На следующий день еду принесли уже двое новых. Двое совсем свежих, еще пахнущих солнцем и городским ветром. Мрачный домишко с подвалом еще не успел впитаться в их поры и волосы.

Они моложе, одеты проще, не носят оружия. На одном кожаная куртка поверх футболки и джинсы, на втором - толстовка вместо куртки.

Они были здесь неправильными, инородными, каким казался когда-то тот, второй, которого окликали по созвучию "Кайт". Теперь Кайт уже не отличим от Стоута по посеревшему, отяжелевшему лицу, спертому ощущению тела. Невозможно каждый день спускаться в это место, невозможно каждое утро выезжать за свиной головой, невозможно смотреть на это лишившееся человеческого образа существо, и остаться обеими ногами в мире живых.

Поэтому эти двое новых потратили секунды, неловко решаясь переступить порог к зловеще сползающей вниз лестнице.

У одного в руках - ведро. У второго - пластиковый контейнер и бутылка воды.

Они смотрели вниз на худого, раздетого молодого мужчину, а может, даже парня, с трудом определяя видимый возраст в резких лучах лампы и заваленном на бок лице. Им сказали, что он неплох, но в такой позе понять невозможно. Он лежал, не поднимая головы, пусто глядя куда-то перед собой по касательной в пол.

Вчера отсюда было прекрасно слышно, как в гараж наверху вошли двое, как хлопнули две двери машины, как рыкнул двигатель и как никого не осталось в гараже после. Его оставили на милость двух незнакомцев, это стало ясно сразу. Лишь бы им заплатили за кормежку - вот единственное, что беспокоило эти стены.

Ребенок, как и было обещано, скукожился в коконе из одеяла в углу, показывая только сальную макушку. Никому незнакомцы здесь были не интересны, никто не собирался их приветствовать и поторапливать. Ответственность обмокшей ватой придавила еще непримятые, как свежая весенняя трава, плечи.

Наконец первый, что в куртке и с ведром, сделал шаг вниз. Товарищ с задержкой неуклюже последовал примеру. Отходить от лестницы не велено, даже несмотря на то, что цепь не позволила бы преодалеть узнику и две трети расстояния до нее. Животные в стрессе бросаются, никогда не знашь, какая перемена к какой реакции приведет; а несчастных случаев никому не хотелось.

Первый опустил ведро на пол, режа стальным звуком гулкость помещения, но юноша на полу даже не удостаивает этого взглядом. Только глубокий, тяжелый выдох скользит по поверхности бетона, устремляясь через метры как будто к самым щиколоткам вошедших.

- Я не дотянусь, - негромко и тускло. Голос со вкусом морозной рябины, который наполняет заднюю часть рта, когда ягода брызжет своим терпким соком, падая каплями на самый корень. От него хочется потереться языком о небо, чтобы снять едкую горечь.

Как давно стены не слышали этот голос. Они уже почти его забыли.

- Мелкий подаст, - находится тот, что в куртке, спустя мгновение.

Бледный рот передергивает какая-то неясная судорога, как бы говоря: "Не особо я и рассчитывал на сочувствие".

Фигура на цепи тяжело приподнимается над полом на дрожащем локте. Пустой взгляд не поднимается на пришельцев, но все так же бесцельно стелится по бетону, не видя. Зрение уже не играет здесь никакой роли.

Второе предплечье с видимым усилием падает чуть впереди первого, секунда на передышку. Секунда как раз для того, чтобы двое у лестницы прянули назад и застыли, напряженные, как две лани. Юноша быстро лижет губы, как бы в нерешительности, и, наконец, поднимает измученный и какой-то вопросительный взгляд наверх. Что-то понимает. Снова выдыхает и тяжко укладывается обратно на бетон.

- Подойду, как уйдете. - Зеленое лицо прячется в сгибе локтей.

- То-то, - неожиданно резко бросает тот, что в толстовке, роняя контейнер с детской едой на пол.

***

Да, с одной стороны, бросать кота на соседа было тревожно. С другой - нарадоваться на то, что удалось выбраться из проклятого дома посреди ничего, тоже невозможно. К концу следующего дня Стоуту стало казаться, что с него начали потихоньку стягивать какой-то пыльный и душный мешок, что стало возможно дышать, разведя плечи.

