Билли приземляется на спину, и дверь захлопывается наглухо, отрезая свет.

Отрезая его от Макс.

Он не может дышать, и возможно это из-за твердого приземления, а может из-за ужаса, который хватает его как клещ.

Ему стоило этого ожидать. Стоило к этому подготовиться. Это едва ли первый раз, когда такое происходит. Это моя крыша, и мои правила, и не заслуживаешь тут быть, если ты не можешь показать уважение. Это не всегда было такой проблемой. Он уезжал на своей машине, где он всегда хранил парочку толстых пледов как раз для такого случая, и он находил место, где его не потревожат, и спал.

Но это было Раньше.

Огни интерьера машины не протянут ночь.

Макс не будет с ним.

Это впервые произошло, когда он был за рулем, когда его…

Свет на кухне выключается, погружая передний газон во тьму. Билли дерагется, паника ползет все выше в его горле. Этого ему тоже стоило ожидать: Нил всегда выключает свет, чтобы соседи не увидели.

Билли обычно убирается оттуда достаточно быстро, поэтому предосторожность не обязательна.

Однако, это было Раньше, а теперь он даже не может подняться на ноги. Не может, блядь, дышать. Он не знает, куда идти или как туда добраться, что он сделает.

Он не знает, что он сделает.

На улице в голой ночи он чувствует, будто это лишь вопрос времени. Макс внутри, не может его остановить.

Впервые с момента, когда он был- блядь, он даже не может вспомнить, насколько младше, ему хочется заколотить дверь кулаками, молить, чтобы его пустили обратно. Ты должен, хочет он кричать, ты не понимаешь, ты должен.

Но Нил никогда не передумывает.

Никогда не аннулирует наказание; мольбы об этом лишь обнажат его слабости.

Мысль скручивает что-то внутри него, какой-то инстинкт, закопанный так глубоко в нем, что даже сейчас он маячит: никогда не позволяй Нилу знать, как сильнее тебя ранить. Это поднимает его на ноги, заставляет двигаться к машине. Она громкая, всегда громкая, чтобы Нил услышал. Если он не слышит, это знак.

Знак, что что-то иначе. Знак, что это имеет значение.

Нил не может думать, что это имеет значение.

Он поворачивает ключ в зажигании, позволяет мотору громко грохотать и переключается на задний ход. Пытается заставить колеса скрежетать так, как они бы сделали Прежде.

Он направляется к дороге Радольф, значительно больше боковых улиц с бесконечными домами. По обе стороны дороги фонари, разливаются оранжевым свечением на обе полосы. Их движение создает ритм, пока он едет; тускло-светлее-свет, тускло-светлее-свет. Он оранжевый, оранжевый, не красный. Его костяшки побелели на руле. Он не знает, хочет ли смотреть везде или нигде.

На улице ни одной гребаной машины, кроме него.

Уже поздно, полночь, частично то, что зацепило гнев Нила изначально, как он спотыкаясь поднял шум, пока заходил в ванную, чтобы смыть с лица кошмар, но то, что на улице ни одного гребаного человека, только доказывает, насколько это место помойка. Сейчас едва двенадцать, едва за двенадцать часов, но улицы пусты, заброшенны, никого нет, будто весь ебаный город пуст, будто Билли единственный здесь, будто Билли убил их-...

Он доезжает до здания суда и делает крутой поворот назад, скрипя шинами, потому что еще немного дальше по дороге закончатся фонари. Потому что Хокинс в Индиане достаточно, блядь, крошечный, что в нем едва двадцать минут освещенной дороги в любом направлении, даже когда он замедляет машину до ебаной улитки, и если бы это была гребаная Калифорния, он мог бы ехать вечно и даже не- Билли заперт, крыса в лабиринте, и он не может дышать.

Фары.

Одного вида достаточно, чтобы вырвать его из мыслей, чтобы облегчение разлилось по всему телу.

