Когда Кэйа очнулся, то почудилось ему поначалу, что слепым на оба глаза он стал.

Ничего не виделось.

Небо было серым от дыма и копоти. Рассвет, больше не розовый, а тусклый и мёртвый, как испепелённая огнём кость, оказался застлан густой клочковатой завесой: завесой подвижной, клубящейся, жирной и грязной, точно помои вылили на небо вместо курчавых облаков; вылили — и подожгли.

Кэйа и привстал с трудом, и лоскуты рубахи к растерзанной груди прижал, и от боли не поморщиться не сумел. А сам первым делом — взглядом Дилюка искать. Довольно небесами любоваться.

Но трудно было различить хоть что-либо: глаз слезился, размывались очертания мира вокруг, а что виделось, то виделось — снесённая наполовину башня гнилым чёрным зубом угадывалась за дымным пологом, взвесью над ней — пепел, а вокруг основания башни блескуче и неподвижно, точно рыбины, выброшенные на берег, лежали изломанные тела рыцарей; их-то доспехи и отсвечивали, казались вспученными боками в высохшей чешуе. Пахло отвратительно: горячим, почти раскалённым пеплом, выжженной травой и горелым мясом.

Кэйа и поморщился, кашлянул, и тут же охнул, когда грудь словно бы кипятком изнутри обожгло.

На кашель его среагировал дымный туман: заклубился, разошёлся, — и увидел Кэйа наконец. Дилюка увидел. А как увидел, так и услышал запоздало рёв его и вой сотрясающий, и понял, что Дилюк с Яксой бьётся не на жизнь, а на смерть. За отца бьётся, за себя самого — и за Кэйю; как будто не чужой он, как будто частью его уже стал, сросся, сжился, вот так запросто Дилюк в душу свою его пустил.

С замиранием сердца следил Кэйа, как, взрывая землю комьями, лапами-руками когтистыми ранили они друг друга, и грызлись, и в беснующийся клубок когтей-зубов-крыльев собирались — и распадались, чтобы сойтись в жестоком поединке вновь. У Дилюка — пламя столбом, и морда, залитая кровью, и сломанный хвост кривым изгибом; у Босациуса — тяжёлый двуручный меч, плюющийся электрическими сферами, и одежда разодранная, и плечо, пробитое, прокушенное до белой кости.

Взревев громко и устрашающе, Дилюк вновь бросился на Яксу отважно. Был он ужасающ, был свиреп и могуч; больше не находилось в выражении его морды проблесков острого ума, как в первый раз, когда он к Кэйе через окно в светлицу сунулся; взгляд его был по-стеклянному пуст, выеден зверьём внутри него, а пасть ощерена в попытке укусить, схватить, раздробить — причинить боль и уничтожить.

Наверное, подумалось Кэйе, именно так Крепус защищал родную кровь от обезумевшего Яксы; наверное, король Альберих оказался невероятно везучим ублюдком, раз сумел заполучить себе в подчинение дракона: не абы какого, а самого Рагнвиндра.

Кэйе бы его везение. Кэйе бы отвоевать Дилюка — себе.

И подарить ему свободу.

А Дилюк отвлёкся вдруг, точно услышал, сердцем почувствовал, и голову повернул — увидал Кэйю. Замер посреди поединка — и тотчас же Босациус полоснул его клинком по боку, кровь золочёную пустил и локтем толкнул с силой, на землю опрокинуть стремясь, а Дилюк шею выгнул и зубами остервенело лязгнул у горла его; вновь заметались они по обугленной траве, вновь друг с другом сцепились кроваво и смертельно.

