В постели было жарко, дурно, и простыни сырели от пота, липли к коже неприятным; холодили — ещё неприятнее. Завернувшись во все одеяла, какие отыскать сумел, Кэйа лихорадочно дрожал в их слоях и тихо подвывал; недостаточно тихо, как ему самому того бы хотелось, но и недостаточно громко для того, чтобы дракон услышал. Станет он Дилюка о помощи просить! Вот ещё!

Три дня и три ночи минуло с ритуала, а чёрный феникс, начертанный золой на груди, распростёр крылья через плечи к лопаткам — и принялся нещадно жечь кожу, травить королевича жаром. Ещё и колено воспалилось, чтоб его! Распухло, покраснело, так что нога едва-едва сгибалась: дожди зарядили не прекращаясь, и сырость травме очевидно пользы не приносила.

Кэйа изнемог томиться в башне, но самостоятельно спуститься для него теперь стало чем-то немыслимым. Планы о побеге пришлось отложить на неопределённый срок. Тут бы богам душу не отдать.

— Говори, что нужно. Сил нет слушать твой скулёж.

Кэйа уже перестал вздрагивать, совершенно внезапно обнаруживая Дилюка на подоконнике своей светлицы. Как-то приспособился.

Покосился вот, игриво блеснул глазом:

— А что ты можешь мне предложить?

Выглядел он наверняка жалко: бледный, осунувшийся и сломленный хворобой, — но тронуть скулы своего надсмотрщика очаровательным, но злым смущением всегда было в радость. То ли связь их душ крепчала, то ли мстительность за Дилюкову брезгливость после ритуала взыграла ретивым и буйным, то ли скука смертная брала своё — поди разбери теперь.

— Кэйа, — нахмурился Дилюк и руки на груди скрестил.

Ишь, сурьёзный какой.

— Кэйа Альберих. Аль-бе-рих. Давай по слогам, я в тебя верю!

Раздражённо тряхнул волосами, зашипел сквозь зубы Дилюк:

— Говори или я ухожу.

— Дегтярную мазь, чистотел, календулу и огненную воду. Тугого бинта было бы неплохо. И… — Кэйа хитро заулыбался, невзначай будто бы вытащил ногу из-под одеяла и кончиками пальцев тронул студёный пол. — Серу, селитру и порох. — Качнул ступнёй, из-под полуопущенных ресниц пристально и въедливо наблюдая, как Дилюк хмуро, но всё же прослеживает каждое его движение. — Для припарок. Да! Исключительно для них!

И сбросил одно из одеял к полу, вновь укрыл себя полностью. Дилюк моргнул, сердито оскалился королевичу, сообразив, что оказался пойман с поличным.

— Может, сразу бочку пороху тебе принести? Или ключ от ворот раздобыть? — Гневно взглядом сверкнул и запахнул плащ одним резким движением, как вороновым крылом по воздуху плеснул. На изломах ткани заблестели бисерины дождевых капель, покатились вниз сверкающим, алмазным. — Или — чего уж там! — на спине прямо до дворцовых ворот доставить?!

Кисло, невесело улыбнулся Кэйа, машинально прослеживая ход капель по крепкому чужому плечу; что же, попробовать задурить голову Дилюку всё равно стоило. Авось получилось бы?

А Дилюк отвернулся уже. Волосы стянул в хвост небрежно.

И, сорвав с плеч плащ и оставив его на подоконнике, бесшумно спрыгнул в дождливую серость.

Кэйа знал, что не разобьётся, а всё равно ахнул против воли, выкатился из одеял и доковылял до окна. Суетливо высунулся. Косые иглы дождя укололи лицо, ссы́пались под воротник студёным; резко пахнуло сыростью и мокрым камнем. Встряхнувшись по-псовьи, ладонью стерев влагу со лба, всмотрелся королевич в клубящуюся мглу внимательно и жадно. Сердце, оглашенное, так и норовило выпрыгнуть из груди вслед за Дилюком.

