Кэйа не ахнул, стоило Дилюку врезать его спиной в скалу и придавить к ней; крепко придавить, надёжно — не вырваться. Не ахнул, да. Не дёрнулся, не выругался, не затрепетал пойманной птицей — ничем не выказал смятения. Почти. Но удивление — округлённым глазом, дрогнувшими губами и выдохом более резким, чем обычно; Дилюк знал Кэйю слишком хорошо, чтобы упустить из виду тонкости его мимики, поведения.

И волнением его отчасти воодушевился. Значит, паршивцу не безразлично происходящее.

Тем лучше.

Путь до берега они проделали в полной тишине — Кэйа пытался развязать разговор ни о чём, подначивал Дилюка, но ответа не получил ни на одну из своих реплик и постепенно затих, недовольно засопел, — и вот, почувствовав под ногами песок, надёжную опору, а не лёд, готовый разойтись талой водой, Дилюк наконец дал себе волю. Смёл Кэйю в прибрежные заросли, так чтобы ни со стороны корабля, ни со стороны суши их видно не стало, и дал волю рукам.

Не в том смысле, разумеется, в каком могло показаться. Воспитание не позволяло.

— Так ты не собирался умирать?! — врезался кулаком в камень около головы Кэйи, уставился тяжело, хмуро, на этот раз отказываясь принимать в ответ что-либо, кроме серьёзности.

Он уже понял. Понял, конечно же, тотчас, стоило кораблю похитителей сокровищ вынырнуть из тумана и нависнуть над ними угрожающей громадой. Но должен был удостовериться.

— Прости, что разочаровал?..

А Кэйа — сама невозмутимость, вкрадчивое урчащее веселье. Но пульс на его шее бился видимо, и капли воды играли на коже переливами синхронно с частыми ударами; голос же звучал выше, натянутее привычного — надави, дожми, и лопнет звонким нервным смешком, как струна — не лука, но скрипки.

— Это было задание и не более того, так?! — Дилюк, не унимаясь, перетряхнул его всего, руками обшарил, как если бы выискивая скрытую рану — не нашёл; схватил за плечи и крепко сдавил.

— Дилюк, ради Архонтов! Я же так и сказал! — закатил глаз Кэйа; мокрый, скользкий, как морская змея, он ловко вывернулся из хватки и снисходительно потрепал Дилюка по плечу — попытался. Потому что Дилюк не позволил фамильярностей, жёстко схватил его за запястье и снова припечатал к камню.

— Ты не говорил!

— М-м, я собирался? Где-то между твоими страстными порывами забрать Толстяка Люка — ах, ты был само очарование, клянусь! — и… признанием.

Кэйа запнулся, замер — прекратил сопротивляться.

Нужды в этом не стало: Дилюк сам отшатнулся от него нездоровым, отвернулся, выбрался на широкую полосу песка и молчаливо уставился на волны. Обхватил себя за локти, нахмурился. Признание, точно. Поговорить об этом времени не было, а Кэйа ответа так и не дал, даже вскользь, даже мимолётно — хотя уж он-то нашёл бы тысячу и один неподходящий момент, чтобы ввернуть красное словцо.

Однако же почему-то не в этот раз.

Сверкала белым луна, высыпа́ла на океан одуванчиковые головки бликов — волны качали их, мерно шелестели у ног и кривили обсидиановые губы неровно и смешливо. Терпко пахло солью, лежалыми водорослями. Безмятежность застыла мазком густых чернил на небосклоне. А в груди было муторно, неспокойно. В преддверии шторма.

Зааплодировав весело и задорно, радуясь неизвестно чему, пенные рукава вынесли на песок шляпу Стэнли. Потемневшую, потерявшую форму, но всё ещё узнаваемую.

— Признанием. Да. — Дилюк наклонился, подобрал её и скомкал в руках. Обернулся к Кэйе — тот так и стоял у скалы; сбросив накидку, разувшись, он выжимал из волос воду с возмутительно беспечным видом. Умытый лунным сиянием и сверкающий влагой, как мотыльковым перламутром, красивый, свободный — несмотря на свои обязательства перед Мондштадтом, на своё прошлое, на их с Дилюком неопределённое будущее, выглядел он неудержимо свободным. Дилюк подавил завистливый вздох, небрежно взмахнул шляпой. — Так и что думаешь?

— Фасон не твой.

— Кэйа.

— Ах, Дилюк, мой дорогой Дилюк, ну что ты хочешь от меня услышать? — укоризненно покачал головой Кэйа. Забросил волосы за спину, легко подскочил ближе — всё ему было ни по чём. Накатившая волна жадно слизала его следы с песка и полупрозрачными узлами опутала пальцы ног, брызнула на лодыжки кипенем; с тяжёлым сердцем Дилюк поднял глаза выше, вернул внимание лицу Кэйи. — Думаешь, есть что-то, о чём ты не знаешь? О, поверь, больше нет!

Кэйа смеялся. Смеялся так, словно перебрал вина и вот-вот разрыдается, зайдётся пьяными всхлипами и повиснет на чужом плече тряпичной куклой.

