Примечание
Кайт держал дробовик в руках так же уверенно, как он держал в голове мысль том, что стрелять в помещении это отвратительная идея. И еще о том, что у них со старым другом не так много вариантов, что они там, внизу, могут увидеть и как на это реагировать. Дробовик давил на ладони приятной заряженной тяжестью, но она больше не успокаивала.
Стрелять в помещении.
Блядь, а что еще можно предпринять?
Но нет времени придумывать, нужно торопиться. Ведь может же так случиться, что гаденыш еще не успел ничего толком сделать.
***
Накануне утра, когда его обнаружили на полу камеры со свернутой шеей, он не затыкался почти не на секунду, как только пасть оказывалась свободной. Узнаваемо, понятно, терпимо. Но с каким-то особенным надрывным отчаянием.
Кто бы ни ставил эту скобу на верхнюю челюсть, он произвел должное впечатление на юношу. Теперь он использовал каждое новое лицо, чтобы клянчить сострадание. Ему нужен был лишь один, всего один человек с червоточинкой, с мягким нутром. Один человечек с зернышком сомнения внутри. Он сможет увидеть это в глазах, услышать это в дыхании. Он зацепится и будет расширять эту крошечную точку до той поры, пока не сумеет в нее вылезти, как в окошко.
Но лица вокруг сменялись слишком часто.
Это была его последняя попытка, прежде чем его отправили в камеру, оставив, наконец в покое. Все пробы были взяты, все замеры произведены. Отдых был нужен всем. Людям, оборудованию, может, даже ему.
- Отпушти. Отпушти, ты не пожалеешь о своем милошердии. Отпушти. Я дам вшё. Я не выживу так. Это враньё, это мне жа то, что я перешпал с одной бабой. Веришь, нет? Я не жнал, что он так может...
Устали все. И человек напротив тоже.
- У тебя такой хороший голос для того, кто не пил два дня... Не хочешь промочить горло из служебного фонтанчика? - Тут была злая ирония.
И сведенное судорогой отчаяния лицо напротив неожиданно успокоилось. Оно разгладилось, стекло, деревенея и замерзая. Развернулось в спокойную мертвецкую гладь, как расстилается смятая штора в квартире покойника, когда за нее прекращают хвататься леденеющие пальцы. Сама, подвластная неумолимой гравитации.
То, что смотрело из-за этой шторы, больше не нуждалось в сострадании. Оно было просто смертельно голодным и, кажется, размышляло о том, каков может быть на вкус его собеседник.
***
Когда Марк ступил вниз, леденея от собственной храбрости, существо у стены не двинулось.
Лед тревожно хрустнул, сжимаясь под тяжестью скользнувшей по нему мысли: "А если правда помер?"
Нет, не помер. Приподнимает голову; пусто, гуляюще обводит пространство по краям бетонной коробки. Как будто бы уже плохо видя, как будто бы уже уплывая.
- Я принес тебе кое-что, - Марк подступает ближе, чем обычно. Теперь поставленное ведро можно было бы зацепить, если бы юноша в углу имел сил натянуть цепь и протянуть руку... Но не ближе. Ближе страшно. - Тут... Обезболивающее. Противовоспалительное. И... эм... в общем, это успокаивает нервную систему. Их десять таблеток. Выпей, сколько считаешь нужным. Но... я советую или одну, или сразу десять.
- Где второй? - Отстраненный, мертвый вопрос.
- Задерживается. Я оставляю таблетки у мяса. - Он старается быть собранным, старается быть твердым. Но голосовые связки трещат.
И среди этих двух приглушенных, в корне больных голосов внезапно рассекает воздух один чистый и твердый:
- Я не подам.
К этому Марк не готов. Ребенок впервые позволил себя услышать.
- Что ты сказал?
- Я сказал, я не подам ему таблетки.
Дух, призрак, намек на настоящее живое существо в этом проклятом месте обрел плоть и голос. И дух этот давал понять, что знал настоящее назначение лекарств. И как было ему, простому и ясному, объяснять, что смерть иногда бывает лучшим исходом?
Марк не умел этого.
- Положи их ближе, - полуразборчивое бормотание. Как будто противовес живой, полнокровной речи. В этой бетонной коробке все эти бесконечные дни смерть пыталась прокормить жизнь. Но, кажется, настал эсхатологический час их разделения. - Пожалуйста, я не дотянусь.
- Подай ему сам. Я к ним не притронусь.
Колебания души заставляют вибрировать пол под ногами.
Наверное, люди имеют право на смерть.
Марк раздумывает, стоя перед ведром с кровоточащей свежей головой. Не совершит ли он сейчас самый верный поступок в своей жизни?
- Марк. Пожалуйста. Пожалуйста, отпусти. Отпусти меня. - Совершенно неожиданно он приподнимается на трясущихся, неверных руках. Человек напротив цепенеет в каком-то первобытном ужасе, сваренном на смеси жалости и отвращения. - Ты не пожалеешь о своем милосердии. Я принесу тебе денег. Я выживу, если ты расстегнешь этот ошейник. Я смогу выжить, я еще живой. Отпусти. Пожалуйста, отпусти.
