиной квартиры? Кто вообще стал бы задирать голову и всматриваться в тени ничем не примечательного балкона, именно этого, одного из многих других таких же, когда у позднего прохожего наверняка имелись дела куда более важные?

Но Дилюк сидел рядом с ним, и Кэйа держал собственные мысли при себе: уже одно то, что он сумел вытащить его на балкон, было великой удачей. Уже одно то, что Дилюк не ушёл сразу же, как только они обсудили дальнейшие планы – увы и ах, исключительно касательно Ордена Бездны! – было удачей ничуть не меньшей.

Дилюк держал в руках чашку с дымящимся чаем. Уже вторую по счёту. И, похоже, вторую, к которой так и не притронется. А Кэйа подпирал ладонью щёку и в ленивом прищуре смотрел на спящий город.

На россыпь звёзд и бурые черепичные крыши, на чёрные прямоугольники окон, и в ночной тишине находил затишье, веселящее предвкушение. Как та далеко идущая гроза, которая могла в любое мгновение сменить направление и накрыть Мондштадт гремящим серым куполом. Город наверняка всполошился бы стуком тысяч и тысяч капель по крышам, подоконникам, камню улиц, и тогда кому-то пришлось бы остаться до рассвета – скажите-ка, ну не весело ли? Не будь Кэйа закостенелым безбожником, он почти согласился бы молить о грозе.

Только бы видеть это гневное непокорное лицо, о, это прекрасное лицо, как можно дольше.

Что же, план с Дилюком он действительно обсудил. Завтра ближе к вечеру Кэйа поведёт отряд рыцарей прочёсывать леса Спрингвейла по якобы доносу «некоего бдительного горожанина» об исчезающих кабанах. Едва ли кабаны исчезали, но кто же мог вести им счёт? – Кэйа так и сказал, он был внушителен и почти серьёзен, а Дилюк в ответ лишь утомлённо потёр переносицу, но от критики воздержался; ах, ну ему же, ненастному солнцу, лучше!

Это должно спугнуть Орден Бездны и заставить их сменить место дислокации. Кэйа надеялся загнать их в пещеры у водопада или втеснить на более открытые скалистые места, и тогда уже позже, ночью, он и Дилюк, вдвоём обрушат на врагов шквал элементалей. Дилюк внёс несколько корректировок, но с планом в целом согласился. Что было в той же степени непохожим на него, как и то, что причин оставаться у него больше не было, но он всё ещё находился здесь.

Цеплялся за чашку с чаем, перебирал пальцами, и по неровной дрожи его ресниц, по едва заметной морщинке между бровями и крепко сомкнутым губам Кэйа догадывался, что ему ещё есть, что сказать. Что это внутренняя борьба, одна из тех, которые он когда-то научился считывать с его лица ещё раньше, чем впервые сказал сладкое и почти не лживое «я люблю тебя».

Но впервые за эту ночь молчание не звенело напряжением.

И потому никто из них не торопился заводить новый разговор первым.

– Близится рассвет, – наконец разомкнул губы Кэйа и лениво склонил голову набок, так чтобы видеть Дилюка и вторым глазом, без повязки. – Будет лучше, если мой дорогой гость хотя бы немного поспит, прежде чем покинет дом вернётся к своим на-и-скуч-ней-шим – не скрываясь, он показательно широко зевнул и похлопал ладонью по губам, – обязанностям.

– Я не нуждаюсь… – подавил собственный зевок Дилюк.

– О, честное слово, я бы умер от удивления, если бы ты ответил как-то иначе! – стукнул себя кулаком по колену Кэйа, и Дилюк явственно нахмурился, стиснул зубы. – Но до винокурни добраться затемно ты уже не успеешь. К тому же… – он легко поднялся с места и долго, со вкусом потянулся, из-под завесы ресниц наблюдая, как Дилюк прослеживает каждое его неторопливое движение; не благодари, солнце, ну что ты! – К тому же тебе не помешает переодеться. – И Кэйа резко встряхнул руками, чтобы тут же шагнуть вперёд и остановиться перед ним непреодолимой преградой. Вперить кулаки в бока. – Навряд ли ранние пташки, которых, как ты знаешь, в Мондштадте предостаточно, не обратят внимание на твой обгоревший плащ, подозрительно похожий на облачение небезызвестного Полуночного героя.

– Что-нибудь придумаю, – с вызовом вздёрнул подбородок Дилюк, и Кэйа был готов упасть к нему на колени и зацеловать эти возмущённо пылающие щёки в то же мгновение.

– Но зачем ломать голову, если можно освежиться в ванной и передохнуть? Обещаю, я не буду подглядывать… так, чтобы ты заметил, – хихикнул Кэйа. – И любезно предоставлю тебе комплект одежды – будет честный повод вернуться. Ха-ха, я сказал «вернуться»? «Вернуть», «вернуть», конечно же! Заодно сделаю тебе расслабляющий массаж. Готов поклясться, эти плечи уже давно никто не разминал! Мне даже смотреть на них больно.

– Так не смотри.