Одеться в цивильное, порогуляться за молоком, наслаждаясь вокруг видом здоровых, чистых, красиво одетых людей, с живой мимикой и совершенно не похожих на восставших мертвецов. Засыпать, без внутреннего напряжения от того, что завтра опять вставать, ни свет ни заря, чтобы тащить эту страшную, как с картины ужасов сошедшую, свиную голову вниз, в проклятый подвал.

Хотя бы недельку так отдохнуть - и Стоут бы уже ощутил себя заново родившимся человеком. А пока - просто живым.

***

На следующий день мальчишка уже был видим, он сидел, не заворачиваясь больше в одеяло с головой, но как-то по-детски демонстративно развернувшись к стене, слово бойкотируя вошедших.

Юноша сидел рядом же, опершись спиной о бетон, подтянув одно колено к груди и как-то странно выложив перед собой вторую ногу. Кажется, он о чем-то размышлял; открывшаяся дверь как будто застала его врасплох. Какое-то потерянное, не вполне осознанное лицо поднялось к вошедшим. В нем читалась совершенно неожиданная смесь удивления, страха, решимости и, в то же время, неуверенности. Он как будто порывался что-то сказать, но не мог собраться.

Как в и прошлый раз, парень в кожаной куртке ставит свое ведро первым. Но теперь все быстрее, неловкость уходит. Эта встреча, кажется, может стать гораздо короче предыдущей; к тяжелой композиции эмоций пленника добавляется еще одна - отчаяние. Медлить нельзя, нужно решаться. Это может быть последняя возможность, в конце концов...

Двое тоже не торопятся. В нерешительности они застыли как будто в начале оборота, разрываясь между тем, чтобы подождать и уйти восвояси.

- Я не чувствую ноги, - тупо, с внутренним надломом и беспомощностью выдает, наконец, молодой мужчина, возраст которого был неопределим на вид. Он замер на секунду, как бы убеждаясь в своем подозрении, что эти двое могут и послушать, и, заикаясь, продолжил: - Она.. Я... Она болела. Терпимо. Я... Наверное, нерв застудило. Я не знаю. Но терпимо было. А теперь я... Она не... немая.

Пронзительная детская потерянность разгладила вчера еще закованное апатией лицо. Так ребенок смотрит снизу вверх на двух взрослых в ожидании, что те сейчас достанут какую-то мазь из аптечки, которая обязательно все починит.

Горькая участь зависимых существ: наивно уповать на всемогущество их хозяев.

Двое переглянулись, деля между собой одновременно осознание этого факта и тупое незнание, что делать.

И оба вышли, не слыша за спиной не единого слова возражения, но что-то похожее на задушенный вхлип.

***

Кайт взял трубку с пятого гудка и звучал по-стальному тревожно и недовольно. Тяжесть дома только начинала отпускать и приветы "с той стороны" ловить в таком состоянии так же противно, как голой шеей - паутинку в лесу.

- Что он? Нет. Просто делайте, что вам сказали, и все. Мы вернемся уже через четыре дня. Плевать, что он там говорит. Не подохнет, дотерпит.

Да, этого стоило ожидать. Ничего. Совсем чуть-чуть осталось. Сейчас нужно расслабиться и не думать об этом говне. И тогда оно отпустит.

***

Двое вернулись быстро.

- Сказали, чтобы терпел до возвращения. Пара дней осталась. Не помрешь. - Голос звучал твердо, но во взгляде трепетал язычок сомнения.

Юноша устало прикрыл глаза, словно бы и не особо надеясь на другой ответ.

- Пара дней... Значит, вы со мной не на совсем. Они скоро вернутся.

Неловкая пауза. Двое не знали, стоит ли отвечать.

- На твоем месте я бы радовался, они посмотрят твою ногу, - впервые подал голос второй; тот, что носил толстовку. Его голос ниже, как будто тяжелее, глубже. - Понимают в этом больше, чем мы. Пошли. - Он уже начал разворачиваться.

- Как... Как вас, хотя бы, зовут? - Не обращая внимания на последнюю реплику, вопросил пленник.

- Марк, - пожав плечами отозвался первый.