Не разобьётся же, верно?..

Но белым проблеском — серебряная чешуя, и шум удара четырёх крыльев о воздух, запоздало, гулко, невообразимо гулко, точно громовыми раскатами, — следом. Заколыхался туман, собрался спиралями млечного и снова застыл непроницаемой пеленой. Дракон улетел.

Сердце угомонилось; стало поспокойнее, легче. И мыслить получилось ясно.

Направления полёта проследить не удалось, но примерное Кэйа понял: ещё тогда, когда Дилюк оглянулся безотчётно перед ритуалом. В этот раз улетел, верно, туда же. Хорошо.

Замечательно.

Спешно сменив рубаху на сухую, Кэйа подобрал чужой плащ и нахально набросил себе на плечи. Метнулся к лестнице недолго думая. Лихорадка лихорадкой, колено коленом, а рассмотреть место своего заточения в деталях было важным. Тем важнее — без надзирателя-дракона.

«От драконьего взгляда ничто не ускользнёт, а силищи в широких крылах — не описать, и пламенной страсти в сердце достаточно, чтобы живого мёртвым сделать, а мертвеца — живым. В крови у них золото, и то мерцающим маревом плавится…» — Кэйа слыхал легенды, помнил отрывочно и разрозненно, разве что знать не знал, какие из них выдумка, а какие взаправдашние. Да и спросить не у кого было: после войны с Селестией драконов мало совсем осталось и никто уж не общался с ними напрямую, кроме самого короля.

Снова вспомнился вдруг тот хворый дракон в лабораториях, но махнул рукой самому себе королевич и поспешил наружу. Время было дорого.

«А до королевства далеко лёту?»

«Не слишком».

Он помнил. И торопился как мог.

Колено простреливало болью, в груди хрипами рвалось дыхание, как ссохшаяся от старости ветошь под натиском крепких рук, и ступеням, казалось, не было конца. Вот оступится, свернёт себе шею — никакие припарки уже не спасут. Стиснув зубы, Кэйа умерил шаг, остановился совсем для продыху; до десяти сосчитал и пошёл дальше. Другой возможности остаться одному может и не представиться: едва ли Дилюк тратит много времени на охоту — этот-то одним своим взглядом убить может, дьявол.

Но вот последняя ступень оказалась позади, и Кэйа от облегчения чуть было не сел там же, где стоял: побоялся, что уже не встанет более. Толкнул дверь, не так ловко и свободно, как это у Дилюка получилось, но с тугим скрипом та всё же поддалась. Выпустила королевича из чёрной башни в белые реки тумана.

Всё казалось теперь иным, не таким, как в первый раз. Обзору — не дальше собственной вытянутой руки, а силуэты все размытые, неясные. Зловещие. Не самое приятное место для жизни, что уж тут говорить.

Но Кэйе ещё повезло. Не будь он знатного происхождения — не сносить ему головы. А так живи себе припеваючи под охраной дракона до старости; знавал он многих, кого осудили, лично. И дочь главной цветочницы города, Донну, за любовную магию без лицензии, и Шуберта Лоуренса, именитого аристократа, за связь с запрещённой организацией из Снежной… да много кого ещё. Знати в Каэнри`ах было предостаточно, а грехов и пороков на каждого — не счесть.

Осуждённых следовало помещать с комфортом: казнить прилюдно, как простых крестьян, было никак нельзя, дабы не навлечь на правящую династию гнев высших сословий, — но не допустить побега. Драконы для этой роли подходили лучше всего. А потому башни возводились и находили своих жильцов.

Несмотря на то, что в его жилах текла кровь самого монарха, Кэйю должны были повесить. Но не повесили. О причине он догадывался, но на душе всё равно было скверно: матушка вступилась, не иначе. Своей любимице король отказывал крайне редко.