А Дилюк смотрел на него не дыша, на его лживую улыбку, на прилипшие к вискам полукольца влажных волос, и комкал в руках не шляпу — своё сердце. Протянул бы, вложил ему в руки — и будь что будет. Но что-то останавливало, клубящееся и тяжёлое, крутилось штормом в груди, метало злые молнии — как прошлой ночью, один в один. Не переступить, не одолеть. Не так просто.

Кэйа же отвернулся, посмотрел на океан. Выдохнул так тихо, что Дилюк не расслышал поначалу, подумал, что привиделось в шорохе волн:

— Конечно же, ко-неч-но же, я тебя тоже, мистер Зануда.

И шторм отступил. Грудь расправилась, как налитые попутным ветром паруса; отпустило, полегчало — разъяснилось безоблачным.

Встряхнув шляпу, Дилюк зачерпнул ею воду и нахлобучил Кэйе на макушку — и залюбовался ошарашенно приоткрывшимся ртом и тонкими струйками, стекающими со щёк и подбородка, роняющими на грудь крупные сверкающие капли; на волосы, которые Кэйа старательно и очень даже напрасно выжимал минутой ранее. Дёрнул Кэйю к себе, пока тот не опомнился, поднял сырую полу шляпы и поцеловал его в этот удивлённый рот. А Кэйа обхватил его за плечи, навалился собой, всем весом — и они оба рухнули в воду, расколов её на мириады брызг. Запутались в руках-ногах, в волосах-губах-поцелуях; и времени в запасе — целая ночь.

— Кхе-кхе, Паймон просит прощения, но не могли бы вы?..

Волны вокруг Дилюка чуть ли не вскипели; нагрелись мгновенно, местами обожгли. Торопливо сбросив пружинно напрягшегося Кэйю с себя, он сел и вытер мокрое лицо мокрым рукавом. Лучше не стало. Повторил. Всё ещё не стало. Часто-часто заморгал, сгоняя пелену перед глазами — не пелену, но мягкими клубами поднимающийся над водой пар. От щёк, казалось, валил он же.

Паймон! Дилюк совсем позабыл о ней!

— Не могли бы мы — что? — Кэйа опомнился первым. Разлёгшись на песке, он лихо заломил шляпу набекрень и закинул ногу на ногу, нагло закачал босой ступнёй; растопырил пальцы, согнул, снова растопырил. Ничто в целом свете не интересовало его сильнее собственной ноги.

Дилюк побагровел. Паймон, кажется, тоже.

— Предаваться любовным… любовным!.. — Кэйа даже на локтях приподнялся, почти с искренним сочувствием наблюдая, как Паймон, стыдливо закрыв глаза ладонями, пытается высказаться. — Любовным утехам, вот! — И отняла руки от лица, погрозила ему пальцем. Сверкающая, звонкая, как золотая монета, подброшенная в воздух, и смущённая донельзя. Повернулась к Дилюку, упёрлась кулачками в бока. — Мастер Дилюк, скажите ему!

А тот, уже поднявшись на ноги, неторопливо поправлял манжеты рубашки. Терять ему было, кажется, нечего. От репутации остался он же — стремительно тающий пар.

— Уже четверг, помнишь?

— Забудешь тут с вами! — фыркнула Паймон. И, озадаченно почесав макушку, как если бы внезапно вспомнив о чём-то, покосилась на Кэйю. — Паймон очень рада, что сэр Кэйа остался жив! Но… Паймон одного понять не может: зачем Кэйе понадобилась шляпа на утёсе? Он замёрз?

— Голову застудил, — с готовностью подсказал Дилюк и тут же сердито дёрнул плечом: под воротник скользнула фигурная льдинка. Но вопрос Паймон мысленно одобрил: а ведь и верно, этот нюанс не давал покоя и ему.

Вытряхнув льдинку и демонстративно раздробив её в кулаке, он скрестил руки на груди и также выжидательно уставился на Кэйю.

— О, дорогая, ты разве не знала? За мою голову похитителями назначена награда! Разве мог я позволить им узнать себя? Впрочем… — Кэйа, бессовестно очаровательный, с лисьей плутовской улыбкой на лице, наконец встал и слабо поморщился, потирая ушибленный копчик; заговорщицки подмигнул Дилюку. — Наш общий друг так громко звал меня по имени, что шляпа действительно растеряла все свои преимущества. Кстати, как она? По-моему, мне идёт.

— Не идёт, — уязвлённо фыркнул Дилюк, отвернулся.

— Ты такая прелесть, Дилюк, ты бы знал! Дай-ка я обниму тебя ещё разок!..

— Мастер Дилюк! Нет! — завизжала Паймон и, густо покраснев, вклинилась между ними, замахала руками, отгоняя Кэйю, как щенка, решившего во что бы то ни стало вылизать хозяину лицо. А Дилюк, дёрнувшись назад и едва-едва увернувшись от потенциальных объятий, в кои-то веки был ей даже благодарен. — Простите-простите-простите, Паймон ужасно стыдно, но… Давайте не при ней! И Паймон совсем забыла! Паймон же искала вас по другому поводу!

