александр медленно опускается на колени, совсем невесомо держит ледяные пальцы в своих ладонях и не может взгляд отвести от божества. и это сбивает с толку – бинх его не видит, бинх различает лишь юношу с необъятной тоской, с неясным изломом в глазах стекляшках, которые сейчас напоминают аккуратно вытесанные льдинки, под которыми едва проглядывается живая водица, что зажурчала бы по весне, да заперта под плотной крышкой смертельного холода. мерзлота эта вплоть до кончиков пальцев тянется, и бинх, перешагивая через грани и позволения, бережно подцепляет край чернеющих перчаток, восхищенно замирая от контраста черни и снежного узора на запястьях и ладонях. весь юнюша, божество словно монохромно – белеющая кожа да тьма облачения и прядей волос, только глаза блестят синевой.

иней расходится по кистям мудренной паутиной, обхватывает фаланги на манер колец, подхватывает тончайшие запястья нежным браслетом, следует узору едва синеющих вен, подчеркивая то, что эти руки – законное место обитания льда, как и кровь, как и лоскуты кожи.

александр следует по узорам подушечками пальцев, позволяя суеверной боязни захватить мозг – в руках словно бы хрусталь, тонкий, хрупкий, едва коснешься неверно – все осыпется. эта мысль и смешна, и богохульна по суть своей, ведь будто бы отрицается факт, что в этом хрустале содержится сила божественная, всеобъятная. и шторма, и бури не в силах сломить, так что же сотворишь ты, одинокий войн без союзников и орудий?

правильней было бы раствориться в благоговейном страхе, в обожании, восхищении истинно верующего, глядя на идола, касаясь самого его существа. правильно бы было с первой секунды на колени пасть, расшибая колени до кровавого мяса и оставляя трещины на костях, лбом упираться в пол, молясь-молясь-молясь и благодаря за возможность вдохнуть один и то же воздух. повести себя как фанатик, сектант, ополоумевший. лишь так и не более.

следует думать о силе, о милостивости, о возвышенности сего идола, но у александра одна лишь мысль – его следует оберегать. не на подобии проповедей, крестовых походов, что отбивают и доказывают лишь одностороннюю правду, нет, ни в коем случае. его бы уберечь, будто бы он обычный смертный, не посметь позволить кому-либо пустить по хрусталю хоть царапину, хоть мало-мальскую трещину. бинх не знает даже, почитание ли это или привычка, отработанная за всю его жизнь, защищать то, что ощущается на грани гибели.

возможно, это лишь природа его, александра, пропитанная недоверием и отсутствием желания поверить, но он отчего-то уверен, что божество более призрак напоминает, может – беспокойный дух или беглое видение, что далеко от самого понятия реальности. каждый рисунок, изображение на святыне, каждый облик его – дуновение ветра, перо в руке принесено случайным его потоком, рубаха – облако тумана, а путанные прядки – взмах вороньего крыла. образ, растворенный и склеенный наугад из отрывков пресловутого настоящего. ступни, никогда не оставляющие отметину на пыльной дороге, чернила, никогда не запачкающие стол, руки, никогда не сорвущие цветка. греза, не затронутая окружающим миром. не закаленная, беззащитная, легкая, шедшая по краю клинка, один неровный шаг – пропасть погибели.

и руки ведь холодные как у мертвеца. и от этого сердце глухо ухает в живот, когда руки эти под касаниями александра отвечают, дергаются и цепляются, словно бы примерзают. бинх поднимает взгляд и внимательно всматривается в лик юноши, желая соскрести ледяное покрывало во взгляде, узнать, что водная глубь скрывает. и чисто по инерции он крепче сжимает чужие ладони, наблюдая, как глаза едва щурятся, прокладывая тень на воде. думается на секунду, что в ней проплывает растерянность, и от этого так невыразимо смешно почему-то. будто бы наблюдение за несуразным ребенком. и раз лишь сравнение сверкнуло – нежность неясная капает по артерии, прихватывает под дыхом.

александр глаза закрывает, тянет ладони к себе, и расцепляет губы, словно бы готов читать молитву. но вместо того почти целует очерк, едва прикасаясь сухими губами ко льду на самых кончиках пальцев, цепочкой следуя вдоль костяшек, а на разгоряченное сознание эти хладные ладони – компресс. носом трется нежно о запястье, обжигая сквозь тонкую кожу. ладони будто в страхе отстраняются, а бинх обласкивает взглядом кисти, удивляясь – браслеты и кольца скалываются как иней на окнах, когда горячими касаниями жмешься.

бинх глядит выше, а его затапливает, режет по щекам от потрескавшегося льда. и образ божества опять крошится. не могло бы оно прятать глаза, блестящие ручьем, не могло бы выглядеть так потеряно.

а потом юноша поднимает взгляд, а в том рассыпается весна.