Он никуда не делся до самого возвращения. Лежал без движения и, возможно, даже о чем-то думал. Поднялся, когда сказали подняться, больше не реагируя ни на шланг, ни на камеру.

— Подними голову на свет.

Кайт сжимает и разжимает губы, вытаясь выковырять из пачки влажных салфеток одну. Это тяжело, когда пальцы закрыты кевларом, хочется ругаться и торопиться, но он делает все, чтобы не выразить беспокойства и нетерпения. Выйти из помещения хочется скорее, но не стоит это демонстрировать ни в коем случае. Нельзя показывать нервы.

Возможно, Стоуту бы это далось легче, возможно, стоило бы его послать заниматься таким делом: сидеть на корточках перед посаженным на цепь сучонком и вытирать ему лицо. Стоут куда более привычен, его не душат эти темные стены, не дергает от свиной головы в ведре, не вызывает брезгливости эта бледная бумажная кожа, покрывающая такое как будто и не человеческое вовсе тело.

Почти пустые, безжизненные глаза вот прямо сейчас, кажется, даже не смотрят ни на что; они просто направляются в сторону чего-то. В них нет ни интеллекта, ни подвижности. И от этого они лишь неприятно царапают по щеке, имитируя взгляд в лицо. Стоут, кажется, научился относиться к этому с юмором. Кайт - нет; и не был уверен, что хочет ощущать себя комфортно в такой обстановке. Пусть уж лучше ему будет в меру беспокойно.

Ладонь в кевларе зажимает какую-то неправильно неупругую кожу на подбородке, сгребает и сдавливает. Это должно быть больно, потому что крепко. Но существо на цепи лишь отстраненно дергает носом; но хотя бы оно чувствует.

Голубые жилы на натянутой шее не пульсируют. Влажная салфетка быстро окрашивается отошедшей темной корочкой от брови. Кожа какой-то неправильной физикой тащится за тканью. Неприятно. Брезгливо.

Это даже не должно зваться гуманоидом. Это вообще не объект живой природы.

Да, возможно, лучше было бы всем этим дерьмом заняться Стоуту, если ему уже стало привычно. Но у него руки из задницы, он не умеет делать нормальные фотографии и вообще тяжел в обращении с любой аппаратурой сложнее телефонной камеры.

Кайт тащит еще одну салфетку, на этот раз вынул целую охапку. Блядь.

Ладно, скорее всего, все они и будут использованы. Не жалко.

Белые лепестки пахнут химической ромашкой, на упаковке нарисован карапуз, хватающий себя за пятку. Они явно не были задуманы для того, чтобы ими чистили морду этой твари, думающей только о том, как же она, блядь, голодна. С другой стороны, младенец на обложке — это лишь чертов маркетинг. Нужна была положительная ассоциация. Никто не создавал эти салфетки в беспокойстве о мамашах с грудничками.

Наверное, только из-за этой неискренности пространство подземной коморки как-то впустило в себя и этот запах, и эту картинку. Дети слишком напоминают о жизни. А здесь неположено быть слишком живым.

Голодный на земле не сопротивляется, терпеливо сидит, не дыша. Ожидает, пока с ним закончат. Пока белая ткань забирется за крылья носа, пока снимет присохшие корки с линии роста волос. Терпеливо и бездыханно, как ждет мертвец, пока его обмоют.

Издалека Кайту казалось, что лицо красивое. Теперь, вблизи, тварь оказалась пугающей. Uncanny valley не имеет террасс и уступов, в нее сваливаешься кубарем. Как можно вообще принять эту тварь за человека?

— Господи, ты так омерзителен вблизи, что я сейчас сблюю просто, — бормочет.

Существо на цепи никак не реагирует. Или Кайт этого не улавливает, или оно привыкло, или ему уже все равно.

На работу потребовалось несколько минут. Кровавой крошки на лице не слишком много, она засела лишь по границе роста волос, в бровях и ресницах. Большей частью необходимым оказалось снять сероватую пыль, набившуюся в поры.

— Так… Вроде, нормально. — Кайт поднимается, отступает на шаг, снова поднимает камеру.

Через объектив на гаденыша смотреть куда приятнее, теперь в глаза опять бросаются приятные, правильные черты. Заморенный и задушенный вид как будто бы даже только украшает это тело; одежда на нем смотрится все еще странно-инородной, но теперь как будто не пародируя человека, а подчеркивая… своеобразие фигуры; но исключительно если смотреть через объектив.