– У меня осталось немного масла, – самозабвенно продолжал Кэйа, начисто игнорируя напряжение, ожесточающее Дилюка с каждой минутой всё сильнее. – Как-то я повредил спину и сестра Джиллиана приходила делать мне лечебный массаж. Эй, что за взгляды! Она замужем, если ты не знал, и у неё растёт прелестная малютка-дочь! Я совсем изверг, по-твоему? Да и она совсем не в моём вкусе.

– В твоём вкусе несуществующий Коллинз, – с каким-то болезненным тиком усмехнулся Дилюк, и Кэйа тотчас же вцепился в обнаруженную уязвимость.

Он неторопливо, будто в серьёзной задумчивости, обошёл Дилюка и остановился сбоку, искренне жалея, что спинка стула чуть ли не царапает стену – не зайти за спину и не скрыться из поля зрения; досадно: он предпочитал работать из тени. Даже сейчас. В особенности сейчас.

По-другому с Дилюком не получалось.

– Или кто-то очень похожий на него, – вздохнул Кэйа и сразу же мягко надавил ладонями на чужие плечи. – Эй, а ты правда считаешь её привлекательной? Нравятся пышные формы? Что ж, обещаю, как выйду на пенсию, немедленно располнею!

– Прекрати, – запрокинул голову и страдальчески поморщился Дилюк.

– У меня будет огромный рыхлый живот! – Кэйа впился ногтями в жёсткий воротник, склонился ниже. – О, и он будет трястись как желе, бить тебя по спине – плюх-плюх, ха-ха! – когда я буду брать тебя сза…

– Ты забываешься, Кэйа! – Дилюк отставил чашку с чаем и решительно поднялся – но Кэйа надавил на плечи сильно, с болезненной непримиримостью, и одним рывком заставил его обрушиться на место.

– Готов поспорить, ты только что это представил, – медово пропел он и, быстро поцеловав Дилюка в висок, распрямился. Сместил ладони выше и плотно обхватил его шею, коснулся линии роста волос. – И как? Понравилось?

Дилюк словно бы оцепенел; он тяжело сглотнул – под пальцами Кэйа ощутил плавный перекат адамова яблока – и опустил лицо, спрятал его под ладонью. Но и скудного света звёзд хватало, чтобы заметить, как багровеют его уши.

– Ты ужасен, – наконец обречённо выдохнул он, а Кэйа восторженно хохотнул: это можно было считать согласием!

А потому он тут же, пользуясь моментом, расслабил ладони и скользнул ими ниже; прошёлся по каменным плечам вверх-вниз, больше лаская и успокаивая, нежели разминая всерьёз. Дилюк заёрзал на месте и наконец откинулся на спинку более расслабленно, вытянул ноги под столиком.

То-то же, душа моя. Давай-ка растормошим тебя.

Ловко собрав винно-красные волосы в хвост и оттянув их вверх, легко, пока ещё без ощутимого давления, Кэйа обнажил ему шею. С прохладным смешком Дилюк склонил голову ниже, словно бы в неприятии – в затупленном отторжении, – но Кэйа видел, как крепко он сцепил пальцы в замок; как видел и то, что теперь шея открылась сильнее. Чувствительное, уязвимое место. Это было для него.

Совсем как раньше.

Понемногу отступаясь от своих наверняка несокрушимых принципов, Дилюк позволял большее, может быть, предлагал – и тогда Кэйа грубо задрал его хвост. Бездумно, в пьянящем азарте он почти что рванул волосы и под звучание чужого вздоха всмотрелся в тусклые медные отсветы. Сыто сощурился: жёсткие, непокорные, щедро припорошенные гарью и пахнущие ею же, волосы Дилюка казались темнее, чем были на самом деле.

Оттенком практически таким же, каким они были у мастера Крепуса.

Горло сдавило спазмом, но Кэйа мотнул головой, поспешно прогоняя остаточную боль, и свободной рукой оттянул воротник Дилюковой рубашки, наверняка холодными пальцами пробрался под шейный платок в поисках узла – Дилюк, мерзавец, и его отыскал и повязал вокруг шеи! А тот повёл плечами, каменея под прикосновениями; он не издал ни звука, не проявил видимого протеста, но его дыхание раскромсало безмолвие ночи со свистом, как ржавыми ножницами. Кожа была шершавой от мурашек.

И Кэйа не отказал себе в удовольствии склониться и коротко прижаться к ней губами.

Узел нашёлся, поддался, сам Дилюк помог открепить брошь, и Кэйа потянул за шёлковый конец, полностью освобождая его шею. Интересно, пространно размышлял он, грубее и жёстче стискивая волосы и тем нежнее касаясь кончиками пальцев полупрозрачной кожи над бьющейся жилкой, каким Дилюк будет в более зрелые годы? Отрастит ли бородку как у отца? Или пострижётся коротко, начнёт старательно, до скрипа щёк, бриться, чтобы уничтожить всякое сходство? Или же обзаведётся усищами, длинными и смешными, и будет их мазать воском, с тем чтобы подкручивать на концах?

