Каждый год в тебе что-то умирает, когда с деревьев опадают листья, а их голые ветки беззащитно качаются на ветру в холодном зимнем свете. Но ты знаешь, что весна обязательно придёт, так же, как ты уверен, замёрзшая река снова освободится ото льда. Но когда холодные дожди лили не переставая и убивали весну, казалось, будто ни за что загублена молодая жизнь. Впрочем, в те дни весна в конце концов всегда наступала, но было страшно, что она могла и не прийти…
Эрнест Хемингуэй
Кровью сверкает алый свет заходящего солнца на острие клинка. Трандуил криво усмехается, качая головой. До чего странный выдался день. Странный день, странный год, странное столетие. И неприлично сильно раздражающая компания. Гномы. Отвратительно.
Мысли в голове путаются в диковинной пляске, но он лишь устало вздыхает, в рассеянности оттирая капли черной орочьей крови с лица. Ошибка; это — одна непозволительно огромная ошибка и ничто более, — стучит в висках набатом. Но разве есть в том смысл? Это уже свершилось, он уже позволил втянуть себя и свой народ в очередную войну. Войну, что все еще может стать для Эрин Гален концом.
Неоправданный риск и величайшая глупость с его стороны. Но на одно краткое мгновение чувства и, что важнее, воспоминания, что, как Трандуил давно привык считать, сколько лет уж надежно похоронены были, взяли верх, лавиной обрушившись на прочные стены логики и холодного расчета, им выстроенные несколько тысячелетий назад.
Можно сколько угодно рисковать собственной жизнью — в определенных пределах разумного, конечно — но никогда нельзя под удар ставить свой народ и королевство. Королям же и вовсе, как он имел неосторожность на краткий миг позабыть, жизнь свою под удар ставить также не пристало. По этикету не положено.
Особенно, когда судьба единственного наследника представляется весьма туманно и настоящее местонахождение его и совершенно не известно. Эта мысль горькой иглой боли пронзает его старое сердце, выбивая на мгновение почву из-под ног. Он не может позволить себе потерять еще и Леголаса, нет, кого угодно, но только не его. Леголаса — нельзя. Нет, нет и еще раз нет. Его сыну умирать попросту нельзя, как, впрочем, нельзя и вот так вот исчезать.
Трандуил, по правде сказать, и сам толком не знает, зачем же ему это. Уж точно не ради сокровищ драконьих — не только ради них одних — не настолько он и мелочен в конце то концов. Он никак не может понять того странного чувства, внезапно вскружившего голову.
Причиной тому был Торин Дубощит, как ни горько признавать. Его приход словно развеял тяжелую дымку морока, став легким летним ветерком, одним своим порывом ненароком изменив ход истории. Гномы не эльфы, как никогда и не были хоть чуть похожи. Другие, иные, более настоящие — как вдруг полыхнула мысль при той их диковинной встрече.
Нет в них и тени той размеренности, степенности и извечного эльфийского равнодушия, показного иль истинного — Трандуил так до сих пор и не разобрался. Легко потерять к жизни всякий интерес, безнадежно утонув в покрытых золотым налетом пучинах времени, когда впереди без малого вечность; и сложно оставаться хладнокровным, впустую убивая года на молчаливое созерцание звезд да небес, как любили делать века назад, когда жизни отмерен точный срок.
Бессмертие Старших Детей никогда не сравнить с долгой, но конец все же имеющей, жизнью народа, волею Аулэ, да забавой случая, созданного. Нет, то иное.
Жить ведь тоже нужно уметь. Уметь забывать и помнить, уметь просто отпускать и держаться. Сам же он давно запутался в бесконечно быстром течении веков, напрочь позабыв все даты и сроки — нужды в том как не было никогда, не возникло и теперь.
Трандуил жил. Жил своим народом и королевством, жил только разгорающейся судьбою сына и непрекращающимися войнами за свободу, жил тенями прежней войны и отблесками мира будущего, что увидеть ему самому едва ли было суждено. Просто жил, с трудом балансируя на тонкой грани меж жизнью истинной и заурядным существованием. Жил по всем правилам, порядкам и традициям, играя роль идеального короля для лесного народа, каким его всегда хотели видеть.