— Держи голову вверх. Теперь ниже. — Встает на колено, примеряется.

Щелчки серией.

Ну! Смотреть приятно, что получилось! То-то же!

И что, что взгляд на камеру такой же убитый, зато теперь свет играет замечательно. Уголки губ чуть напрягаются в самодовольном восторге. Работать с камерой Кайт умел и любил. Камера успокаивала.

— Теперь пасть раскрывай, — толкает жесткой перчаткой в щеку, ударяясь о сопротивление зубов.

И тут гаденыш не слушается, щурит глаза, ведет головой.

— Открывай давай, пока не избили.

Еще буквально пара мгновений промедления и нижняя челюсть неохотно и неуверенно двигается вниз.

— Сразу бы так. — Большой палец ловко врезается между челюстями, вонзается глубже, раздвигает. Мощная челюсть, способная без особого труда срезать с кости волокна сырого мяса вместе и хрящами, поддается. Совать под нее руку неприятно.

Пасть сухая, слюны почти нет. Покровы бледные. Не удивительно — сухая бледная слизистая. Но смущало вовсе не это.

— Ай ты, блядина! — Кайт рвет назад руку с силой, слишком притираясь к премоляру. — Стоут, блядь, ты ему и зубы не запаял?!

— И как ты себе представляешь, чтобы я один это сделал? — В ответ молчание. Замечание справедливо. — Моя мысль проста: пока ничего не решится, я не хочу ему ни ногти тащить, ни в рот лезть. Он будет визжать и рваться, как будто убивают. Пока овчинка не будет стоить выделки, я в это дерьмо лезть не хочу. Мы теперь одни тут, порядок действий меняется.

Кайт колеблется. В «Latch» указания всегда были просты и однозначны, но сейчас сказанное действительно имеет смысл. Если в итоге тваренка придется прикопать у дороги, возиться с зубами и ногтями смысла и вправду особого нет.

С другой стороны, наличие и того, и другого сильно напрягало.

Кайт трясет головой, смиряясь с мыслью.

— Значит, пасть не буду снимать, — медленно заключает. — На сегодня тогда все. Ну что смотришь, сученыш? — Словно компенсируя секунды потери психологического равновесия, снова склоняется к смертельно бледному телу, сидящему на полу. Тянет за волосы. ТеперьЮ после обхектива, лицо снова красивое, больше не пугает. Морок спал. Или, напротив, осел. — Мы же тебя не убиваем, правда? Великодушно с нашей стороны. От тебя бы такого ждать не пришлось, да? — Нет ответа. — Так что радуйся. Vae victis. — Отыгрываясь за неуютный холод по спине, утверждаясь в своем контроле над ситуацией, он потирает пергаментную, почти прозрачную щеку жесткой перчаткой. Не страшный, можно даже трогать. До боли, как будто пытаясь сковырнуть кожу; заставляет терпеть.

Если укусит — сломает сам себе, нахер, зубы. И будет одной проблемой меньше.

— И морда у тебя хорошая, если смотреть недолго. Как знать, если срезать зубы под корень, глядишь, и соской будешь отличной. Тогда и вытянешь подольше, я ведь прав? Стоут?

— Ммм. Ну, обычно это так работало, — почти невозможно понять, какое отношение к идее стояло за этой фразой.

Но Кайт как будто и не попытался это выцепить. Ему не нужно одобрение. Фотки пока еще даже не выведены с аппаратуры. Еще рано заговаривать о недопустимости сексуального насилия.

— Слечь в канаву побыстрее или протащиться подольше беззубой соской? Может быть, ты и подольше у нас отсюда не выйдешь… Но решать будет твоя морда.

Да, в этом есть что-то самоутверждающее, говорить такие вещи тваренку в лицо. Сразу после того, как он, может, посмел попробовать крошку радости за то, что вывел из равновесия. За то, что способен пугать своим неявным уродством.

Для закрепления чувства морального превосходства, Кайт с небольшого размаха пинает куда-то в район паха. Тварь не взвизгивает, как хотелось бы, но, видимо, сидеть на месте ей разонравилось. Она побито отползает к стене.

— Уродец, блядь.

На выходе Кайт бьет ногой ведро, давая тому откатиться куда-то в центр комнаты, в зону досягаемости.