- Нет. Но я могу дать таблетки.
И человек перешагивает через голову в ведре. Так, что тяжесть на шее Голодного неслышно вздыхает: я больше не могу не пустить, теперь ты дотягиваешься.
***
Человек в белом халате открывает окошко камеры. Он видит тело, видит вывернутую шею и судорожно разметанные конечности.
Волоски предплечий делают звериную попытку приподняться, когда дыхание смерти через слуховые отверстия, настает их пугливые фолликулы через тонкий белый хлопок. Но они ощущают его слишком часто, чтобы действительно вскакивать по первому требованию.
- Какая драма. Если б мне каждый раз давали по монетке... Что же, ребята. Похоже, у нас труп. Ну надо же, не угадали, не подгадали. Что ж поделать. Пускайте горячую воду, наверное, да? - насмешливый, бездушный взгляд скользит по неподвижному телу. - Нужно тут все хорошенько прокипятить наверное, да? Пускайте воду сверху, раз он уже дохлый.
***
Нет, он не раскрыл стальной ошейник. Инструменты лежали нетронутым ровным строем на своем месте; ключ они забрали в поездку с собой. Это было мудро.
Кайт чуть выдыхает небольшой хорошей новости, прежде чем столкнуться с большой плохой.
Они услышали звуки раньше, чем открыли дверь. А когда открыли, далеко не сразу нашли силы двинуться вниз.
Цепь звенела, болтаясь в воздухе, натянутая. Марк лежал бледным неподвижным пластом. А на нем, быстро и профессионально орудуя острыми, как тесак, зубами, сидела и ловко отрывала кусок за куском человекообразная тварь. Она уже была в его куртке, она надела его джинсы. Она стянула с жертвы трофеи.
Ее не беспокоили пришельцы, она была поглощена своим делом. Она вгрызалась куда-то под ребра, продирая дорогу к теплым легким.
Сначала могло показаться, что тело обезглавлено, что светлая голова лежит отдельно, разбросав кудри агонизирующими щупальцами. Но нет, вместо шеи, кроваво-белой дорожкой ее с телом соединял лишь жесткий несъедобный позвоночник; который, видимо, при обилии мяса твари оказалось смертельно лень расколупывать.
Нижняя челюсть, не скованная необходимостью находиться в стутаве, позволяла твари, как питону, захватывать один за другим гигантские куски кровавой каши из-под ребер. Такая свободная, так страшно вытягивающая лицо. И такая мощная.
Если такая тварь кусает, есть только один шанс освободиться - рубить свое мясо. Они пастью способны удерживать на весу среднего мужчину без особых трудностей. У парня на полу рубить было нечем.
Кайт первым приходит в себя, спрыгивая, держа дистанцию ровно, чтобы голодное существо не смогло дотянуться до него, но достаточно для удара прикладом, он с размаху бьет в голову.
Обед окончен. Вот что это значило.
И тварь отскакивает; ловко и легко отскакивает вглубь помещения поднимаясь на ноги, во весь рост. Она стоит ровно, она не трясется, ее лицо не искажено мукой. Оно разглажено, как шторы в доме покойника. Оно пустое. И по спине бегут мурашки от чувства, что сквозь эти шторы сама смерть смотрит на своих будущих клиентов.
Голодный стоит ровно, словно статуэтка в идеальном балансе. Смотрит. Пустыми, ясными, ждущими глазами.
- Довольный, да? Нажрался, наконец, - тихо и почто горько спрашивает человек это пустое лицо. - Щегол, - он возвышает голос, не отводя взгляда от существа перед собой. - А теперь посмотри внимательно, блядь. И скажи мне, что ты не видишь. Дыхания, блядь! Они не дышат в норме! Вообще! Какого хуя вас вообще могло тронуть, что он "плохо дышал", когда ему и не нужно?!
***
Угроза сработала. Тело, словно по команде, приходит в неохотное движение.
Оно садится, болтая сломанной шеей. Дергает плечом, перекатывая голову так, чтобы человек в белом халате по ту сторону двери имел удовольствие наблюдать пустое, голодное и как будто чуть замученное лицо. Гладкое, как шторы в доме покойника.
- Вот так. Еще раз порадуешь меня таким актерским перформансом, пущу воду без предупреждений. - Резко, но не без видимого удовлетворения. - Понял меня?
Приятно указывать им, что делать. Приятно ими командовать.
Они всегда сначала кричат, просят, умоляют. Но они перестают как только сажаешь их на цепь или закрываешь решетку на замок.
Нет, не так. Чуть позже или чуть раньше, на самом деле. Они все проводят грань по какому-то своему критерию, когда начинают полагать, что от речи больше шума, чем пользы. Они все в какой-то момент решают замолчать.
Этот - позже, сильно позже. Кто бы ни ставил эту скобу на верхнюю челюсть, он произвел должное впечатление на юношу. Он использовал каждое новое лицо, чтобы клянчить сострадание. Ему нужен был лишь один, всего один человек с червоточинкой, с мягким нутром. Один человечек с зернышком сомнения внутри.
Но теперь и этому не осталось другого выхода, кроме как замолчать. Убедившись, что никого он здесь уже не зацепит.