Яркий образ – кислой смешинкой под язык, как лимонной конфетой, которой однажды его угостила Кли; Кэйа не сдержался, прыснул, и Дилюк мотнул головой, тотчас высвобождая волосы, и повернулся к нему. Вопросительно изогнул бровь. На его лице – расколотая непроницаемость, и пылающий стыд, и раздражение, с некоторых пор, увы, ставшее его вторым лицом, и что-то ещё, что терялось в темноте ночи, но что так соблазнительно легко можно было принять за желаемое.

Именно оно, последнее, тайное и неразгаданное, толкнуло Кэйю за грань.

– Предлагаю сменить место. Если ты ляжешь, скажем, на кровать. – Он тонко, но порочно улыбнулся, не скрывая своих желаний. Пусть видит. Пусть знает. – Мне будет намного удобнее.

Это было наглостью. Это могло бы стать ошибкой и навсегда развести их по две стороны, если бы Дилюк поддался гневу и рассвирепел; если бы отказался проявить терпение, которым и без того никогда не отличался; если бы отказался сделать шаг навстречу. Если бы ему было наплевать. Но он… не сказал «нет». Он молчал, колебался, а Кэйа, самим собой приклеиваясь к собственной улыбке, дышать перестал, ожидая его решения.

Кэйа солгал.

Не было у него никакого масла, как не было и травмы спины, и сестры Джиллианы в его квартире – сказать по правде, он даже не был уверен, что она вообще умеет делать массаж.

Но секундное промедление, стоившее всего времени мира, и Дилюк тяжело вздохнул и поднялся – на этот раз беспрепятственно, потому что Кэйа сразу же отпустил его плечи. Облегчённый выдох – далёким гулом грозы над Шепчущим лесом. Это было согласием, он знал, чувствовал как-то совершенно необъяснимо, так, как только у них двоих получалось чувствовать друг друга. И за ложь себя почти не корил. По-другому с Дилюком теперь не получалось, ведь верно?

Вопрос доверия – это последнее, к чему им предстояло прийти, и с этим приходилось считаться; Кэйа не торопил, он сам был лёгок на подъём, но не Дилюк. Не Дилюк, к которому отец был чрезмерно строг, и он вырос таким же – невыносимым, замурованным в камне собственных запретов и чрезмерно требовательным к себе. Ему явно нужен был кто-то, кто смягчил бы его жёсткость, позволил бы ему быть собой, а не тем-самым-Рагнвиндром. Кэйа мужественно готов был возложить на себя эту миссию – пусть Дилюк пока и не знал об этом, не просил, о, он никогда бы не попросил. Не Кэйю уж точно.

И это злило. По-настоящему, по-страшному.

Попроси же меня, Бездна тебя раздери! Я же всё для тебя сделаю!

Но был в этой откровенной провокации и личный интерес. Дилюк – человек чести. И после совместной ночи он едва ли станет делать вид, что ничего не изменилось и они по-прежнему чужие друг другу. Если бы он посмел, о, пусть бы только посмел, Кэйа устроил бы грандиозную истерику: «Обманул и обесчестил! Бери теперь замуж или я прыгаю со статуи Барбатоса!» – желательно на публике, перед большим, невообразимо большим, количеством людей. Ещё и в обморок упал бы от переизбытка эмоций. В отместку.

Понравится Дилюку или нет, но Кэйа все силы приложит к тому, чтобы не выпустить его из квартиры – желательно, из постели; он ужасно, ужасно скучал, – но и массаж для начала сгодился бы.

Уже в коридоре Дилюк остановился, как будто на невидимую стену налетел или внезапно вспомнил о чём-то. Кэйа чуть было не впечатался в него; он и позволил себе впечататься, но уже осознанно: плотно прижался к твёрдой спине и обхватил руками живот. Как если бы удержал на месте – хах, глупости какие, эту гордую птицу удержать против воли не сумел бы никто! Кэйа, самонадеянный глупец, попытался однажды, а теперь прятал некрасивый шрам под глазной повязкой. И пусть. Это было в прошлом. Это больше не имело значения.

Значение имело настоящее.

С намеренно громким звуком облизнув губы, он положил подбородок Дилюку на плечо; сдавил пальцами его бока и вопросительно заурчал.

С тем, чтобы услышать нервный, раздражённый выдох.

– Если тебе не нравится кровать, – наугад бросил Кэйа, мягко прижимаясь бёдрами к бёдрам Дилюка, – могу предложить диван…

– Не нравится, – резко повёл плечом Дилюк, и Кэйа, поджав губы, покорно отстранился. Сейчас давить очевидно не стоило.

– В ней никого, кроме меня, не было, если тебя это так волнует.

– Неужели? – Ещё один короткий режущий выдох. – И нет, не волнует.

Так вот в чём дело.

Надо же, как интересно!