Она метнулась к Дилюку, умоляюще сложила руки на груди.

У Дилюка задёргалось веко. Снова. Возможно, сразу оба — он крепко зажмурился, потёр глаза; мир кренился, колыхался сизыми волнами и акварельным пятном на бумажной салфетке растекался. Нервный смешок подавить едва ли получилось: это не могло разрешиться так легко, верно? Этот день не мог просто взять и закончиться. Без последствий. Без сюрпризов и нежданных происшествий. Нет. Это было бы слишком просто.

Где просто — и где Дилюк, в самом-то деле.

Гибким котом Кэйа обогнул сгусток волнения по имени Паймон, прильнул боком к Дилюку и ненавязчиво приобнял; пробежался кончиками пальцев по его ремню невзначай. Руку так и оставил на пояснице.

— А что же Люмин? — Голос — сухой хрип, наждачная бумага и мазки рыхлой пены по остроугольной гальке; Дилюк незаметно и однозначно протестующе толкнул Кэйю бедром. Тот лучезарно улыбнулся и сместил ладонь ниже.

— В том-то и дело! — всплеснула руками Паймон, поглощённая собой и, к счастью, не замечающая стремительных перемен в выражении лица Дилюка. — Она застряла в подземелье вместе с Беннетом! Им не выбраться без вашей помощи: механизм активируется Пиро! А Беннет свой Глаз Бога выронил ещё у входа! — Ладонь Кэйи неожиданно сжалась. Дилюк стиснул зубы, толкнул его бедром грубее. — Чтобы не потерять, Паймон сунула его в дупло!

— Надо же, как увлекательно! — ласково пропел Кэйа и свободной рукой снял шляпу, надел её Дилюку на голову. Заботливо поправил его волосы. — Гм, ты так напряжён, дорогой. Устал? Не выспался? Может, тебе тоже стоит?..

— Замолчи. Умоляю, — опустошённо выдохнул Дилюк и покачал головой. Сбросил шляпу, вывернулся из сомнительного полуобъятия, слабо, но искренне надеясь, что на заднице не остался морозный отпечаток ладони.

— Что ж… С Беннетом, говоришь? — Встрепенулся хищным вороньём, вспомнив детали услышанного.

— Да, с Беннетом! — подтвердила Паймон, воодушевлённо засучив ножками в воздухе. — Так вы поможете?

О, ну ещё бы ему отказаться!

— С превеликим удовольствием, — криво улыбнулся Дилюк и расправил плечи. Кэйа со странным интересом покосился на него, но на шаг отступил. — Не будем терять ни минуты!

— А вот здесь без меня! — безоружно поднял тот руки вверх и отскочил на полосу сухого песка, подальше от Дилюка. — Увы, я должен составить отчёт о задержании — и придумать, как скрыть кое-какие детали, чтобы не вышло несостыковок, — а после забрать Толстяка Люка из библиотеки. Иначе Лиза… Сам понимаешь.

— Понимаю, — Дилюк невольно поёжился. Других объяснений не требовалось. — Тогда найду тебя позже: мы ещё не закончили.

Он понадеялся, что это не прозвучало как угроза.

— О, я весь в предвкушении!

И Кэйа, отсалютовав, направился к скале и оставленным у неё вещам. Выглядел он довольным, сияющим, как отполированная жемчужина, и почти счастливым. Ветром расчёсывало его волосы, белило лунным и мокрой одеждой обнимало крепко-крепко; но не так, как обязательно обнимет его Дилюк, как только они наконец останутся наедине.

Незаметный щелчок пальцами — и Дилюк отвернулся и торопливым шагом выбрался из мелководья на сушу; последовал за Паймон не оглядываясь. Чтобы не стать случайным свидетелем того, как Кэйа отреагирует на внезапно высохшую и потеплевшую одежду; чтобы не поймать его улыбку, не поддаться, не растаять плавким — не сейчас.

Ночь сгущалась, крепчала цветом и прохладой, а ветер, напротив, смягчился и тихо посмеивался в кронах деревьев; шалил, баловался, негодник, всё прекрасно понимая. Дилюк же, следуя за Паймон, пространно размышлял, что, может быть, минувший день был не так уж плох. А ещё, что он обязательно возьмёт у Чарльза котёнка: белого, с чёрным пятнышком на мордочке или лапке; самого хитрого и наглого из помёта, самого невыносимого и непрестанно требующего внимания — но ласкового, урчащего тихо и умиротворяюще. Назовёт его Крошка Кай. И подарит Беннету.

Чтобы у Кли был Толстяк Люк, у её друга — Крошка Кай. Чтобы котики могли спать рядом, свернувшись косматыми клубками и разбросав длинные хвосты по подстилке, чтобы играли вместе и не давали друг другу заскучать; чтобы Толстяк Люк не был одинок, а Крошка Кай нашёл в нём старшего брата и защитника.

Ночной свежестью било в лицо, трепало воротник, а Дилюк подставлял ей лицо и рассеянно улыбался.

Хорошо же получится.