А Дилюк взял и пришёл.

Совсем-совсем не ожидал его Кэйа, будучи уверенным, что тот разве что еду и воду у двери оставит, не почтит своим присутствием. А потому и сидел на лежанке нечёсаный и растрёпанный. Закатав штанину, менял компресс на колене: боли ушли, отёк понемногу спадал — дело явно шло на лад. Таким вот и застал его Дилюк, без стука распахнув дверь.

Лицом побагровел, глаза опустил на мгновение, будто бы в смущении, будто бы смущаться по-настоящему умел; неловко с ноги на ногу переступил — и всё-таки зашёл.

Кэйа и обмер в первое мгновение, во второе — улыбнулся широко, довольно, в третье — улыбаться совсем перестал, заметив, как трудно даётся Дилюку каждое движение; какие под глазами у него круги тёмные: он явно не спал ночь. А Дилюк тяжело опустился на стул, не на лежанку. Локтем в столешницу врезался и лицо своё ладонью подпёр; поджав губы, уставился на Кэйю хмуро и неотрывно. И понять бы, что взгляд этот означает, но Кэйа ещё не научился: слишком сложным оказался этот Дилюк, не давал прочесть себя как открытую книгу.

Недооценил его королевич изначально, ох, как есть недооценил.

Однако же если сам Кэйа и поправлялся, то Дилюку становилось явно хуже: тут и лекарем быть не надобно, чтобы понять это.

Потому он резво раскатал свою штанину, спрятал компресс — и к Дилюку. Пусть рычит и скалится, пусть словами ядовитыми плюётся сколько угодно, Кэйа обещал помочь с бинтами — и он поможет; хоть как-то груз вины с себя снимет, пособит Дилюку вновь стать целым и невредимым.

Уже смелее, в полном молчании, расстегнул пуговицы чужой рубашки, цокнул языком недовольно: за ночь бинты совсем напитались кровью, потемнели, затвердели коростой — снять такие будет сложно. Но Кэйа сподобится. Одно время ему самому приходилось повязки на своём лице менять, уж и тут справиться должен.

— Говорят, драконова кровь полна злата, — чтобы развеять тишину, ляпнул первое, что в голову взбрело. — А твоя вон какая тёмная. Куда всё золото дел? Прокутил?

И улыбнулся широко, лучезарно; принялся с небывалой осторожностью ощупывать края бинтов, искать узел. Пальцы мелко подрагивали, не слушались отчего-то.

— Так то у каменных. — А Дилюк снизошёл до ответа. Не отстранился, но голову запрокинул, открывая королевичу лучший обзор на шею и грудь: шрамы тонкие и узкие белыми штрихами под челюстью у него были, явно давние, Кэйа и не замечал их раньше. А Дилюк слабо поморщился. Шутить шутки настроя у него явно не было; видать, дела были совсем плохи. — А у нас, у огненных, так — примесь.

— А конкретно у тебя примесь не иначе как желчь, да?

Дилюк хмыкнул, неожиданно мягче, неожиданно — в подобии согласия. И тут же крупно вздрогнул, скрипнул зубами, стоило Кэйе потянуть за бинты. А Кэйа и сам дрогнул руками, шатнулся назад и нахмурился; губу прикусил сосредоточенно. Вокруг Дилюка покружился в крепкой задумчивости. Нет. Так дело не пойдёт.

Вернулся к лежанке ненадолго, притащил корзину и водрузил на стол. Достал вино — и щедро плеснул Дилюку на грудь, на плечи: чтобы бинты его размягчить. А тот зашипел, сбросил рубашку совсем и на ноги подорвался — последнее почти что смог, да не смог: Кэйа ловко взгромоздился к нему на колени, собственным весом придавил. Взметнулся Дилюк, взъярился и оттолкнуть попытался, но королевич уже уместился с удобством, ловко сунул бутылку ему в руку.

— Пей! — И сам тону своему строгому удивился, и рукам, скрещенным на груди, и взгляду суровому-суровому, как колючая зимняя пурга. У Рэйндоттир научился, не иначе.

А Дилюк должен был запустить бутылку ему в лицо — так он и выглядел, злой, залитый вином и глазами яростно сверкающий, — но расслабился под Кэйей вдруг, послушался его. Крепко глотнул прямо так, с горла, и зажмурился. Проняло, пробрало его, тут и гадать нечего — и Кэйа уже смелее вернулся к ранам.