Эльфийским принцам нечасто удается стать королями, и то, быть может, к лучшему, но задумываясь о том долгими вечерами, пропитанными пряным ароматом вина, на языке чистой кровью отдающего, да треском огня в камине, что слишком уж часто ему, по юности желали короны. Помнится, мать, когда-то же невозможного давно, будто в другой жизни, любила вплетать сыну в волосы пышные цветы с полей Дориата, на манер королевского венца; подолгу, словно забывшись, смотрел на него и король Тингол, хмуро, горько и тошнотворно устало.
Трандуил коронованного родича едва ли когда понимал, предпочитая обходить брата своего деда, того взора, до костей продирающего, всегда по привычке боясь. Но, наконец, понял всего несколько тысячелетий назад, впервые взяв на руки собственного сына и как никогда прежде ощутив тяжесть короны на голове. Не дар и не благо — проклятие, ноша. Такого не желают тем, кого любят, кем дорожат.
Именно та корона сделала его тем, кем он сейчас является, изломала, подавила, вместе с тем заставляя стать кем-то совершенно иным. И то, быть может, на благо было.
Нельзя стать королем, нельзя занять вдруг чужое место, попытавшись отыграть незнакомую роль, да примерить маску, по швам расходящуюся. Торин Дубощит давно уж забыл о том, как быть настоящим правителем своему народу; ему никогда не быть королем истинным — Трандуил понимал это, как понимали слишком многие. Эребор с таким-то государем падет и падет до смешного быстро. Воину, кузнецу иль кем сын Трайна был эти два столетия, не стать поистине достойным трона — нет, никогда.
Королями не рождаются — кровь лишь может проложить дорогу к трону, но удержать на нем должно нечто куда большее. Королями становятся через ошибки, боль и смерти, без того никак, уж он-то знает, а у Дубощита времени на то банально не было.
Эребор падет — то лишь вопрос времени, и, ему бы самому стоило в начале еще забрать то, что народу синдарскому испокон веков принадлежало, да уйти, оставив гномов умирать в гордом одиночестве, если б только Леголас, этот проклятый мальчишка, не вытворил нечто совершенно невозможное в лучших традициях своей семьи, спутав все планы. Но его сын, очевидно, решил пойти по отцовским стопам, с завидным упрямством творя сущие глупости. Воспитал на свою голову собственное подобие, что называется. Просто очаровательно.
***
Трандуил в рассеянности бредет по пустынным улочками давно заброшенного Дейла. Здесь словно смерть поселилась — отрешенно думает он; рассекает меч воздух, падает на земь голова очередного орка.
Вокруг тела — сотни, тысячи, замершие, теперь уж навсегда, с диковинными восковыми масками страха и гнева на лицах — эльфийских ли, людских, гномьих. Его бросает в жар. На миг кажется, обернись он, брось краткий взгляд и вновь ужасающим стеклом блеснут погребенные в паутине памяти глаза отцовские, странной решимостью и покоем — вечным покоем — сверкнут и болезненно родные глаза той, что удержать он так и не смог.
Он, пожалуй, пережил слишком уж многих, чтобы остаться прежним. Тем, кого так любила мать, и кто до странного беззаботно мог хохотать в полный голос, подставляя лицо золотым лучам Анара, жарким днем вечного лета Дориата. Одним из тех, каких когда-то были мириады.
Война имеет странную привычку уродовать, ломать, пусть не так сильно, как само время, но едва ли мягче. Но, в конце концов, Трандуил давно уж не был малым дитя, чтобы перемены в себе списывать на это, нет; его, как и каждого из живущих постоянно меняла сама жизнь, и лишь от событий, в которые он позволял себя втянуть, зависело, в какую сторону. Животный, первобытный страх охватывает его совершенно внезапно, разом заставляя исчезнуть все мысли из головы, оставляя лишь одну, болезненно горькую.
Сейчас он ищет лишь одно-единственное тело; все остальное давно уж роль перестало играть. Нужно, необходимо, найти Леголаса, убедиться, что он жив и в порядке, защитить, уберечь, увести, пусть даже силой. Его сын не должен пострадать, ни один волос не упадет с его головы, пока он, Трандуил, жив. Но сына, словно в злую насмешку на все его переживания и страхи, нигде нет.