Кэйа же рубаху скомкал, к груди прижал плотнее и кое-как на ноги поднялся. Тошнило его, мутило и кораблики цветные перед глазами пускало. Голова кружилась. А ключ от ворот в кармане ощутился неожиданно тяжёлым, словно бы и в чувства привёл. Вспомнил о нём Кэйа, вынул и слепо уставился на проблеск металла. Он мог бы выбраться. Не заставлять Дилюка беспокоиться о нём, не позволять ему пропускать удары — а опосля дождаться своего дракона снаружи. Помощи от него никакой сейчас Дилюку не будет, а немного погодя он и раны ему перевяжет, и губами к каждой прижмётся, уже с искренней благодарностью, с признательностью, а не так, как было у них в пристройке в первый раз.

Шаги с трудом давались, ноги пудовыми были, налитыми свинцом. В дыму потерять верное направление было легко, запнуться о чьё-то тело безжизненное было легко, а ещё легче — не встать после этого. Трудно подсчитать было, сколько крови своей отдал Кэйа Яксе, но и без подсчётов выходило, что много; достаточно много, чтобы начать опасаться за свою жизнь, притом всё ещё недостаточно, чтобы вот так запросто умереть.

Если уж пойдёт на то, жизнь свою Кэйа как можно дороже продаст.

Новый грохот сотряс землю: кто-то швырнул кого-то в стену, раскрошил камни спиной врага и меловой пылью разбавил отравленный воздух; Кэйа зубы стиснул, горечь собственную прожёвывая и проглатывая, а обернуться — не обернулся: сил даже на это не оставалось уже, каждое движение было на счёт, каждый вдох-выдох — на вес золота.

Золото и его ценность он готов был возненавидеть.

Ключ вставился в замок с третьей попытки: дыхание выжигалось пеплом и копотью, и руки дрожали, не слушались и скребли металлом по металлу. Наконец оборот, второй — и тут за плечо Кэйю сгребла неведомая сила, отбросила от ворот и в кусты розовые швырнула. Кубарем прокатился он по хлёстким стеблям, увяз в них, да так и остановился, неловко раскинув руки и волосами намертво запутавшись тугих бутонах. Боль на ленты полосовала, глаз темнила, а мир сужался до острых шипов, до земли горячей, и неба, рваного этими же шипами, над головой.

— Посмотри, что ты наделал! — Вороным и звёздчато-синим — изнанка чужого плаща. Взгляд Дайнслейфа — острый, ненавидящий; чистый, как осколок льда, — колол и ранил. — Посмотри, к чему всё привёл!

Выхватил Кэйа нож с янтарным потёком и как был, лёжа, снизу вверх на Дайнслейфа уставился. Остриё ножа на него навёл, усмехнулся криво и сыпуче:

— Что-то никак не выходит: из-за батюшкиных забав глаза же лишился! — И свободной рукой повязку с лица содрал, являя давние шрамы; улыбку напополам разломил. — Такая досада, такая досада!

— Нужно было велеть Рэйндоттир дать тебе другой рецепт! — прошипел Дайнслейф змеёй раненой, сгруппировался для броска. Кэйа напрягся вслед за ним. — Чтобы на месте тебя разорвало тотчас же, как прикоснулся бы к первому ингредиенту!

И, выхватив кинжал из ножен, бросился он на Кэйю.

От смертельного удара в сердце увернулся Кэйа, неловко перекатившись в сторону и часть волос всё ж таки оставив сломанным розам на память. Дайнслейфа в бок пнул и на ноги резво вскочил — и покачнулся, и пошатнулся, враз чёткость очертаний мира потеряв.

На голову словно бы обрушилось тяжёлое ватное одеяло, оглушило, остановило, концами тугими замотало. И сердце забилось гулко и неправильно, как если бы булыжник гигантский со скалы сброшен оказался и боками своими колотился о скалы острые; а где-то поодаль Дилюк ревел, там же визжал и бился под ним Якса, когтями землю уродуя, — а Кэйа глаз мутный тёр и ножом, крепко зажатым в другой руке, вслепую размахивал. Тошнота сделалась совсем невыносимой.

Крови он потерял всё ж таки слишком много.

Удар, другой — а всё мимо.