— А воскрешать мёртвых тоже умеешь? — продолжил отвлекать праздными разговорами, соскребая обрывки легенд из глубин памяти; пальцами — увлажнённые края бинта с кожи.

— Для того должно быть повреждено только сердце, да и то… — Дилюк скривился, стоило первым полосам ткани отойти, обнажить сочащиеся сукровицей раны. Но на этот раз уже не дёрнулся. Хорошо. Приободрился Кэйа, принялся за дело споро и ловко. — Сложно это: метаморфоза сильная происходит с телом умершего. Магии много нужно. Моей не хватит: я всю её отдал. — Помолчал, глотнул из бутылки повторно. И добавил резко, словно шип ядовитый из горла вытолкнул: — Отцу отдал.

— А пробовал воскрешать после этого? — Кэйа уже всерьёз заинтересовался. Так что остановился даже, на Дилюка взглянул, на лицо его, слегка покрасневшее от выпитого, а оттого кажущееся ещё более очаровательным; на волосы, на концах смоченные вином, пахнущие им и узорно прилипшие к шее. Подавил тихий вздох.

Драконова золотая кровь, что тут скажешь.

— Пробовал.

— И как?

— Сказал же: магии моей не хватает, — раздражённо тряхнул головой Дилюк. — Не получилось. Не спас я её.

— Её?..

Болезненно поморщился Дилюк, но на этот раз не отслойка бинта от раны стала тому причиной, Кэйа уверен был. Самим собой это напряжение, скрытую подавляемую дрожь, ощутил: с колен Дилюка так и не слез ведь. Но подобрался ближе, боком почти прижался к чужому животу; и прижался бы — если бы не был занят делом.

— Всё-то тебе знать нужно, — устало выдохнул Дилюк, покрутил бутылку в руке. Пить не стал. — Девушка. Жила здесь пленницей, вот как ты. Привязалась ко мне… Я думал, она как все: понравиться хочет ради собственной выгоды, но нет. Полюбила она меня.

Настал черёд напрячься Кэйе. Отвлечься от страшных ран телесных и вглядеться во что-то такое же, кровавое и тёмное, на дне чужих глаз. Сами поднялись выше руки, сняли последнюю ленту бинта и тронули вдруг тёплое и очевидно металлическое.

Ключ.

На шее Дилюка, на кожаном шнурке, всё это время таился медный ключ.

— А ты её? — спросил Кэйа рассеянно, не в пример тише. Нежданную находку ногтем колупнул. И сам же очнулся. Убрал от ключа руки и ловко выхватил у Дилюка бутылку. Смочил вином чистую полосу ткани, да так и застыл над ним, не решаясь больше прикоснуться. Не решаясь тронуть чужую боль. — Ты её полюбил?

— Нет. — В глаза ему Дилюк больше не смотрел. — Не знаю, не думаю.

— Как всё случилось?

А Дилюк вернул себе бутылку, молча отхлебнул и вместе с Кэйей съехал по стулу ниже. Затылком опёрся о спинку, уставился на потолок, на пробивающиеся сквозь ставни полосы дневного света, сверкающие белыми пылинками — Кэйа следил за ним, за направлением его взгляда, внимательно и цепко. Ох, не развезло бы бедолагу.

— Я сделал выбор слишком поздно, — ровно начал Дилюк, и Кэйа, посчитав это за разрешение, наконец принялся промокать тканью его раны. Развёрстые, глубокие, как ножом грубо высеченные. Под такими не то что зольного феникса — здоровой кожи не различить. — Я мог защитить её — и не защитил. А мёртвой к жизни вернуть уже не сумел.

Снова напрягся Дилюк, заёрзал на стуле, явно не зная, куда деть самого себя и свои руки. Он стал беспокоен, почти рассержен, горяч и пылок. И гнев его и в никуда был направлен, и на самого себя. Что-то громадное и тяжёлое чувствовалось за этим всем, что-то грозовое, запретное. И Кэйа совсем до нежности сошёл: уже не обрабатывал раны — медленно гладил его руки.

И старался не думать о том, что грудь свою Дилюк из-за него освежевал, лоскуты своей плоти в уплату отдал — кому? для чего? — взамен его жизни.

— Может, так даже лучше. Будет мне уроком, — словно не замечая Кэйю, взглядов его, тревог его не чувствуя, отрывисто закончил Дилюк и сел прямо, как раньше. — Не связываться с узниками больше никогда.

— Ты уже связан. Со мной. Контрактом, — как можно мягче напомнил Кэйа, отложил ткань в сторону и потянулся за чистыми бинтами. — Но я умирать совсем не собираюсь! Так и знай!