Оно временно. Предвкушение смывает волной осознания: все закончится раньше, чем успеет начаться. Машина едет не быстро, но с достаточной скоростью, и пройдет лишь секунда, прежде чем она проедет мимо него. Прежде чем она исчезнет. Она издает звук, будто рык пробирается вверх по его горлу, тот раздирающий глотку крик в лицо гребаной смерти, бесполезный, но необходимый. Это ощущается как смерть, мысль о том, чтобы снова прыгнуть во тьму. В изоляцию.

Будто эта вспышка света и жизни здесь только для того, чтобы напомнить ему, что он не может иметь.

Отчаяния сохранить ее, держаться за нее, достаточно, чтобы заставить его резко крутануть руль налево.

Предвкушение.

Осознание.

Он еще резче поворачивает руль назад, обратно на свою полосу, прежде чем он полностью с нее сойдет, но это слишком тяжело, и машина шумно стучится о приподнятый край бетона. Он вдавливает тормоза и откидывает нараспашку дверь, вываливается наружу, падает на колени и руки, сухо вбирая воздух на асфальте.

Ничего не выходит, лишь желчь разъедает в его горле.

Другая машина останавливается, фары как солнце.

На секунду это заставляет его замереть в неверии. Затем он зарывается лицом в руки. От стыда, от гребаной безысходности.

Жестокость и разрушение — единственный способ контактировать с миром, который он знает.

Вынужденное столкновение легче, чем остановиться и попросить помощи.

— Господи Иисусе, Билли, что случилось?

Голова Билли подлетает вверх.

Стив Харрингтон стоит возле своего БМВ, лучи света за его спиной делают из него возвышающийся силуэт. В его голове бита, поднятая и готовая к замаху.

Облегчение оставляет его бездыханным, безкостным, и он позволяет своей голове упасть, чтобы спрятать влагу в глазах; Харрингтон знает, Харрингтон его, блядь, убьет.

У него также достаточно здравого смысла, чтобы держаться несколько ярдов поодаль, даже если он звучит больше взволнованным, нежели испуганным.

— Ты это… ты? — Спрашивает он, и Билли слышит шорох его ног по земле.

— Ага, — удается выдавить Билли, его голос выходит грубо, будто он кричал. — Да, это я.

Но ему нужно это доказать, потому что это не то дерьмо, которое ты можешь просто сказать. Он отталкивается, чтобы сесть на задницу, облокотившись спиной на машину, выпрямляет левую ногу, чтобы засунуть руку в передний карман. Он вытаскивает свою зажигалку, щелкает большим пальцем о колесико и сует вторую руку в огонь.

Позволяет ему облизать кожу.

— Боже, завязывай с этим, — говорит Харрингтон, подступая ближе и шлепая руку прочь, когда он оставляет ее слишком надолго. — Дай посмотреть.

Он позволяет Харрингтону схватить его за руку ладонью вверх, чтобы осмотреть кольцо копоти в центре. Билли осторожно оглядывает его лицо в это время. Он думает и чувствует, что ничего неладного не происходит, судя по его реакции на жар — отсутствие того ползущего чувства по его коже, никакого отчаяния вырваться, даже если больно. Но он не уверен, поэтому ему нужно увидеть, что сделает Харрингтон.

Билли не приходится долго ждать.

Тот отпускает его руку с едва различимым звуком отвращения, но в нем нет страха, а хватка на его бите расслабляется.

— Тебе надо научиться, блядь, расслабиться, чел, — говорит он ему. — Что ты вообще тут делаешь?

Билли секундно обдумывает, что ему сказать, но продолжительное удержание секретов больше не такой приоритет, как раньше. Не в сравнении с другими вещами.

— Меня выгнали.

Брови Стива ползут вверх.

— Что, типа, перманентно?

Билли жмет плечами, затем качает головой.

— Только на ночь.