И что-то дёгтевое и паническое залило вдруг виски, утопило в вязком «я умру здесь», и от движений — фарс и рваная непоследовательность. Испуг, ободранный до багровой кости. Дайнслейф же выскочил, выпрыгнул откуда-то сбоку, подсечку сделал ловко — и рухнул Кэйа в угольную траву, усеянную мерцающей золотой пылью. Нож выронил: некрепко держал, выходит, как же так, как же так вышло, — и голыми руками вслепую отбиваться стал.

Как и обещалось, жизнь свою он задорого продаст.

Но ненадолго хватило его, сил его, стараний и навыков бойцовских, и вот Дайнслейф руку уже заломил, на живот перевернул и лицом в землю уткнул; маменькин гребень, подарок, с волос скатился и в траву мёртвую упал жемчужным узором. Испачкался золой. А как взгромоздился сверху Дайнслейф, обездвижил и дёрнул за волосы назад, вынуждая шею обнажить, так и почувствовал Кэйа, как кожи лезвие холодное касается. Почувствовал, как оно бывает, когда смерть в затылок дышит тяжело и загнанно. Когда настигла, когда достала и всё уже, самому от неё не деться никуда.

Не этого даже испугался — того, что Дайнслейф озвучил следом.

— Оставь Яксу, дракон! — И прижал клинок плотнее, пока что плашмя, пока что бескровно. — Иначе не снискать пощады пленнику твоему!

А Кэйа пелену плотную сморгнул наконец и увидал, как Дилюк, оцепеневший, раскрылённый и кровью чужой пьяный, над Яксой высится. Как когти над грудью его растерзанной держит на весу. Босациус же не сопротивлялся уже, лежал и дышал тяжело, пенно и кроваво. Хрипел как ревел, клокотал утробой раскроенной. Одного удара хватило бы, чтобы уничтожить его.

Одного удара, времени для которого Кэйа Дилюку выиграть так и не смог.

— Подумай, дракон, — мягче, вкрадчивее продолжил Дайнслейф, очевидно довольный реакцией Дилюка. — Какой выгодный обмен могу я предложить тебе от лица Его Величества. Ссориться нам с тобой ни к чему. — Саркастичный смешок сорвался с губ Кэйи сам собой, колючкой вонзился в сухой раскалённый воздух. А клинок Дайнслейфов оцарапал шею уже ничуть не сам собой. — Смотри-ка: ты оставишь Яксу живым и вернёшь в подземелье. Мы запечатаем вход, и всё как раньше станется.

Грохнули ворота позади нежданно.

Сильно, звучно грохнули, как выстрелом пушечным воздух пробили; и звякнули о стену, уже слабее, уже тише, точно лезвием гильотинным отсекли последние обрывки надежды, — распахнулись очевидно. А во двор словно бы рыбины живой и подвижной запустили, как в пруд: то был отряд рыцарей, подоспевших на подмогу. Столб дыма и шум побоища лихого и страшного не могли не остаться незамеченными. Дилюка окружили тотчас же, воины копья наготове вскинули все как один.

Дилюк же дёрнулся, заозирался в злобе, в отчаянии и затравленности зверя, загнанного в яму волчью с кольями тёсаными. А Яксу не отпустил.

Кэйа же и зубы сцепил, сцедил усталое и обречённое:

 — Змееуста не слушай, мой дорогой Дилюк. Убей тварь и улетай, пока ещё мо… — Ладонь в кожаной перчатке зажала ему рот быстро, словами подавиться заставила и больно надавила на скулы. Запахи земли и чужой крови окатили смрадно и густо, и Кэйа замычал, головой мотнул протестующе — а без толку.