- Марк, - коротко, как сглотнув, повторила фигура на цепи. Губы с неправильной дрожью сложились с сарданическую улыбку. - Наконец-то кто-то с именем, а не кличкой. - И перевел выжидающий взгляд на другого, в толстовке.

- Меня зовут "иди нахуй, может, паспорт еще показать".

Не похоже, чтобы эти слова как-то оскорбили пленника. Тот лишь кивнул с видом, словно бы ему и правда представились. Прикрыл глаза, откидываясь затылком о стену, и замолчал.

- А ты кто? - Неожиданно для всех продолжил из какого-то инстинктивного приличия Марк.

Но пленник лишь отстраненно покачал головой.

Он добился, чего хотел: его признали. Его существование, его способность говорить, его просьбы. Остальное не так важно.

- А я здесь просто голодный.

И перед самым закрытием двери, прежде чем последную щель пережало тяжелым металом двери, они услышали полуразборчивое: "Это все не правда".

***

Кайт впервые за, наверное, полгода видела Стоута без длинного рукава. И сам не наслаждался такой одеждой, похоже, тоже с тех же пор. Плечи и предплечья радовались свободе, ветер ощущался как будто в десятки раз острее, солнце, падающее на уже чуть ни зеленую кожу, перебирало ее лучами так ощутимо приятно, что можно было бы и почесаться о них.

Осеннее светило бабьего лета. Момент, чтобы оказаться в цивильном, должно быть, удачнее подобрать и невозможно.

- Только одно меня беспокоит, на самом деле, старина... Откуда у тебя повязка под локтем?

- Это? - растерянно-удивленно отозвался Стоут. - Да ничего. Ребенок укусил. Я его без куртки брал.

- Без куртки.

- Да там ничего опасного, оно почти зажило, скоро снимать.

- Ты же не делаешь хуйню, Стоут, правда?

- Я... что? Бля, да нашел идиота. Что я, первый день, что ли?

Кайт поверил.

***

- Марк, это все не правда. - Сегодня пленник подполз ближе ко входной двери, его голос звучал тверже, четче. Отчаяннее.

Одну ногу, к слову, он и правда тяжело и аккуратно волочил за собой, не желая, видимо, лишний раз тревожить.

- Марк, это все чушь. Все, что они говорят, - ложь. Они просто хотят от меня так избавиться. Они хотят, чтобы я так и сгнил тут. Я не идеальный человек и не святой. Но в жизни никого не убил, не изнасиловал, не ограбил даже. Я не заслужил такой конец, Марк. Я правда не заслужил.

- Ляг спокойно. Не ползи ко мне. - Брезгливость мешается с ужасом.

- Блядь, как мне доказать, что это все чушь собачья? Господи, я не смогу прожить еще месяцы, питаясь сырым мясом и без элементарной питьевой воды! Пожалуйста, пристрели меня хотя бы. Вскрой мне артерию; тут должны же быть где-то ножи. Вскрой и закопай меня в лесу. Скажи, что я попытался на тебя напасть, скажи, что оборонялся.

Дыхание пронзает грудь Марка быстро и поверхностно. Чудовищно. Чудовищно видеть лицо молодого человека, обезображенное голодом и холодным каменным мешком до такой степени, что невозможно даже понять, действительно ли он отличался завидной внешностью, как ему вскользь сболтнули. Чудовищно слушать эту просьбу. Безнадежную, даже без особой искры. Этот пленник не хочет ощущать, как один за другим отваливаются органы; он хотел, чтобы его закончили быстро. И это очень понятно. Но Марк не мог этого сделать. Даже если сейчас, глядя сверху вниз на разбитое, не способное подняться, едва ползающее существо, он приходил к выводу, что, похоже, действительно: нет такого существа на земле, что заслуживало бы вот так гнить в бетонной коробке, питаясь, чем-то, что находится на самой грани того, чем возможно питаться в принципе.

Все-таки, Марк выходит, оставляя все, как есть. В ужасе. Почти жалея, что согласился взять деньги. Он знал, что увидит, но он не знал, какие мысли будут залезать ему в голову.

Осталось всего три дня. Нужно было просто продержаться и уехать домой со своими деньгами. И забыть обо всем, что видел и что думал.