Брови Харрингтона возвращаются на место. Хмурятся. Что-то в том, что его выгнали лишь на одну ночь, гораздо больше его удивляет и приносит дискомфорт, чем если бы его выгнали окончательно.

— О-кей… — говорит он, немного неловко, проводя рукой сквозь волосы. Затем, он продолжает, — что ж… Тебе нужно где-то перекантоваться, или типа того?

Билли таращится.

Это… это не то, как это дерьмо работает. Он не может просто блядски предложить, будто люди просто так делают.

Будто так делают они, будто быть с Билли в его чертовом доме не…

— Макс звонила, — говорит Харрингтон, не замечая его реакции. — Вот почему я выбрался тебя искать. Она, типа, с ума сходит. Говорила, что ты где-то на улице на своей машине, и тебе нужна помощь, что я должен пойти тебя искать. Она не сказала почему или еще что-то, так что я не был уверен, что…

Он взвешивает свою шипастую биту в руках, немного неловко, немного извиняясь.

— В любом случае. Мои родители уехали, как обычно, так что я один, не то чтобы… это, ты знаешь, проблема, или что-то такое. Мы не должны притворяться или еще что-нибудь..

О чем конкретно они должны были бы притворяться, Билли не уверен. Что они друзья? Что Билли не выгнали? Что они оба не собирались внимательно следить за малейшим движением всю ночь? Хотя, это звучит как гребаный рай. Не только то, что он будет подальше от улиц, от своей машины, но и то, что рядом не будет взрослых, задающих пронырливые вопросы, никого рядом, кто заставит его выключить свет, никого, чтобы ранить. Только Харрингтон со своей шипастой битой, убийственным размахом и точным знанием того, насколько чертовски опасен Билли Харгроув.

Это не то, что предлагает чертов нормальный человек, уж точно не настолько легко, и Билли уже был готов блядски умолять, но он не собирается смотреть этой дареной лошади в зубы.

— Ладно, — говорит он, обрезано, будто это уступок с его стороны позволить Харрингтону пригласить его в свой дом. — Держи биту поблизости.

Харрингтон опускает на нее глаза, немного в замешательстве, прежде чем снова посмотреть на него.

— Эм… конечно?

Билли поднимается на ноги, опираясь о машину и выпрямляясь. Харрингтон наблюдает за ним со слабой гримасой на лице. Он всего на дюйм выше него, немного широты в его плечах, не настолько накачан, но с битой… этого будет достаточно.

Билли видел, как он ею пользуется.

— Ладно, что ж… Я покажу дорогу?

Он так и делает в своей зажатой маленькой бордовой 7-серии, которая слишком чертовски дорогая, чтобы ее водил старшеклассник. Билли слишком близко следует за его хвостом всю дорогу.

Они подъезжают к дому, и каждое окно подсвечено.

Билли таращится на него с проезда, слишком завороженный видом, чтобы даже выбраться из машины. Он… он чертовски невероятный, вот что. Как гребаный оазис света, в то время как Билли был опален солнцем как никогда раньше. Он идеален настолько, что заставляет его сомневаться, заставляет снова достать зажигалку. Вдали от дорог, никаких родителей, а теперь — огни. И Харрингтон не настолько хорош, как Макс в некоторых случаях, но даже лучше в других, потому что он больше, он сильнее, и если ему нужно что-то сделать, он не будет сомневаться так, как могла бы Макс. Его не разворотит этим после так, как могло бы Макс.

Возможно, именно поэтому это все происходит.

В чем будет поворот.

Его удача иссякнет, Тьма вернется, а Харрингтону придется разбить его гребаную башку.

В его водительское окно стучатся.

— Ты будешь просто тут сидеть, или что?

Харрингтон выжидающе поднял брови. Билли уже давно готов к любой смерти, которая, он уверен, будет окончательной, и Харрингтон знает, что нужно лишь зажечь огонь, если его тело превратится в суп и начнет ползти прочь.