— Я уж заметил, — едко фыркнул Дилюк, наконец возвращая ему внимание. Понемногу остывая.

И Кэйа хитро улыбнулся в ответ. Подмигнул.

И самому на душе легче сделалось как-то: больше не кручинился Дилюк, вернулся из тяжких воспоминаний — и продлить мгновение хрупкого умиротворения захотелось навечно. Чтобы без крови, без боли, без выцветшей от времени ненависти. Дилюк, может, и был скверен характером, но клятой внутренней дьвольщины явно не заслуживал.

— А чем бы ты занялся, если бы не состоял на службе у короля? — пользуясь чужой хмельной разговорчивостью, продолжил расспрашивать Кэйа. Расправил бинт, принялся накладывать туго и умело. Без Глаза Бога только так и исцелялось.

— Повидал бы свет, — пожал плечами Дилюк и тут же зашипел, явно сделав себе больно.

— А я бы закончил ученье у Рэйндоттир. И попытался бы попасть в рыцари. Снова. — Кэйа быстро перекинул петлю через плечо Дилюка, придержал, помог справиться с болью. — Я завалил вступительные. Ну… глаз. Сам понимать должен.

— А с глазом что? — Дилюк же выровнялся совсем, выправился, бутылку на стол поставил и лицо своё приблизил, на Кэйю уставился прямо. Невероятно смутил. Как будто под повязку заглянуть мог; может, и мог — у Кэйи мурашки по спине хрусткими льдинками, и стыд в щеках — алым кровоцветом.

Сухая шершавая ладонь легла ему на поясницу нежданно; тяжело и плотно легла, по-собственнически. Дилюк наконец-то определился, куда руки свои деть.

Ну что же.

— У-у… у меня его украли! — Кэйа отложил бинты, нарочито усердно завозился в полупустой корзине.

— Украли? Глаз?!

— Ага! — отчаянно закивал королевич. — Мышка о серебряной шёрстке бежала, хвостиком махнула, а я как раз…

— Не дури, — легко толкнул коленом Дилюк. — Говори уже как есть.

«Легко» — по драконовским меркам очевидно, потому как от толчка Кэйа подскочил неловко, ахнул и на самого Дилюка завалился. Едва успел вцепиться в спинку стула; не успел бы — так и врезался бы в него всей грудью постыдно. Пальцами прихватил пару жёстких рыжих прядей.

И замер деревянным.

А Дилюк не дёрнулся, не оттолкнул его, но выдохнул чуть резче, чем мог бы — и ногтями поясницу его царапнул; ладонью провел вверх-вниз, точно приласкать вздумал, успокоить. Кэйа же костенел в воцарившемся немом напряжении, дышал и золотой драконовой кровью, и вином, и пеплом; сердце своё всполошившееся в горле чувствовал — каждый его удар. И каждое прикосновение Дилюка ощущал. А ещё — его горячее дыхание на своей шее.

И подсказал бы ему кто, что теперь делать с этим всем. Как выправиться, выкарабкаться.

Не пасть ниже, чем он уже, кажется, пал.

Дилюкова же ладонь двинулась дальше, под рубаху смело забралась и задела кромку брюк — Кэйю как наотмашь по лицу ударило. Быстро и больно сглотнув его, шалое сердце, он шатнулся назад и вернулся на прежнее место; а заприметил на запястье длинный красный волос, так руку о штанину и вытер споро, точно обжёгся им.

— М-м, да что там говорить! Ерунда, в самом деле! — Хохотнул нервно, волосами тряхнул и за их завесой от Дилюкова взгляда спрятаться постарался. — Я был мальчишкой совсем ещё. Юнцом желторотым.

Слова не шли, а шутить силы закончились неожиданно и резко. Теперь на чужих коленях сиделось жарко и неудобно; неуютно. Он уже пожалел, что начал разговор. Что ввязался в это всё. Но отказать Дилюку в ответах и увильнуть не смел: если уж тот разозлится, замкнётся — то замкнётся совсем.

Побегу из башни это никак не поспособствовало бы.

— Отцовы гончие Разрыва порезвиться решили… А знаешь! Вообще-то это он натравил их на меня! — Улыбка расширилась и тут же сломалась, но Кэйа быстро поправился. Приосанился, Дилюка за волосы снова коротко тронул, за те, которые пахли винно и сладко, и к шее его липли багровыми завитками. — Забавы ради. Потешно же, ну? Я голосил на всё королевство, должно быть.

