- Не кричит... - Стоут задумчиво поскреб поросший щетиной подбородок. Скоро придется брать в руки бритву, бороду отпускать в планы не входило.

Последние пару минут пять он тратил на задумчивое изучение обитой железом двери, за которой, если отпереть, открывался провал в полутемный полукороткий коридор. А если отпереть дверь по левую сторону в этом корридоре...

- Не кричит. Потому что хули ему кричать? - Кайт так и не снял до самого конца дня кевларовые перчатки, так и не открыл шею, затянув ворот на костюме повыше. Даже если бы Стоут не ощущал брызжущие от старого друга искры, человек в закрытой амуниции рядом уже достаточно напрягал.

- Хули ему кричать, ты чего жидал вообще?

Из-за двери и правда никто не кричал. Вместо этого как где-то вглубине кто-то плакал. Тяжело и надрывно.

***

Это не была та самая капля, это вообще не было никакой не каплей. Но это стало детнатором. Убийственным и мощным.

И стены больше не ставили условия поддерживать тишину и покой в коморке; пришло время признать, что господином здесь был и оставался обитатель, прикованный тяжестью на шее к местному бетону. И ему было позволено решать, что является чересчур живым для этого проклятого пространства, а что стенам придется перетерпеть.

То, что случилось сегодня, чудовищо. Говорят, люди от такого чувства бросаются на стены. Грязное и голодное существо в камере просто больше не находит себе силы держаться дальше.

Ему есть что вспомнить о себе, это не только привилегия Кайта. Голодный все прекрасно помнит. И себя до заточения помнит просто замечательно.

После месяцев взаперти случился, наконец, день, когда все его худое лицо оказалось покрыто влагой. Пальцы, похожие на тонкие паучьи лапки, охватывают лицо и сжимаются. То по коже, то в воздухе.

Это слишком, это чудовищно. Все, что происходит, почти слишком для того, чтобы это пережить. Если бы его могло колотить, его бы колотило. Это день, когда стало слишком плохо, чтобы оставаться бдительным.

***

- Ты думал, он его заживо сожрет? Стоут, ты ебнулся. Ты посадил на нашу шею еще одного, вот что ты сделал.

***

Теперь в каменном мешке сидели двое, помимо стен появился новый наблюдатель.

Голодному потребовалось время, чтобы выползти из своего угла, вернуть взгляду осмысленность.

Чудовищно. И совершенно непонятно, что с этим делать.

Рука, опускающаяся в миску с водой, почти трясется. Уличная, дождевая, люди давно не приспособлены пить такую.

Но ребенок пьет из миски после того, как взрослая рука покинула воду.

***

- Это ты его так типа из голодной депрессии вывести решил? Дичь подкинуть? Ты в какой вселенной живешь, чтобы решить, что это сработает? Блядь. Я без понятия, на самом деле, что с этим делать.

***

Больше свиное мясо не получалось срезать резво, почти не думая. Сначала Голодный выгрызал теплую сердцевину, а затем приходилось останавливаться. На коленях, горбясь над полурастерзанной головой, он отрывал кусок сочащегося красным месива за куском. Сжимал в руке. Протягивал куда-то в сторону.

Ничего лучшего здесь нет. Голодный может выносить что-то, он знает пределы своей физической выносливости. Но как долго и на чем может тянуть ребенок, оставалось тяжелым вопросом.

Больше дни не тянулись и не ползли лениво, один день показался стрaшной вечной пропастью.

***

- Если мыслить конструктивно, их можно было бы рассадить для начала. - Стоут задумчиво рассматривает ведро с плавающей в собственном соку головой.

- Удачи тебе, блядь. Ставь свое ведро и уебывай оттуда. И даже не приближайся к детенышу. Ты подарил нам вязанку геморроя, жаль Рождества не дождался. Это позавчера его можно было гнуть и ебать во всех позах. Теперь даже вглубь не проходи, понял?

***

Прошло больше суток.

Чудовищных суток.

В какой-то момент Голодный стащил с себя одежду, чтобы расстелить на холодном полу. Так получилось нечто вроде спального места. За право прикрывать свое тело цепляться не приходилось.

Он постелил мальчику в дальнем углу камеры, так казалось спокойнее.

***

- Это просто пиздец. Туда невозможно зайти нормально. Как в первые дни. Можно подумать, бросится.

- А ты хули думал произойдет? Легче не будет, нужно что-то решать.

***

Когда дверь снова открывается, на пороге оказывается Кайт. В отличие от Стоута, его дискомфорт от изминившейся атмосферы не читается. В руках пластиковый контейнер.

Теплый наглый человек делает непозволительно широкий шаг вглубь, наискосок. Цепь звенит, натягивается одним броском. Двуногая тень в мгновение ока перерезает дорогу. Не пускает.

И есть что-то коробящее в том, как ровно узник поднялся на ноги, впервые за такое долгое время сравнявшись ростом со своим конвоиром. Он от этого стал неприятно похож на человека. Почти так же, как был похож раньше.

Немигающий, режущий взгляд в упор. Пока еще цепь достаточно короткая, но шаг вперед - и длины начнет хватать. Кайт не шевелится. В лице страха нет, но дыхание замирает. Расстояние уже не комфортное для теплого человека. Он быстро обегает взглядом пол, как будто прикидывая, стоит ли наклоняться, чтобы поставить свою ношу на землю. Подступаться на расстояние вытянутой руки желания уже нет никакого. Оно испарилось. Как неожиданно.

И все-таки, отступает на половину шага. Опускает контейнер на пол, подталкивает ногой. Несколько звенящих в напряжении секунд, и уже фигуре на цепи проиходится опуститься, чтобы самыми кончиками ловких пальцев подцепить "подарок", подтащить к себе, открыть.

Овощи. Котлета. Рис. Кусок масла.

После ухода Кайта еще несеколько минут в камере не происходит никакого движения.

Пластик гнется в напряженных тонких пальцах; наконец, приближается к лицу.

Голодный совершенно по-животному принюхивается. Недоверчиво, почти с отвращением извлекает кусок жаренного фарша, надкусывает самую малость. Почти лижет.

Мучительно думает. Недоверие борется с безысходностью.

Последнее сильнее.

Больше к еде он не притрагивается. Коробочка достается ребенку, тонкое худое тело сворачивается обратно на своем месте. До следующего раза, когда потревожат люди.