В спину ударил холодный ветер, взъерошил волосы грубо и когтисто, и Кэйа запахнул плащ, тут же вжал голову в плечи. Довольно рассуждений. От плаща Дилюка пахло так же, как и от его обладателя — гарью. Но запах неприятен не оказался, непривычен разве что. И Кэйа, вдохнув глубже, смело позволил туманным волнам нести себя.

Первым делом — к птичнику. Замок не поддался без ключа, оно само собой так получалось. А сокол гневно заклекотал, заплескал крыльями, стоило Кэйе к нему через прутья рукой сунуться: ключ мог и внутри где-то храниться. Заветного не отыскал, но по заслугам справедливо получил: пребольно цапнула за палец птица, до крови пробила кожу. И королевич, недовольно шипя, отступился.

Но не сдался.

В пристройках ключа также не обнаружилось — ничего интересного не обнаружилось вовсе, кроме рабочих инструментов, сломанной мебели и ветхих затёртых книг. Там же и сундук с одеждой Дилюка обретался, и заправленная стёганым одеялом лежанка. Кэйа тронул ладонью грубый шов покрывала, тихо хмыкнул себе под нос. Само собой представилось, как оно могло бы быть здесь, в одном ложе. В облаке красных волос, с одним дыханием на двоих — как уже бывало тремя днями ранее, во время ритуала.

Опыт у молодого королевича уже был.

Попробовал он одну девицу, вторую — и понял, что неинтересно. Пресно. Совсем не то. Правда, было кое-что ещё. Посол из-за океана, из Снежной. Крепкий, рыжий, а глаза что сапфиры изящной огранки. Королевичу четырнадцать тогда едва-едва исполнилось. При первой встрече с послом он так и остался стоять с открытым ртом; а после украдкой ходил за ним, второй тенью следовал незаметно и наблюдал. Что-то волновало его, что-то звало. А посол за день до отбытия вдруг подмигнул, поманил за собой; за тяжёлую портьеру затащил Кэйю и зажал ему рот широченной ладонью. Потянул за штаны — и в этот момент завизжала проходящая мимо кухарка. Как только разглядела их за плотной тканью, глазастая? Посла Кэйа больше не видел. Он не испугался. Но сердце сладко замирало, когда вспоминал тяжёлое горячее прикосновение.

А Дилюк как пороховая бочка быть должен, представлялось.

Не удержался королевич, так и лёг на чужое ложе. Замотался в одеяло, крепко глотнул остаточный запах чужих волос, и пороха, и пепла. Понравилось. И не только ему: зольный феникс на груди поутих, усмирил жар и боль развеял; во всю силу наконец вздохнуть позволил, чтобы ещё, чтобы больше запаха Дилюка и ощущения его присутствия. Удивительно хорошо.

Так и остался бы тут Кэйа, нежась в чужих одеялах и представляя запретное, да вот снаружи загрохотал гром, зарокотал злым и угрожающим, и пришлось спешно выбираться. Разглаживать складки и скрывать следы своего пребывания. Дождь усилится, хлынет стеной воды — и пиши пропало. Нужно было закончить обход.

О красавце Дилюке и о том, что мысли бесовские наверняка вследствие ритуала разум очернили, и после подумать можно.

Колено уже едва сгибалось, молило об отдыхе, но королевич старательно обошёл стену по всему периметру, осмотрел: нет ли брешей, слабых мест или крошащегося камня. Не нашёл, досадливо покривился. Громоздкие крашеные ворота поскрёб ногтем — и отвернулся. Без толку. А вот у кустов роз задержался, ладонью приласкал бледные бутоны; пышные, цветистые и пахнущие одуряюще сладко — в таких зарослях и затаиться получится. Напоследок осмотрел странную каменную плиту, потрогал металлическое кольцо над ней, неактивные символы и глубокие борозды поверх последнего.

И заметил.

Заметил то, что не привлекло его внимание в первый раз: не было царапин, мелких насечек и сколов по краям линий — камень ровно был разрезан, единым слитным движением. Раз — и готово. Без стука и битья. Не долотом и молотком, как показалось изначально, а чем-то невероятно прочным и массивным, с силою немалой.