Трандуил падает на колени, в лихорадке разгребая трупы; кровь и грязь пачкает руки, а стражники в растерянности что-то бормочут, не понимая, что на владыку нашло. Но в голове набатом бьется одна только мысль: «найти», и ни о чем ином он сейчас думать не способен вовсе.
Король вздрагивает, громко втягивая воздух и пред глазами на миг мутится — ему на мгновение кажется, будто совсем рядом родным золотом засияли сыновни косы, но нет; то кто-то другой, незнакомый, с чужим лицом, перекошенным предсмертной гримасой, с чужими, широко распахнутыми, глазами. Сердце, на миг остановившееся, вновь начинает биться.
Он все еще отчаянно лелеет непозволительно наивную надежду на то, что сын жив. Пусть ранен, пусть злится и ненавидит, пусть сходит с ума в крике и боли от смерти товарищей, но жив и это сейчас для Трандуила главное.
Леголас волен думать, чувствовать и поступать так, как считает нужным, для него же важно лишь одно: чтобы его сердце по-прежнему стучало в груди. Больше ничего не нужно, ничего… К Морготу все сокровища, к Морготу проклятых гномов и Торина Дубощита, ему необходимо только лишь знать, что его сын жив.
Валар, зачем он вообще ввязался во все это?.. Армии орков и варгов слишком уж превосходили их по количеству, и в тот момент не оставалось совершенно ничего, кроме того, чтобы объединиться с проклятыми смертными.
Трандуил последовал предложению Барда, новоявленного людского короля, как наименьшему из зол; горе-военачальники людей и гномов расположили своих воинов на склонах горы, преследуя едва ли выполнимую цель — поймать орков в ловушку в долине между отрогами. Свою же армию он расположил на южном отроге; люди же и гномы заняли позицию на восточном. Помнится, тогда-то он и видел в последний раз Леголаса — в редкой компании его дружков.
На рыжую бестию, отпрыска Халлона, надежды не было — безумный мальчишка вполне способен был утянуть Леголаса в самый эпицентр битвы на смерть, забавы ради; и потому Трандуил лишь мечтал о том, чтобы благоразумия третьего из этой чудной компании, кажется, Таурендила, хватило на то, чтобы, как и всегда, образумить товарищей, не позволяя ни одному умереть столь глупым образом. И умереть вообще.
У Леголаса был странный вкус на друзей, но Трандуилу оставалось лишь довериться необъяснимой способности сына раз за разом выбираться из всевозможных передряг и бед, надеясь, что при всех многочисленных недостатках его друзья, в случае чего, не бросят, прикрыв спину и помогая выжить.
Война, в особенности первая война, кружит голову и всегда с ума сводит, оставляя лишь оглушающий ужас и страх, заставляя в мгновение ока позабыть обо всем, отчего-то разучившись даже меч в руках держать. А его сыну, по счастью, в настоящих войнах участвовать не приходилось, что, впрочем, не мешало ему постоянно рисковать жизнью во время многочисленных стычек с орками на лесных границах.
Леголас умеет сражаться, умеет убивать и умеет выживать, как бы туго ни приходилось — едва ли Трандуил мог оградить его от ужасов битв, не научив защищать свою жизнь, слишком уж хорошо зная, что в мире им не жить никогда. На то сейчас и была единственная его надежда.
Надежда… Право слово, слишком уж на многое он надеется сегодня. Нужно остановиться — сейчас ему необходима холодная голова и здравомыслие, едва ли ситуация изменится в лучшую сторону, продолжи он беспокоиться в пустую.
Прежде всего нужно защитить и сохранить свой народ; повторение Битвы Последнего Союза ему даром не сдалось. Сначала королевство, после личное, семья, мысли и тому подобное. Леголас может быть уже мертв — мысль горечью отдается в сознании, ощущаясь, как нечто абсолютно неправильное, но Трандуил лишь прикусывает губу, хорошо зная — сейчас нельзя — но его долг как короля, позаботиться о жизнях других воинов, уберечь как можно больше из их числа, увести, обезопасить. Война закончилась всего несколько часов назад, но едва ли тень ее переставала быть опасной.