— Отец на сына?! — резко вскочил на ноги Дилюк; взвыл от неожиданности Кэйа, чуть не скатился на пол, но Дилюк резво подхватил его. И застыл посреди комнаты с ним на руках. Бинты съехали, скособочились — не успел Кэйа закрепить их ещё как должно — и вот-вот были готовы рассыпаться крапчатыми красно-белыми лентами. Вновь крепко пахнуло кровью и винными волосами Дилюка — и Кэйа трудно сглотнул, и, дрожь внутреннюю унимая, постарался расслабиться в чужих руках.

— Не думаю, что он узнал меня. Или вспомнил, — как можно равнодушнее пожал он плечами. — У него знаешь сколько таких, как я? Даже я по-настоящему не знаю!

— И после такого ты всё равно хочешь стать рыцарем?! — изумился Дилюк. — Служить ему? Умереть за него?!

— Только так смогу я матушку… Только так матушка будет мною гордиться! — вздёрнул нос Кэйа. Обиженно скрестил руки на груди, нахохлился. — И поставь меня уже! Я не девица на выданье!

— Ты глупец. — Дилюк не шелохнулся.

— А ты годами умудрённый старец, поди? О! К слову! А ведь я заметил, как ты бумагу читал. Откуда дракон грамоте выучился?

— Я… — Дилюк заколебался, лицом уязвимым стал: вопрос Кэйи явно застал его врасплох. Прошёлся он по комнате в мрачной задумчивости, в тугом неразговорчивом сомнении — и сел наконец на лежанку. Кэйю из рук не выпустил, да тот и не стремился высвободиться: с бинтами ещё не закончил. — Отец отдал меня людям, так что я вырос среди них. Для всех я был просто чудны́м мальчишкой, что подружился с драконом.

— О, — негромко откликнулся Кэйа и принялся осторожно возвращать скособоченную повязку на место. — А что же так?

— Отец сам состоял у короля на службе, но он не хотел для меня звериной жизни, какой большую часть времени жил сам, — пояснил Дилюк и резко повёл плечом, будто оправдаться вздумал, будто для него это действительно было важным. — Король не знал — и никто не знал, — кто я на самом деле. А я… Я получил образование. Готовился к поступлению в Ордо, прям как ты. Я смог бы поступить. Знаю, что смог бы. Но…

Кэйа не дышал, боясь спугнуть хрупкого мотылька откровения. Отца Дилюк упоминал уже во второй раз. Тот явно был дорог ему.

— Но король Альберих прогневал богов, — наконец выдохнул Дилюк. Померк. Убрал ладонь с поясницы и Кэйю не держал более. — И сталась война.

— Что случилось с твоим отцом? — тихо, шелестящим шёпотом, спросил Кэйа и осторожно ладони к его лицу протянул, чтобы взгляд поймать; чтобы откровенно — глаза в глаза, как у них уже бывало ранее.

Это стало ошибкой.

Ни с того ни с сего пороховой бочкой взорвался Дилюк. Вскочил на ноги и Кэйю стряхнул с себя грубо и зло: больше не подхватил, не прижал к раненой груди, нет. Замахнулся, чтобы ударить — и съёжился на полу Кэйа, ушибленное колено к груди подтянул, но взгляда, наверняка обиженного, испуганного и ошарашенного, от Дилюкова лица не отвёл. И опустил руку Дилюк обессиленно тотчас же, заметался по комнате неуправляемым пожаром, неподконтрольной стихией; волосы бились по его плечам подожжёнными птичьими крылами, а тени чернильно брызгали на стены, едва поспевая за их концами.

— Он жив! В полном здравии! — рычал Дилюк, бесновался хищным зверем в клетке. Снёс стул, споткнулся о него и к Кэйе вновь свирепо повернулся. Точно тот повинен был. Повинен во всех смертных грехах и даже больше. — Не спрашивай о нём, ты, дьявольское отродье! Не тебе о нём спрашивать!

И подскочил к королевичу, за шиворот его сграбастал и встряхнул с силой небывалой; у Кэйи голова мотнулась, а внутри всё перевернулось тяжело и больно: столько злости, направленной на себя, видывать ему ещё не доводилось. А кожа Дилюка пошла шипами, встопорщенной чешуёй и роговыми наростами зарябила — и сделалась мелово-белой. Бинты лопнули, ссы́пались тканевыми обрезками, и свежая кровь заструилась из открывшихся ран — залила штаны Кэйи, натекла на рубаху; всего его драконовой кровью перемазало, окатило щедро, как он Дилюка вином обливал минутами ранее.

