Остывшая земля холодит живот, темень режет глаза: ни травинки, ни камушка — всё слилось в единый ковёр. Лошади тоже слились в единую дремлющую суть. Цыган щурится, опираясь больше на слух и чутьё: Лошади редко всхрапывают, стригут ушами, пёс сонно сопит — ленивый, таких не гонят разве что из жалости. Каков хозяин — такая ему и псина.

Табунщик беспечно сидит к лугу спиной. Он осторожно трогает струны домбры, разливает сонную мелодию вокруг себя. Красиво — можно заслушаться, а то и подпеть случайно. Но только если нет дел.

Цыган скалится. Пора.

Кровь уже застучала в артериях, приливая к коже. Зубы нестерпимо зудят, толкаясь вперёд, с тихим хрустом вырастая из дёсен; лоб печёт всё жарче, особенно там, где вот-вот прорежутся рога; плечи разворачиваются шире, чтобы вместить всю проснувшуюся мощь. Мир вокруг тоже меняется — окутывается пепельным маревом и мерцающим фосфорическим сиянием, наполняется тенями-призраками, становится истинным. Теперь темнота не мешает. Каждую лошадь видно — каждая, словно стеклянная, светится изнутри красной жизненной силой, у каждой размеренно бьётся в груди рубиновое сердце, от него бежит кровь извилистыми тропами под бархатной кожей. От жарких спин идёт пар.

Струнная мелодия тихо вибрирует, пробиваясь сквозь дно другого, общего мира.

Цыган пересчитывает: одна, две, три…

Да, он не ошибся, когда с утра проскакал мимо — в табуне больше половины истинных! Могучие, будто дикие лоси, они чернее безлунной ночи, их гривы и хвосты клубятся тьмой, как огнём.

Распирающая сила толкает Цыгана вперёд. Он крадётся пантерой недолго, покуда хватает мочи терпеть, но вот он уже вскочил и летит вперёд вороном. Глаза выбранной кобылицы загораются факелами, один прыжок — и Цыган бёдрами сжимает раскаленные бока. Глохнет от громового ржания и собственного лихого свиста. Его мелкой щепкой уносит в водоворот скорости. Ради этого мига можно жить! Радость в груди будоражит, опьяняет, наполняет ещё большей силой!

Внезапный кувырок об лохматую землю отрезвляет резче похмельного утра.

Цыган подбирается для прыжка, озирается и сплевывает медь с языка.

Музыки больше не слышно. Табунщик почти неизменен в истинном облике: все тот же чумазый коротышка. Может быть, чуть темнее лицом, да глаза пылают, как у его лошадей. Цыган ему лыбится, резко прыгает вбок, как вдруг острая резь пониже спины снова опрокидывает его навзничь.

— Куда. — Табунщик крепче наматывает цыганский хвост на кулак.

Цыган шарит руками вокруг по призрачной траве, слышит булькающий рык, три пары волчьих челюстей пускают голодные слюни на цыганские копыта — пёс табунщика тоже истинный.

— Вот дела! — дивится Цыган. — Да я… — улыбается он и широко разводит руками: — Помочь только. Отвязалась твоя лошадка, хозяин, да дала дёру. Я только воротить хотел, дорогой!

— Спасибо, — ослабляет хватку Табунщик, — коли так.

Но крепко сжимает кулак, стоит Цыгану чуть шевельнуть хвостом. Да с такой силой, что воздух, против воли, с шипением вырывается через клинья зубов.

— Ещё разок поможешь, — кивает Табунщик, — рога обломаешь. Айда!

Злобный цербер, заслышав имя, отступает и трусит к хозяину. Табунщик чешет один из мохнатых загривков, отпускает Цыгана и добавляет: «И хвост отбросишь.»

Цыган — парень понятливый с малого детства, драпает так, что жжёт пятки.

Из кустов диких вишен, усыхая, переворачиваясь назад в общий безлунный мир, он ещё наблюдает, как ошалевшие лошади перетаптываются, смирнеют от шёпота хозяина. Как тяжело укладывается голова облезлого пса на лапы. Как нежно пальцы Табунщика касаются струн домбры, и в родившейся музыке небо и табун, и луг со всеми травами сливаются в единую бескрайнюю дремотную суть. Теперь можно и заслушаться.