– Прекращай, милый, – закатил глаза Кэйа и выпорхнул перед Дилюком, взял его за запястья – не за ладони, пока ещё нет, – и аккуратно потянул за собой в спальню. – Я сходил на несколько свиданий исключительно ради того, чтобы создать себе репутацию повесы: эй, ну сам посуди, разве враги станут относиться серьёзно к этому разгульному весельчаку и пьянице, как там его, сэру Кэйе? Впрочем, свидания были ужасно утомительными. – Дилюк не двигался, лишь каменел в скулах и испытующе смотрел ему в лицо; не верил, но жадно впитывал каждое слово. – Ты когда-нибудь пробовал смеяться над чужими шутками, которые не считаешь удачными? Нет? Хочешь, я…

– Не хочу.

Прозвучало резко, неприязненно, как ладонью по щеке наотмашь, но Кэйа сморгнул фантомную боль и терпеливо улыбнулся. Дилюк перед ним дышал уже мягче и тише, он понемногу расслаблялся, он поддавался. И с этим можно было иметь дело. Так что Кэйа позволил немного расслабиться и себе, взволнованный тем, что на лжи его не поймали.

Он лукавил.

Не все из его свиданий заканчивались целомудренным поцелуем в щёку; но в одном он действительно не соврал: к себе домой он никого не приводил, предпочитая оставаться на ночь у любовников.

Дрянное было время, впрочем. Вспоминать о нём Кэйа не любил.

Тучи сгущались над Модштадтом как никогда плотно. Мастер Крепус погиб, а Дилюк едва не задушил Кэйю и тотчас же покинул город – и что было делать с развалинами собственной жизни, Кэйа не имел ни малейшего представления. Всё просто рухнуло, как карточный домик, и разметалось бумажными прямоугольниками «рубашками» вверх; какую ни подними – не та, не та, не та.

Кэйа метался.

Он бесновался и не находил себе места. Он рыдал, Бездна!

В какой-то момент он даже принял твёрдое решение отправиться вслед за Дилюком, разыскать этого мерзавца и сделать с ним что-нибудь ужасное, о чём он наверняка пожалел бы впоследствии. Но дело Эроха требовало его присутствия как одного из свидетелей, и Кэйа скрепя сердце задержался в Мондштадте на месяц. А после новый Действующий магистр Варка как-то вдруг собрал экспедицию – и натурально удрал под благовидным предлогом. Переложил свои обязанности на хрупкие плечи Джинн. Чтобы всё тут же накренилось, покатилось конгломератом невыполнимого: у Джинн не хватало командиров, не хватало рыцарей, банально рабочих рук и – она никогда не произнесла бы этого вслух – опыта.

Кэйю не отпустили вновь.

Все его заявления об отставке были равнодушно брошены в камин.

«Ты нужен здесь, Кэйа».

Нет, Бездна дери это всё, не нужен! Не нужен! Не нужен! – одной беззвёздной ночью Дилюк кричал ему то же самое. И до сухого жжения в глазах хотелось швырнуть эти же слова ему в лицо, доказать, что Кэйа не враг ему и никогда не был; что с мастером Крепусом у него на самом деле ничего не случилось. Что Дилюк невыносимый глупец. Что Кэйа любит его так страшно и глубоко, что вырезал бы собственное сердце из груди, оброни он легкомысленную просьбу об этом; что предал бы Мондштадт не раздумывая – исключительно ради него одного.

Он мог бы сбежать.

Он думал об этом, он даже собрал вещи и попрощался с Кли – и не смог. Не смог покинуть город. Что-то держало его на месте, что-то не отпускало; и оно же, неизвестное «что-то», нашёптывало сладкоголосо, что и Дилюк не сможет оставить родные сердцу места навсегда. Он вернётся. Он обязательно вернётся.

Но теперь уже едва ли к Кэйе.

И тогда свою обиду Кэйа обратил против самого себя.

Он ударился в разгул. Из досады, из злости, из мести: «вернись и останови меня! осуди меня! распни за мои грехи, да хотя бы и ударь – больно, наотмашь, так, как ты умеешь!» Но Дилюк ушёл и уже не мог встряхнуть его за воротник, отвесить крепкую оплеуху. Сделать хоть что-то.

Кроме измены, другой мести Кэйа не знал. Такой уж кривой и неправильной сложилась его жизнь.

Впрочем, не впервой ему было подобным образом мстить. Но, в отличие от того самого первого раза, теперь это ощущалось страшной ошибкой.

Кэйа желал причинить Дилюку боль, но тот ушёл – и собственное сердце с лёгкостью разбивалось взамен того, которое должно бы. Идиотская вышла затея. Он горько раззадоривался, и свирепел и мстил: мстил покойнику, мстил Дилюку, который никак не мог помешать Кэйе опускаться на дно бутылки; который даже не знал, о, не имел и малейшего понятия, – но однажды он возвратится и… что скажет? Как посмотрит на него? Уж пусть лучше сразу убьёт на месте.

Когда Кэйю замутило сразу же после очередной шальной ночки, он понял, что своего предела достиг. Любовник заснул, а Кэйа тотчас сбежал в окно, и там же, под очаровательными горшками с ветряными астрами, его безобразно вывернуло наизнанку.

Это было совсем не тем, чего он хотел.

Никогда не хотел.

