Белым ворсистым ковром стлалась понизу океаническая гладь. Кружева её волн лениво перебирал ветер, сплетал косы из них, укладывал одна на одну и подвязывал алым атласом закатных лучей, как если бы причёску замысловатую сделать удумал. Украсить. Пахло солью, далёкими незнакомыми ветрами и где-то позади, слабо, уже практически не ощутимо — гарью.

На этот-то запах горелый и среагировал крупный огненный дракон, раскинувший крылья над океаном ворсистым. Носом повёл с неудовольствием, ухнул долго и протяжно — не то солнечному диску плавленому, не то пенным узорам океаническим, не то самому себе и думам своим. Крыло перебитое плотнее к боку прижал и гривой мотнул, на другую сторону перекидывая, чтобы раны не тревожила: тяжёлыми стали пряди от пропитавшей их крови, жёсткими, как если бы коростой ржавой покрыты оказались — вот и царапались.

Словно бы намеренно в спину толкнул ветер, хвост поломанный потревожил, и дракон оскалился. Нехотя оглянулся.

Издали земель Каэнри`ах и не разобрать уже было толком, но чувствовал дракон: где-то там, позади, слепыми глазами расколоченных окон смотрел вслед ему призрак башни. От неё самой и высоких стен, окружавших её, ничего уже наверняка не осталось. Ничего, кроме пепелища мёртвого. Столб дыма бледно курился над обломками, точно дышала предсмертно в агонии своей башня, но и его, дым, — дракон знал — скоро развеет ветер.

Рыкнув хмуро и зло напоследок ей, с угрозой давней и наконец осуществлённой, вновь морду свою востроносую устремил дракон к солнцу тонущему. Вновь силы набрал в крыльях и ускорился: стемнеет — поди не заплутай тогда в монотонности пейзажа, доберись до суши целым и невредимым; а как заплутаешь, так спасения самому себе не сыщешь. И без того спасение собственное он едва-едва добыть сумел.

Ценой немалой обошлось оно ему. Немалой жертвой.

Вовек такого не забыть.

О тяжести в сердце, о печали морозной и сожалениях в душе запели ветра, украдкой зашептались волны, и дракон глаза прикрыл, вслушиваясь в их голоса. Наслаждаясь ими. И ни о чём больше не думая.

А небо неумолимо темнело, крала яркость его красок подступающая ночь, и дышалось — вопреки всему — удивительно легко и свободно.

Но недолго продлилось умиротворение дракона: тень тёмная и ломкая накрыла вдруг его, метнулась вбок плеском чернил — и тут же вниз спикировала индигово-синяя гладкобокая виверна*. Гибкая, крепкая крыльями и телом, явно восторженная самой собой, она — он, — оскалилась задиристо и дёрнула дракона за гриву клыками. Собственной гривой лазурно-белой взметнула, подняв вихрь искристых снежинок, и тотчас же нырнула вниз, дракону под брюхо. Резвилась, негодница бесстыжая, подначивала на игрища.

А дракону что? Дракону только в радость. Он и вспомнить бы не сумел, когда в последний раз мог позволить себе беззаботность ядрёную и лихую.

Зарокотал устало, но весело он, шею выгнул и зубами щёлкнул аккурат над чужим хвостом. Промахнулся, но тотчас же телом извернулся и устремился за нахальной виверной в погоню. Спикировал за ней вслед, от брызг воды увернулся ловко и кольцом огня жаркого дохнул, с тем чтобы виверна через него проскочила, льдом шипучим обдала на лету, — и облаком пара окутало их двоих. Чтобы в пару́, в воздухе искристом и закатом просвеченным, можно было сцапать её, крылами обхватить крепко-крепко на мгновение, как обнять, — и отпустить. Только лишь затем, что в воду рухнуть не очень-то и хотелось.

Выровнял полёт дракон, крыло раненое поправил. А оскал довольный и широкий на морде оставил-таки.

А небо всё темнело, солнце пряталось в кручёных косах волн, и горизонт уже едва-едва угадывался. Но заблестело впереди вдруг бирюзовым, ярким, как пальцем в поднебесье с земли указало. То была статуя Анемо Архонта.

Впереди, раскинув пышные хризолитовые рукава полей и равнин, встречал драконов Мондштадт.