Целой жизнью назад.

От густого металлического запаха задурманилось в разуме; замутило, зашатало — кажется, их обоих.

Все старания Кэйи — в напраслину.

И все старания Дилюка по спасению Кэйи также, потому как он сам вот-вот убьёт его. Дыхание его превратилось в грудной клокочущий рёв, в звериный рык, а в глаза его рубиновые, с узким змеиным зрачком, смотреть не было никаких сил.

Кэйа и отвернулся. Всем телом сжался, готовясь к худшему.

Спасения ждать неоткуда.

По стене забегали тени гигантских драконовых крыл; те хлопнули — звучно, звонко — и сложились за спиной Дилюка, пока ещё человека, острым силуэтом. Длинные когти впились в плечи, и Кэйа не выдержал: забился раненой птицей, тихо скуля и подвывая, — и резко вывернулся, выдернулся, клок рубахи оставив в чужом хвате. Подорвался на ноги растерзанным и шальным — и обнял Дилюка крепко-крепко со спины, чужую дрожь перенимая, переживая её самим собой. Щекой прижался к сложенному кожистому крылу, зажмурился.

Бежать ему было некуда. Дракон отыщет везде.

И потому он сделал то, что умел лучше всего: начал нести околесицу.

— А знаешь, за какой проступок я попал сюда? Та ещё история! — Дилюк напрягся в его хвате, затрясся крупно и зарокотал так, что стены пристройки зашатались; Кэйю оглушило на мгновение, с ног чуть было не сбило — но он продолжил бодро и весело, за Дилюка цепляясь изо всех сил и едва ли не теряя сознание от ужаса: — Я фейерверки готовил по особому инадзумовскому рецепту! Мне матушка предложила так отца порадовать, сделать подарок в честь дня победы над Селестией. Ну я и сделал! — В сторону повело Дилюка, накренило тяжело, грузно, и Кэйа с усилием удержал его на месте. Захлебнулся словами, зачастил ими, боясь не успеть договорить; боясь, что дракон станет драконом окончательно, а крылья расправятся — и сметут его напрочь. — Взрывом снесло всё восточное крыло! Ты бы это видел!.. Благо не пострадал никто: все на главной площади толклись в это время, глазели на диво дивное. Ну, ошибся я с пропорциями, с кем не бывает, скажи же? Надо мной даже суда не было: посчитали за предателя, несостоявшегося убийцу короля — и сюда. Как тебе? Готов поспорить, такого ты ещё не…

— Так это ты был, — фыркнул вдруг Дилюк, понемногу прекращая трястись. Сипло и обессиленно рассмеялся. Нездорово, тонко — плохим был этот смех, Кэйе совсем он не понравился. Но смех всё ещё был лучше рыка. — Ты тот самый бастард, что чуть было не разрушил дворец.

Кэйа скрипнул зубами, сердито ткнулся лбом Дилюку в затылок: крыло дематериализовалось, и ярый дракон перед ним снова сделался человеком. Ну, бастард и бастард! Однако же в его жилах всё ещё течёт королевская кровь! Его мать — любимая наложница правителя; а сам Кэйа не единственный бастард короля, но именно его удостоили чести оставить при дворе за незаурядные сметливость и талант в изящных искусствах (и не без влияния матери на души не чаявшего в ней короля, вероятно, но Кэйа предпочитал не думать об этом).

С одним глазом его бы в лучшем случае отправили в конюхи.

— И всего-то восточное крыло, а не дворец, — недовольно пробормотал Кэйа и носом потёрся о спутанные волосы; нахальничать не стал, но запах их задержал как можно дольше. Успокаивало. — И не королевич я никакой, да. Твоя правда.

Сказал — и самому горько сделалось. Однажды он добьётся своего: и влияния, и власти, — и выкупит, вызволит матерь из гарема. Не безвольная кукла она для утех отцовых, своей жизнью жить заслуживает. Такой участи хотел для неё Кэйа. Такой судьбы. Потому и рвался в рыцари, сколько помнил себя.

Но думать сейчас не о себе следовало: Дилюк был опустошён и всё ещё рассержен; он истратил силы и потерял много крови, очевидно нуждался в помощи. А долг платежом красен. Так что Кэйа развернул его к себе — и мягко толкнул на лежанку. Сам к столу отошёл, остатки бинтов сгрёб кое-как и поспешил к Дилюку: поворачиваться к нему спиной, оставлять без внимания становилось опасным. Сел уже рядом, не на колени.