А потому, самым бессовестным образом умывшись в фонтане на торговой площади, он поплёлся в штаб писать отчеты: всё равно уже не смог бы уснуть. Привычным жестом выдвинул ящик стола и проверил Глаз Бога Дилюка; шутка ли, очередное лицемерие звёзд, но перед экспедицией магистр Варка зачем-то оставил его именно ему. Как будто знал. Как будто хоть кто-то в Мондштадте не знал, о, Бездна. Негромко звякнув огранкой о боковую стенку, Глаз Бога прокрутился на месте и уставился на Кэйю знаком Пиро.

Пепельно-серым, с бледно-розовой искрой в сердцевине.

Кэйа моргнул и потёр глаза, ещё не до конца протрезвевший и бессмысленно, может быть, в самом деле вполне осмысленно и намеренно оттягивающий момент принятия истины. Искра мигнула и вспыхнула вновь. Глаз Бога оставался всё таким же тусклым.

Известно, что это означало.

И спина тотчас же взмокла, увлажнившаяся рубашка тесно обняла её, как будто бы навалилась и стала каменной на вес, а сердце заколотилось в горле непроглоченным – Кэйю замутило повторно, но уже от страха.

Крепко сжав в ладони Глаз Бога, он вскочил с места и чуть было не опрокинул стул. Метнулся в один угол кабинета, в другой: он должен был бежать к Дилюку на выручку, прямо сейчас, немедленно, проклятье! Но не было ни одной нити, которая могла бы привести к нему: Дилюк разорвал их все. Он не отвечал на письма. Никогда не отвечал. А Кэйа… Он и без того наделал много ошибок. Зажав Глаз Бога в ладонях, он тяжело осел на пол и спрятал лицо в коленях. Слабость, немыслимая и громоздкая, как мраморное крыло статуи Барбатоса, обрушилась ему на плечи. Под веками жгло всё той же сухостью, а горло болело и спастически сжималось.

Раскаяние – второй каменной тяжестью поверх рубашки, и третьей – поверх слабости.

Пока он развлекался с парнем, имени которого уже не мог вспомнить, его возлюбленный Дилюк жестоко проигрывал в схватке за жизнь. Что, если бы Кэйа наутро обнаружил в ящике уже потухший Глаз Бога? Что, если он погаснет прямо сейчас?..

До рассвета Кэйа не сомкнул глаз.

Глаз Бога не потух.

Но и в течение следующих дней цветом так и не налился, оставаясь всё таким же холодным, безжизненным и блёкло-розовым – индикатором тяжёлого ранения, предсмертной агонии своего обладателя.

И тогда Кэйа принялся жестоко пить. Много, неразборчиво, потому что что-то умерло в нём той ночью; что-то, что немыслимым чудом выжило после смерти мастера Крепуса и разъярённого «не нужен!» Дилюка. И теперь это мизерное уцелевшее «что-то» уходило с той частью Дилюка, которая сдалась и окрасила артефакт мертвенно-серым по контуру. К нему подсаживались – и он не отказывал; отказывал уже после, мягко и игриво, с намёком на второе свидание, которого никогда не следовало. Довольно с него чужих холодных постелей. Довольно с него… всего.

Но слухи неумолимо расползались по городу, окрашивали чужие шепотки в винно-красный и ядовитый, и даже Джинн дважды вызывала его на разговор, просила быть серьёзнее, взяться за ум и не порочить честь рыцаря. Кэйа улыбался, кивал, а вечером неизменно затаскивал себя в таверну. Глаз Бога Дилюка пустой стекляшкой болтался на его поясе рядом с собственным, оскорбительно ярким и полным жизни. И чтобы не выть от ужаса в голос, Кэйа заливал глотку вином.

Помогало с переменным успехом.

Бездна знает, чем закончилось бы это всё, если бы Джинн не заболела.

И Кэйе волей-неволей пришлось взять её обязанности на себя, и... проклятье, да он же чуть не сошёл с ума! Глаз Бога Дилюка перекочевал на тыльную сторону перчатки, потому что только так Кэйа мог видеть его, подписывая бессчётные бумаги, и подписывая, и подписывая, ещё, и вот здесь, где галочка, – и это было единственным временем, которое он мог уделить своей боли и своей надежде. На большее его, времени, не хватало. Он понимал, почему Варка сбежал в экспедицию – да да, сбежал! Кэйю не обманешь, это точно было бегством! – колоссальная нагрузка и многозадачность с ног валили. Зато эти две недели Кэйа очень хорошо спал: крепко и беспробудно. Правда, недолго.

Когда Джинн вернулась в строй, он вновь чуть не сошёл с ума, но уже от радости. Преподнёс ей букет размером с Шепчущий лес и испытал нечто, отдалённо похожее на счастье. К тому времени Глаз Бога уже выровнял свет. Дилюк выжил.

А Кэйа действительно постарался взяться за ум и поумерить возлияния.

Так он и прождал его оставшееся время. Так и дождался, наконец заполучив в своей квартире.