— Король помилует тебя, дракон! Даже пойдёт на уступку: принца твоего ненаглядного сохранит живым, — невозмутимо гнул своё Дайнслейф. Голос его крепчал, сильнел. Первое копьё со свистом взрезало воздух, пригвоздило крыло Дилюка к земле. Тот и зубами лязгнул, и дёрнулся, а взгляда от Дайнслейфа не отвёл; Яксу по-прежнему не выпускал, держался за него, как за единственное своё спасение. — Поставим вместо кучера Якова. Разве что языка придётся лишить, чтобы не разболтал лишнего. — Давление на скулы усилилось, и Кэйа рот непроизвольно открыл, чтобы тотчас же — пальцы всё в той же коже прогорклой на язык хватом цепким. — И руку правую отнять, пожалуй, чтобы написать никому о том, что видал здесь, не смог. Король щедр и снисходителен к тебе, дракон, видишь? — Второе копьё в сопровождении третьего ударило в Дилюка, перебило сухожилие; в оцепенении хладном наблюдал Кэйа, как приколачивают рыцари его дракона к земле выжженной, как вот-вот способности летать лишат его навек. Промедление обходилось Дилюку слишком дорого. — Будет возить тебе пленников, будете видеться и ворковать, как собирались наверняка, — ну же, соглашайся, дракон.

Дайнслейфа происходящее не волновало будто бы.

Голос его был монотонен и сладок, тёк ручьями успокаивающими, а Кэйю в пот ледяной бросало от услышанного. От увиденного: Дилюк скалился, спину горбатил, а Яксу поверженного не отпускал в каком-то страшном отчаянии; за свободу свою хватался, уже едва ли понимая, что нет её, свободы этой, больше в его лапах. И на Кэйю всё косил рубиновым глазом. Как будто прощения просил. Как будто уже решение принял.

Кэйа понимал.

Не злился, Дилюка не винил: чрезмерно долго тот ложью страшной жил, чтобы вновь вернуться к отправной точке. Он заслуживал свободы, ну а Кэйа… у короля девять или одиннадцать таких, как он, бастардов, и много ли убудет, если одним из них станет меньше? Меньше крови скверной, меньше ручьёв-рек, берущих начало от одного истока. Так даже лучше выходило.

И Дилюк это, кажется, так же воспринимал.

А потому дохнул гарью горько и дымно, не огнём более, не пламенем свирепым, и поник весь разом. Когтями ударил по воздуху, точно бы примеряясь, точно бы на пробу, и… слез с Яксы. Крыло прибитое надорвал, из-под копий вытащив во вред себе, и прижал к боку — и к Кэйе направился. К Дайнслейфу, что удерживал его силой. Голову склоняя в покорности и смирении, в признании поражения, точно для ошейника рунного подставлялся. В неверии страшном и ужасающем следил Кэйа, как грива потускневшая, местами в проплешинах кровавых, волочилась по земле, собирала мелкий сор, а хвост гнулся углом острым, наверняка больно бился о борозды каменные — Дилюк едва ли замечал, тупо и медленно приближаясь.

Принимая свою судьбу.

Кипящим и горючим щёки Кэйины обожгло внезапно, мыслью острой, как иглой, пронзило, и быстрее, чем сам одуматься успел, зубами он в палец Дайнслейфов вгрызся. Не отпустил, пока вкус крови не почувствовал. А как почувствовал, что хват Дайнслейфа ослаб и кинжал от шеи отнялся, так и рванулся вперёд: сгрёб гребень матушкин с земли, надвое переломил и выудил спицу длинную с жемчужиной.

«Мечта моя вот-вот сбудется. Надеюсь, и твоя сбудется, не в этой жизни — так в другой». — Мудрой женщиной была матушка. Знавала больше, чем кто бы то ни было ещё.

И советом её последним Кэйа пренебрегать не станет.

Жемчужину гладкую в ладонях он сжал, Дилюку в глаза взглянул и затараторил быстро, пока время ещё было:

— Сделай всё как должно! А после меня воскреси, сможешь, знаю, сможешь теперь: любовь — та же магия! А коли не сможешь, так и будь свободным! Таков мой тебе наказ!

И под крик Дайнслейфа, мгновенно утонувший в оглушительном вое дракона, единым размахом вонзил спицу себе в сердце.