Драконовыми когтями, например.

Нахмурившись, на камень надавив в думе крепкой, случайно выломал фрагмент руны Кэйа. Искрой тусклой по пальцам получил и ойкнул испуганно. Заозирался воровато: не летит ли Дилюк, не видит ли? Но Дилюка не было, и Кэйа камень на место тотчас же вставил, ладонью похлопал поверх и линию разлома пылью влажной замазал. Сгодится. Как так и было.

Ну, почти.

Руки отряхнул и уселся на край плиты в глубокой задумчивости.

Расспросить бы Дилюка обо всём этом, да хотя бы и о том, для чего ему руну крошить и её же в покое оставлять недоломанной, да разве ж ответит? С людьми он не ладил совсем. Оставалось лишь гадать, зачем на службе у короля состоял, если мог по собственной воле уйти.

Невесело улыбнулся королевич, ладонью почти любовно огладил ребро плиты.

О Дилюке он что-то слишком много думать стал. Не вышло бы чего дурного ненароком, не навредило бы его планам.

А плита под ним, точно только и ждала его задумчивости, точно душу собственную имела, загудела внезапно. Задрожала. Тотчас зажглось в груди, загорелось сизым пламенем, и феникс зольными крыльями по плечам ударил, когтями — по рёбрам, и Кэйа согнулся, завыл от приступа нежданной боли. В остервенении содрал с себя плащ, растерзал рубаху и сам ногтями в рёбра свои впился, чтобы заглушить, чтобы не так ощутимо было то, другое, терзающее внутри.

Выгнуло, выломало его, а в голове бесовский мрак и тлеющий край мысли: у Дилюка такой же знак на груди, должно быть. Кэйа не видел: при нём Дилюк никогда не снимал рубахи, даже не расстёгивал её. А боль повторилась, раскроила мысль на чёрное и красное, отсекла её полностью и волной жидкого пламени Кэйю окатила; и тот забился на плите, как пойманный сазан в силках.

Он умрёт здесь. Он умрёт, а Дилюк где-то там, вдали, отыскивая ему мазь и чистотел, почувствует это — и ничего сделать не успеет. Не прижилась их связь, заболела и нагноилась, как заражённая рана. Дурная была затея. Дурная была затея устроить отцу подарок на празднество в честь годовщины победы над Селестией: глядишь, и не приключилось бы погани, не очутился бы Кэйа у этой башни; на этой плите.

И матушка… Матушка на сносях уже поди. Скоро у неё будет другой сын, лучше прежнего. Он-то и спасёт её, защитит. Он, а не Кэйа.

О королевиче Кэйе все позабудут, как и не бывало его никогда.

Плита темнела, растрескивалась и гудела громче, звучнее, а крылья феникса простирались всё дальше — Кэйа чувствовал их уже поясницей, и дышать как будто бы уже не мог, и задыхался, задушенный ими, придавленный их силою к про́клятому месту.

А затем боль ушла. Так же внезапно, как и началась. В ушах стало ватно и бесшумно, а перед глазами всколыхнулся туман, причудливо свернулся в громадную, по-щучьи узкую драконову морду. Глухо застонал, засипел Кэйа, с трудом ворочая рукой и видящий глаз ею протирая; мираж тотчас же развеялся, и морда исчезла.

Пустотой, тупым бесцветным свербением обрелось в груди разочарование. Обессиленно откинулся королевич на плиту, приготовился испустить дух.

— Да что ж тебя тянет туда, куда не положено?! — откуда-то сквозь слои ваты донёсся вдруг озлобленный рёв Дилюка.

— Почему не положено? — проскрипел Кэйа, слепо протянув ладонь в сторону источника чужого голоса. Туман перед глазами стал совсем плотен и непроницаем. — Гляди, как хорошо лежу! Полежи и ты со мной!

Пальцами натолкнулся на влажную проволоку Дилюковых волос.

А затем всё померкло.