В спальню увести себя Дилюк не позволил, но всё же нехотя снял плащ и оставил его на спинке кресла в гостиной. Там же Кэйа почти насильно усадил его на диван и сам – нахально и быстро, до того, как его посмели бы оттолкнуть, – устроился у него на коленях. Расстегнул чужую рубашку, дотронулся до плеч, на этот раз – намеренно избегая прикосновений к шее; если Дилюк захочет, ему придётся вспомнить о манерах и хорошенечко об этом попросить.

– Мне жаль, что я напал на тебя той ночью. – Тени плавно скользили по лицу Дилюка, чёрными лезвиями разбивали его взгляд; Кэйа мягко взял его ладонями за щёки, смахнул их кончиками пальцев.

– Мгм. – Удивление – за ширмой подавляемого зевка. – Да ну, хах, перестань, мне даже понравилось: ты был так горяч!

– Это ты перестань. – Он выпрямился и перехватил его руки. – Перестань паясничать.

Кэйа сощурился и пристально посмотрел ему в лицо. Он видел в его строгих чертах своё прошлое, от которого убежать так и не сумел. И вот же оно – сидело перед ним, так же жадно вглядывалось в ответ; что там, что ты видишь, милый Дилюк? Такое же прошлое, которое не смогло отпустить и тебя?

– Да что ты? – криво улыбнулся Кэйа, наконец опуская ладони. – Я ещё даже не начинал.

И продолжил разминать его плечи как ни в чём не бывало.

Дилюк откинулся на спинку, сместил руки Кэйе на талию; и не ниже – вот же наискучнейшая порядочность, чтоб её! Раздражённо вздохнув, Кэйа закатил глаза и поёрзал на бёдрах, пахом невзначай притёрся к его паху. Выхватив в темноте проблеск зубов и сухой шепчущий выдох, мстительно прижался снова.

– Ты что-то говорил про масло, – хрипло вытолкнул из горла Дилюк, пальцами крепко впиваясь Кэйе в бок.

– То есть ты всё-таки слушал меня, а не пялился на мою задницу, думая, что я не замечаю, ха-ха! – весело поддел Кэйа. – Я польщён.

Он скользяще соскочил с его бёдер и властно надавил на плечи, заставил лечь на живот. Устроился уже поверх и крепко сдавил коленями бока. Бережно переложил тяжёлые рассыпающиеся волосы набок; пальцами прочесал на всю длину, не лаская, но собирая их, и ногтями с нажимом – по затылку. Намеренно оставляя бледно-красные полосы боли, намеренно – в кожу втираясь самим собой, как если бы это было возможным; о, если бы и было – Кэйа уже находился бы там, плавкий, текучий, ужасающе клейкий и неотделимый; он нашёл бы способ, воспользовался им нахально и без разрешения, и Дилюку оставалось бы только смириться с чужим пульсом, резонирующим с его собственным.

А Дилюк, словно чужих мыслей коснувшись, шумно ухнул и спрятал лицо в сгибе локтя.

Одежду он так и не снял, но сейчас это не имело значения. Напряжённые мышцы прокатывали под пальцами каменным – Кэйа, забравшись под рубашку, неторопливо исследовал их вслепую, на ощупь. Плотная ткань сковывала движения, но не сильно мешала. Он был терпелив, аккуратен и точен: он ждал непозволительно долго отнюдь не для того, чтобы неосторожной грубостью всё испортить.

Дыхание Дилюка выравнивалось, а спина понемногу становилась податливее, мягче. Плотные узлы раскатывались глиняным, и кожа нагревалась, сама словно бы льнула к ладоням; Подушечками пальцев Кэйа ощущал неровный рельеф шрамов, и касался их, быстро щекочуще касался, как будто белой краской мазал поверх – и мог закрасить их все, вернуть холсту первоначальную чистоту. С тем чтобы написать на нём своё имя.

Языком, возможно.

Возможно, зубами.

Кэйа пересел ниже, Дилюку на бёдра, и склонился над ним; носом отодвинул воротник рубашки, не дыша, так чтобы нагретый воздух не коснулся его первым – и резко вонзил зубы в кожу над выступающим позвонком. Одновременно правой ладонью он сунулся ему под живот. Продавил кожу и протиснулся в брюки, едва не оцарапав запястье металлической пряжкой ремня – Дилюк крупно дрогнул и протяжённо вздохнул; Кэйа же, не размыкая зубов, сглотнул и стиснул его коленями плотнее.

Кончиками пальцев он упёрся в головку твердеющего члена; жадно обхватил, ладонью прильнул к упругому жару – и лишь тогда разомкнул зубы.

– Я не спал с твоим отцом. – Прицельным уколом, ударом, которого разомлевший Дилюк никогда бы от него не ожидал; о, он ожидал, конечно же, всегда. А потому вздрогнул снова, как от удара, и Кэйа опасно сощурился. Свободной ладонью он надавил на лопатку, удерживая его на месте, и взглядом впился в затылок. – Да, я был влюблён в него или полагал, что был влюблён.

– Кэйа.

– Но он… ты знаешь, он был таким же, вот как ты сейчас: он был непреклонным. Невыносимым! И ужасно меня раздражал.

– Кэйа. – С зарождающимся рыком, пока ещё не агрессивным, но предупреждающим, вновь позвал Дилюк.