***
В самом начале их общий план ведения этой битвы почти сработал: они заманили врага в ловушку, он понес серьезные потери, что на миг внушило призрачную надежду на победу. Но после вновь сыграло роль морготовое численное превосходство противника, и они не смогли долго удерживать свое превосходство, казавшееся столь надежным.
Как Трандуил успел узнать из торопливой речи одного из лучников: теперь уже гоблины обошли Гору с другой стороны и с новыми силами, не обращая внимания на потери, которые ранее казались королю столь вещественными, ударили с тыла, усиливая давление. Это было одним из худших вариантов развития событий, что он только был способен представить; и не имей Трандуил отточенного до идеала умения держать себя, в подобные моменты контролировать никому не нужные эмоции, наверняка натворил бы сотню непростительных ошибок.
Им удалось отразить только лишь первую вражескую волну — к величайшему раздражению Трандуила, за которым искусно была скрыта вспышка страха. Но лишние чувства он позволить себе не мог — не время и не место.
Когда на тебя обращены тысячи испуганных взоров, ловящих каждое движение, каждый жест, ошибки допустить нельзя — любая слабость становится непозволительной роскошью. Король не может позволить себе бояться или злиться, в таком случае весь народ его обречен на гибель; едва ли тот, кто не в состоянии управиться с самим собой, способен управлять войском, приведя его в победе — Трандуил усвоил тот урок до боли хорошо.
Меж тем, орки в долине также перегруппировались и вновь вернулись в битву. И лишь долгожданное вступление в битву проклятого Торина Дубощита и его отряда заставило орков на время отступить.
Трандуил так и не разобрал, что именно испытал при появлении проклятого гнома — раздражение ли, облегчение, иль вовсе гнев. Горделивый глупец, по вине которого сегодня умрут тысячи невинных. Благородный, до смешного храбрый, горделивый глупец. Всего лишь маленький гном, потерявшийся в непомерно огромном мире вокруг со всеми его кошмарами и монстрами в переплетении теней. Всего лишь…
Всего лишь тот, кто сумел прожить ярчайшую жизнь и умереть достойно истинного короля, каким он действительно мог бы стать. Это заслуживало уважения, а Трандуил не настолько погряз в собственной гордыне, чтобы не позволить себе признать того. Торин Дубощит заслуживал уважения своей жизнью и тем пуще — своей смертью. Он умер, как настоящий король; Трандуил был способен осознать это, но едва ли — произнести в слух.
Его все еще волновало лишь одно: судьба блудного отпрыска, столь внезапно ставшего таким далеким. Трандуил просто понял вдруг, что давно уж не в силах прочитать сына, кристально ясно осознавая каждую его мысль и порыв, каждое желание и поступок. Леголас будто бы вырос незаметно для него самого. Но этого Трандуил признать не мог, как едва ли когда-нибудь смог бы смириться.
Сына он наконец находит в одном из сотни ущелий. Леголас выглядит потрепанным и чуть более усталым, чем Трандуил был способен принять, но особых ран кроме рваной полосы пореза пересекающей скулу, король не замечает.
— Живой, — выдыхает он, сам не успевая понять того. Внутри распускается невидимый клубок и дышать становится чуть легче. Большего Трандуил себе не позволяет, лишь кривовато улыбаясь. Живой, невредимый…
— Отец, — Леголас неловко кивает в ответ, отводя глаза. Им нечего сказать друг другу; Трандуил никогда бы не произнес тех слов, что столь жарко обжигают сейчас горло, у Леголаса же едва ли даже мысли о том появлялись — слишком уж жестки были те рамки, в которых он был воспитан.
Трандуилу бы любить его, крича о том каждый проклятый день, чтобы после не обнаружить себя вопящим в мертвую тишину от всех тех слов, что он так и не успел сказать, но отчего-то не получилось. Нельзя, — решил он когда-то отвратительно давно, возведя стены чересчур крепкие, чтобы Леголасу было по силам их разрушить.
Так будет лучше, легче — он ведь знает. Так Леголасу будет чуть проще пережить его смерть, что когда-нибудь да точно случится. Его сын не должен почувствовать той боли. Его сын никогда не должен познать скорбь и нести на плечах груз чужой смерти.
Его сын не потеряет отца. «Люблю», — шепчет в тишину собственного разума Трандуил, кивая сыну в ответ. Не стоит оно того.