Он выбирается из машины.

В коридоре полно гребаных птиц в полете. На коврике прямо за двойными дверьми и на уродливых картинах, развешанных по стене слева. Прямо перед ними лестница, а за ней гостиная с высокими окнами и видом на бортик и бассейн с заслоном поверх. Там тоже включен свет.

— Ты хочешь чего-нибудь выпить или еще чего-то? — Неловко спрашивает Харрингтон, будто это светская беседа и сейчас не почти полночь. — Поесть?

Нил вырвал у него тарелку, прежде чем он закончил хоть половину, он только ухватил кружку обжигающего кофе во время обеда на работе, и его живот сжирает себя от голода. Но представлять, как он стоит на кухне и ждет, пока Харрингтон сварганит ему что-то поесть, заставляет его трясти головой.

— Не надо, — говорит он.

— Ладно… — отвечает Харрингтон. — Ну, тогда гостевая наверху.

Он жестом показывает Билли подниматься первым.

— Это моя, — говорит он, невнятно маша в сторону кошмарной клеточки, виднеющейся сквозь дверной проем, а затем указывает на противоположную сторону коридора. — Ванная. Ты вон там.

Кровать уже застелена, на ней накинуты подушки и покрывало, и все такое. Комната безлична так, как только запасные спальни могут быть, стильна так, что только говорит о деньгах. Будто уже весь остальной дом не делает это достаточно громко.

— Все чистое, — говорит Харрингтон, кивая на кровать, одна рука в кармане джинс, а другая держится за биту, перевешивающую сверху из-за веса гвоздей, рядом с центром тяжести. — Тебе нужно что-нибудь еще?

Это почти смехотворный вопрос, с тем, сколько уже тут имеется, но Харрингтон бездумен в своей щедрости. Гребаная сиделка во всей своей красе.

— Нет, — говорит Билли, воздерживаясь прилепить ‘спасибо’ в конце.

— Окей, что ж, — говорит Харрингтон, пожимая плечами, будто не возражая или вовсе не замечая. — Свет в коридоре останется включенным. Здесь делай как тебе удобно, но закрой дверь, если выключишь свет. Спи крепко, или типа того.

Затем он исчезает, плетясь по кридору.

Билли таращится на место, которое он занимал, голова одновременно полна крутящихся мыслей и пуста.

Затем он жмурится и напоминает себе быть блядски благодарным тому, что дают.

Он спихивает подушки на пол и ложится поверх покрывала, полностью одетый. Кровать удобнее его собственной, никакого скрипа пружин или бугров. Покрывало синтетически скользкое, а постель пахнет сухостью, но не достаточно, чтобы не заметить стиральный порошок. Подушки пушистые. Натуральные, не синтетические.

Он лежит на спине и смотрит в потолок, свет включен и дверь открыта. Где-то тикают часы. Возможно, это напольные часы, которые он видел внизу.

Тик, тик. Тик, тик.

Удары делают невозможным не остро осознавать течение времени. Промежутки между ними настолько абсолютно тихие, что кажется, будто они приглашают что-то ворваться.

Он лежит на месте, статичное тиканье прорубает дыру в его черепе.

Пока он не решает, что ему похуй, что Харрингтон о нем думает. Что нет никакой чертовой причины быть аккуратным рядом с ним так, как он пытается быть рядом с Максин.

Он поднимается, хватает подушку с кровати и проходит коридор.

Дверь Харрингтона даже не закрыта, лишь немного прикрыта. Внутри горит свет, так что нетрудно догадаться, что он все еще не спит. Он слегка присаживается, облокотившись на локти, и их глаза встречаются.

Билли стоит смирно, ждет увидеть, будут ли на него кричать. Задавать вопросы.

Этого не происходит.

Бита уже прислонена к стене у кровати Харрингтона.

Билли кидает подушку на пол у ее подножия и ложится.

Закрывает глаза.

Спит.