Его спина, до этого размятая и разгорячённая, теперь бугрилась напряжением мышц. Дилюк ещё не сбегал, не пытался ударить в ответ или защититься, но он словно бы добровольно подставлялся, ожидая очередного выпада; словно бы втайне надеялся, что его не последует, а Кэйа легкомысленно рассмеётся и сменит тему. Что ещё может доверить ему свою спину и не получить клинок в подреберье.

В любое другое время Кэйа наверняка умилился бы.

– Гордись им, Дилюк. – Сейчас умиляться он не был намерен. Он собирался разрубить этот клятый узел, какой бы боли это ни причинило Дилюку, и покончить с прошлым раз и навсегда. – Он был порядочным человеком и видел себя в первую очередь моим опекуном, а уже после – может быть, может быть, нет, хах? – мужчиной. – Кэйа запрокинул голову и крепко зажмурился. Под правой ладонью полнилась жаром головка члена, острый угол пряжки больно впивался в запястье. Дилюк под ним, кажется, и вовсе перестал дышать. – Я дважды приходил к нему ночью, но дважды он выставлял меня за дверь. И тогда я разозлился; я так разозлился, Дилюк! И поклялся разбить тебе сердце в отместку. Но… Полюбить тебя оказалось неожиданно легко и приятно. – Отняв руки, Кэйа лёг Дилюку на эту самую каменную спину, доверчиво прильнул грудью и прошептал в ухо сладким и ничуть не лживым: – Я многое хотел рассказать тебе той ночью. Но ты не дослушал.

– Зачем ты говоришь мне об этом? – Дилюк поднялся на локтях и обернулся. Его лицо сделалось бледным, заострённым, как если бы он мучился затяжной болезнью; болью, может быть. Может быть, её причиной был Кэйа, всегда – только он.

Как же льстило.

– Потому что ты слушаешь, – просто пожал плечами Кэйа. – Потому что – веришь или нет, – мне не наплевать.

И ткнулся в бледные обескровленные губы своими.

За окном белым клеймором вспорола воздух молния. Громом сотрясло стёкла, и тугой ливень обрушился на город неподъёмной тяжестью.

А Дилюк тотчас же сбросил Кэйю со спины, навалился всем весом и подмял под себя. Взбрыкнув ногами и возмущённо ахнув от неожиданности, тот тем не менее не стал протестовать. Не стал протестовать он и тогда, когда Дилюк агрессивно вытряхнул его из рубашки, из домашних штанов, под которыми не оказалось нижнего белья – о, его обескураженное выражение лица определённо стоило того!

В отместку Кэйа цапнул его зубами за нижнюю губу и содрал рубашку уже с него, сожалея лишь об одном: проклятый диван был возмутительно узкий для них двоих.

Может быть, он немного лукавил.

Может быть, сожалел не только о размерах дивана.

Но, в конце концов, честность – это то, к чему им ещё предстояло прийти. Или нет. Потому что он не откроет ему всей правды и не посмеет разбить сердце, которое с таким трудом отвоёвывал обратно.

На самом деле всё было не совсем так. О, совсем не так.

Короткие взгляды мастера Крепуса, которые Кэйа иногда ловил на себе, могли трактоваться как угодно; как удобно – так решил трактовать их для себя сам Кэйа. Мастер Крепус определённо смотрел на него: невзначай, украдкой, – и его взгляды периодически скатывались с плеч тяжестью и жаром, заставляли запинаться о них, останавливаться и смотреть в ответ. В эту игру могли играть двое – и не без самодовольства Кэйа одерживал победу в их небольшой схватке; мастер Крепус вежливо улыбался ему и отводил взгляд первым. Всегда. Это интриговало. Увлекало. И если пряный интерес буйного молодого тела можно было списать на трудный подростковый период, то как же можно было объяснить разлитое смущение, стоило Кэйе ненамеренно, ну, почти, зайти в ванную комнату в тот момент, когда мастер Крепус приводил себя в порядок перед сном?

Он был в лёгкой рубашке, отчего-то в медовом золоте свечей кажущейся полупрозрачной, и просвечивающей его кожу. Кэйа различил родинки на спине, острые линии лопаток и крепость мышц – и как-то сам собой застыл, наливаясь жгучим, топким желанием, которого никогда прежде не испытывал. Вожделением.

Впервые в жизни он захотел мужчину. Впервые в жизни – о, Бездна, он хотел бы позволить ему сотворить с ним многое; может быть, всё.

– Ты что-то хотел? – через зеркало посмотрел на него мастер Крепус. Он был благостен и спокоен в той же степени, в какой неспокойно молотилось сердце Кэйи.

– Да, я… Нет. – И Кэйа опрометью выскочил за дверь.

Да, он сбежал, сбежал постыдно и малодушно, лелея в груди раскалённые обломки лопнувших рёбер, и смятение, и лихорадочный восторг, и много чего ещё, называния чему на тот момент придумать не мог, – но лишь для того чтобы набраться смелости и этой же ночью прийти вновь. Он солгал Дилюку и здесь: в хозяйскую спальню он приходил единожды.