Не до шуток сахарных было.

— Не чествуешь короля, я погляжу. — Бинтов мало совсем осталось, на повязку не хватит, так что Кэйа скомкал их, зажал особенно глубокие раны. — Как же так вышло, что служишь ему? Почему не уйдёшь? Есть же и другие драконы, послужат вместо тебя.

— Других нет, — устало закрыл глаза Дилюк. Склонил голову, горячечным лбом уткнулся Кэйе в плечо; а оно, распоротое когтями, тотчас мерзостно заныло. — Альбериху служу только я.

— А как же… — начал было Кэйа и осёкся. Дилюк отстранился и помрачнел, неясная тень пробежалась по его лицу — и вопросами об отце терзать его расхотелось. Совершенно точно расхотелось. Но зато на ум пришло совсем другое, острое и неожиданное. — Погоди-ка! А ведь имя его ты, значит, выговаривать можешь! А с моим тогда что не так?!

Впервые за минувшее утро Дилюк улыбнулся. С лёгким полупрозрачным озорством, со смешинкой, рассыпающейся в уголках глаз мелкими морщинками. Улыбка у него оказалась неожиданно приятной, красивой; ему бы улыбаться почаще.

И пореже пытаться уничтожить всё вокруг.

— Если ваше имя исковеркать, вы, знать, кривитесь так, словно все зубы разом заболели.

Кэйа хохотнул, уже смелее, расслабляясь, и толкнул его локтем в бок. Ишь, шутник каков отыскался! А Дилюк вдруг положил ладонь на его руку поверх своей раны. Подушечкой большого пальца погладил выступающую косточку запястья. И глаза сощурил как-то странно, как-то по-особенному — и перестал улыбаться.

И в это мгновение Кэйа отчётливо понял, что должно случиться дальше.

А ещё — что он не готов.

Не готов находиться с Дилюком в одной комнате дольше, чем времени уже провёл. И уж тем более не готов лечь с ним в одну постель — не сейчас, совершенно точно не сейчас. Потому как одно дело пустой флирт и лукавство, а другое — по-настоящему, взаправду. Он мог шутить и улыбаться сколько угодно, мог дарить прикосновения и ластиться к чужим рукам сам: жизнь в высшем свете хорошо учит всякого рода любезностям и заискиваниям, — но чтобы вот так. С драконом. Не просто с драконом, с Дилюком, конечно же, — но. С драконом, едва не растерзавшим его из-за одного простого вопроса. Нет.

Нет.

Конечно же, нет. Слишком плохо знал его Кэйа, чтобы смело самого себя доверить; в чужую власть отдаться на время неопределённое.

А Дилюк смотрел на него из-под полуопущенных ресниц голодно, с растрескивающейся непроницаемостью, — но терпеливо. Пока ещё. Ждал. Опять же — пока ещё. Сердце же сжималось в груди, и сидеть на одной лежанке с драконом стало вдруг очень нехорошо. С драконом, которому ни в коем случае не следовало давать вино; а дав вино, теперь уже ни в коем случае не следовало провоцировать. Так что Кэйа, сухо сглотнув, попытался незаметно выдернуть руку из-под его — и пальцами задел острое.

Ключ. Медный, на кожаном шнурке.

И застыл Кэйа повторно, мыслью тонкой и страшной пронзённый; застыл, как пойманный, как к Дилюковой груди пришпиленный ею.

Другого шанса может и не представиться.

Сердце колотилось уже аккурат у горла, и дыхание сметалось в груди в один тяжёлый горячий ком. А Кэйа натянуто улыбнулся и свободной рукой неловко сбросил с плеч рубаху. Ближе к Дилюку подался и ладонью накрыл его глаза — чтобы не смотрел, не видел; не увидел Кэйиного истинного выражения лица, полного мерцающей тревоги, — и приник к нему для поцелуя. А Дилюк жадно поймал его губы своими, опрокинулся на лежанку тяжело и Кэйю уронил на себя. Перекатом одним в одеяло его вмял всем весом своим немалым. Горькой сладостью отдавался поцелуй, и порохом, и дымом, и слизистая словно бы горела — хотелось прекратить; думать о прекращении запретить себе также хотелось. Но не получалось. Грубая нитка швов впилась в лопатки, наверняка след на коже оставила стежковый. Ощутив руки Дилюка на своих бёдрах, Кэйа вздрогнул и крепко зажмурился.

Он вытерпит, выдюжит.

Ничего плохого с ним не случится.