Настроение о’Дима значительно улучшается, когда они прибывают на Лысую Гору. На недоуменный взгляд ведьмака Господин Зеркало отвечает широкой улыбкой и фразой:

– Веселье все-таки. Шабаш. Досадно, однако, что меня обычно на них не приглашают.

Геральт фыркает.

– Будто отсутствие приглашения тебя обычно останавливает.

– Нет, но всегда приятнее появляться там, где тебя ждут.

Он смотрит на Геральта так, что ведьмаку стоит больших трудов не отвести взгляд. Цири, кашлянув, напоминает о своем присутствии.

– Иногда я думаю... Может, тоже поселиться на каких-нибудь топях, завести табун почитателей, резать уши, есть непослушных девочек...

– Ты вообще когда-нибудь затыкаешься? – сверкнув глазами, перебивает Цири. Геральт успокаивающе касается ее плеча.

– Сейчас не время, – мягко говорит он, не зная, кого осадить: вспылившую Цири или о’Дима, ставшего опасно серьезным после того, как к нему проявили неуважение.

О’Дим вздыхает.

– Ты прав, Геральт. Время для нас сейчас ценнее всего.

Он касается плеча Геральта.

– Осмотритесь. Найдите способ попасть внутрь. Я тоже осмотрюсь, но своими способами.

Геральт кивает. Недоверие Цири выражается в тихом хмыкании.

Всплеск воды, холод, монета в пальцах. Но даже вода не может остудить мыслей. Имлерих. Весемир. Отвратительные ведьмы, едва не лишившие его дочери. Он выныривает, чтобы глотнуть воздуха, вдыхает дымку над мрачным, колеблющимся зеркалом и кидает взгляд вверх. Все еще помнит чувство падения. Приходится погрузиться еще глубже.

В звоне монеты слышится постукивание костей. О’Дима нет, когда сильван падает замертво, сраженный ведьмачьим мечом.

– Мы и без него справимся, – шипит Цири, и они спорят, кто пойдет за ведьмами, а кто – за Имлерихом, хотя Геральту трудно сосредоточиться на цели.

Где он, черт возьми?

Еще тревожнее, когда они с Цири разделяются.

У корней могучего дерева Цири находит о’Дима. Когда она приближается, он беседует с ведьмами. Хотя, пожалуй, «беседует» – не самое подходящее слово. Он стоит, почти как этот дуб посреди хилых деревцев, и, хотя ростом едва доходит Кухарке до груди, это ощущение не пропадает. Лишь усиливается.

– И вы решили ее убрать? – спрашивает о’Дим с тихим смешком. Что-то в этом смешке заставляет Цири напрячься. Будто и не смех, а острие кинжала, утыкающееся в глотку.

– Она была не в своем уме, – булькает Кухарка.

– Ее убил ведьмак, – шипит Шептуха.

– Мы лишь просили его позаботиться о проблеме, – клокочет Пряха.

О’Дим делает шаг к ним, и они отступают, низко склоняя головы. «Они его боятся, – думает Цири, не рискуя выбираться из-за камня, за которым спряталась. – А он наслаждается своим могуществом». До нее долетает еще один смешок. О’Дим поворачивает голову и окунает пальцы в отвратительное красное варево. Скользит подушечкой большого пальца по подушечке указательного, смотрит непринужденно, будто забыв о присутствии ведьм.

– Ведьмак ее убил, говоришь? – обращается он к Шептухе. Цири не может видеть его лица, но по тому, как отступает чудовище, догадывается, что в глазах о’Дима появился тот блеск, который напугал ее до чертиков во время их разговора наедине. Шептуха поспешно кивает, и о’Дим хмыкает, небрежно вытирая пальцы о передник Кухарки. – Что ж, тогда будет только честно, если и вас тоже убьет ведьмак. Вернее, ведьмачка.

Цири вздрагивает, а о’Дим поворачивает голову. Вне всяких сомнений смотрит на нее. Вне всяких сомнений улыбается.

– Долго еще будешь там прятаться, Фалька?

Цири спрыгивает с уступа.

– Не хотела мешать оживленной беседе, – говорит она, не пуская в голос волнения. О’Дим приближается к ней. С неторопливостью хищника.

– Когда-то они чуть не сожрали тебя, Цири, – мягким, почти ласковым тоном напоминает он, и Цири видит, как он растворяется в воздухе, превращается в невесомый дым. – Пришло время мести.

Гидрангея. Геральт слышит, как она поет. Звенит сталь, звенит кровь в жилах, и нервы дрожат натянутой струной. Сопровождают музыкой эту песню: ровный, подчиняющийся контролю стук пульса, удары сердца. «Бесстрастие». «Правосудие». В руках Геральта правосудие становится возмездием.

Меч опускается на Имлериха снова и снова, на его обожженное, безжизненное лицо, снова и снова, пока оно не превращается в кровавое месиво, пока руки, властные, но заботливые, не останавливают его. О’Дим обнимает его, окаменевшего от напряжения, о’Дим прижимается к нему и шепчет в ухо:

– Все, Геральт. Достаточно.

Рука дрожит, потому что ему хочется нанести еще один удар – тот самый, ПОСЛЕДНИЙ, но Господин Зеркало держит его. Крепко. И Геральт сдается. Песнь Гидрангеи затихает. Объятья не ослабляются.

– Где Цири? – спрашивает Геральт.

– Черная, как угли, спирея... – будто не слыша его, бормочет о’Дим. – Dahlia, у твоих ног, растерзано и обагрено кровью. Но ответь мне. Как ты себя чувствуешь, Геральт?

– Где Цири, Гюнтер? – повторяет Геральт, поворачиваясь к нему, разрывая объятия. Темно-карие, до черноты, глаза смотрят на ведьмака внимательно, изучающе.

– С ней все в порядке, душа моя, – улыбка его обнажает зубы. – Она скоро присоединится к нам.

Геральт все еще чувствует удушье, отголоски его, тени обхватывающих горло пальцев. Меч, выпавший и снова вернувшийся к нему в руки. Меч, превративший голову Имлериха в однородную массу с осколками черепа. Гидрангея. Бесстрастие. Он прячет меч в ножны.

– О’Дим, – просит он, смотрит на него и чувствует, как ладонь ложится на его щеку.

– Я здесь.

Он не привык так просить о помощи и поддержке, но сейчас, чувствуя себя потерянным, разбитым, раздробленным на кусочки, как кости черепа, он ощущает потребность в чужом присутствии. Он не чувствует страха перед этим оскалом. Его не сбивают с толку непонятные речи. Они ждут вместе, пока не приходит Цири.