Чтобы во всём разобраться, одного раза оказалось достаточно.

В бессовестной решимости он открыл дверь и ступил в лунное молоко, разлитое по ковру. Мастер Крепус спал, его грудь мерно вздымалась и опадала, прикрытая тонким одеялом лишь наполовину, и Кэйе потребовалось время, чтобы усмирить беспокойное сердце, сделать собственное дыхание тихим и шагнуть вперёд.

В нагретую постель он забрался бесшумно, так чтобы не выдать себя раньше задуманного, и отбросил одеяло – оседлал бёдра мастера Крепуса, всё же теряя контроль над дыханием и мелко сотрясаясь от пьянящего восторга, от собственной безумной смелости, от дерзости, которой от самого себя никогда не ожидал; о, Дилюк был бы в ужасе, если бы узнал. Но узнать он не должен был, по крайней мере, не в ближайшее время. Мастер Крепус шевельнул рукой во сне, стиснул в кулаке складки одеяла, и Кэйа уже представил на их месте своё бедро. Нервно сглотнул.

Неуверенно, неловко он поёрзал задницей, едва ли не стуча зубами от волнения, запоздалого стыда и от отсутствия чёткого понимая, что же делать дальше. Член под ним ощущался вялым, и это очевидно было не тем, на что рассчитывал Кэйа. И тогда губами он прильнул к шее, к бьющейся жилке, и медленно повёл ими вверх; укололся о щетину и тихо усмехнулся. Запах нагретой кожи волновал, тревожил, и Кэйа коротко облизнулся, всё ещё не решаясь дать воли рукам. До губ добраться он уже не успел; может, начинать нужно было именно с них, и тогда всё закончилось бы иначе – сказать по правде, ответ на этот вопрос мучил его до сих пор. Но мастер Крепус проснулся и как будто бы не оказался удивлён. Его ладони поверх обнажённых бёдер Кэйи ощутились горячими, обжигающе горячими и восхитительными. Сердце ударилось в горло, перекрыло дыхание, и Кэйа словно бы оцепенел, напряжённый и взведённый, готовый не то агрессивно обороняться, не то упасть на подушки и наконец дать себе волю, не то – проклятье! – постыдно сбежать, как он поступил уже в ванной комнате.

Но мастер Крепус в советах не нуждался и разрешил всё по-своему: он сел, и Кэйа сполз ему на колени. Член у него наконец затвердел, сквозь тонкую рубашку это почувствовалось как нельзя отчётливо, но прежде, чем Кэйа набрался смелости прикипеть к его губам своими, его решительно оборвали:

– Что у тебя с Дилюком? – Вот что было первым, о чём он поинтересовался. Не «какой Бездны ты в моей постели?», не «какой Бездны?» в принципе.

– Ничего, – заносчиво и оскорблённо вскинулся Кэйа, недовольный тем, что мастер Крепус зачем-то заговорил о Дилюке. Не о них – здесь! сейчас! – Мы друзья. Ну, братья – как хотите.

– Он влюблён в тебя, Кэйа, – устало, как-то совершенно разбито потёр переносицу мастер Крепус. – Возвращайся в свою комнату и больше не делай глупостей. Будем считать, что ты просто ходил во сне.

– А вы? – не сдавался Кэйа. – Вы влюблены в меня?

– Я желаю своему сыну счастья. Вам обоим. Прошу тебя. – Мастер Крепус мучительно вздохнул, как если бы этот разговор давным-давно уже был отрепетирован в его голове, но по-прежнему не был доведён до идеала. Он тронул Кэйю за плечо и серьёзно заглянул ему в глаза. – Не разбивай ему сердце.

– Пожертвуете ради этого собственным? – жестоко бросил Кэйа. – Как благородно!

– Кэйа, пожалуйста.

– Я услышал вас, отец, – неуклюже выпутавшись из простыней, соскочил с его колен Кэйа. Сердито резанул взглядом. – И знаете что? Я разобью. Обязательно разобью! Так же, как вы сейчас… Как я…

Зажав рот ладонью, он круто развернулся на пятках и торопливо покинул комнату. Больше не боясь быть услышанным или пойманным с поличным, втайне даже желая этого – чтобы его вышвырнули из этого дома, чтобы втоптали в грязь и уничтожили, так, как он того, вероятно, заслуживал. Чтобы он наконец был избавлен от необходимости держать в себе многое. Но жгучая угроза была брошена не впустую: он действительно собирался отомстить – и следующим же утром на глазах у мастера Крепуса неуклюже клюнул Дилюка в уголок губ и позвал прогуляться по Мондштадту в выходные.

Кто бы знал, как всё обернётся в итоге…

Но если мастер Крепус и отказался от него ради Дилюка, то это станет тем, о чём сам Дилюк никогда не должен узнать.

И Кэйа, жмуря слезящиеся глаза и жарко всхлипывая ему в плечо, слушал гул грозы и клялся себе молчать. Прошлое больше не имело над ним власти. Больше не имело значения.

Значение имело настоящее.