Что за чёрт?

Душ перестаёт работать. Санзу отчётливо слышит стук металла о кафель ванной, путается в ванной шторке, пока пытается разглядеть, что именно, куда именно. Звук непродолжителен, он быстро угасает в эхе, оставляет Харучиё только давиться в громком биении своего сердца. Паника мгновенно окутывает его, бьёт в глаза вкупе с паровыми облаками, что только больше мешает сосредоточиться на поиске нужного элемента. 

Он прекрасно понимает, что это может значить. Оттого и продолжает даже сейчас оттягивать мысль о возможном, потому что страшно до чёртиков и тонких игл в пояснице. Санзу готов отдать всё, чтоб привидевшееся оставалось привидевшимся, вот он, сейчас закончит мыться, выйдет из душа и продолжить жить свою сложную местами жизнь.

Но болтик предательски блестит, жмурит глаза парню, заявляя о себе в полной мере. Санзу пятится назад недолго — почти сразу спина вдавливается в кафельную стенку, мурашки усыпают тонкую кожу в секунду, а ноги подкашиваются. Вот-вот и рухнет, разбив голову или свернув себе шею. 

Быть может так даже будет лучше, чем то что ждёт его вскоре. 

Харучиё видел это уже не раз. Как люди становились мешком гаек, а после сливались с электрическим проводом либо же тачскрином своего телефона при очередном нажатии. Как скрипели при каждом слове, как кашляли болтами, выплёвывали металл на ходу, они и были самим металлом: холодные на ощупь, глянцевые взглядом, серебряные кровью. 

Они живут не очень долго. Так поскорее хочется соединиться вместе с остальной грудой металлолома, перерасти в одну большую сеть, что в какой-то момент кричащая о помощи оболочка человека разрывается наконец-то и даёт машине действовать по программе. 

Но если нет? Если ржавчина покрывает остатки нетронутой кожи, а скрипят уже не только слова, медленно заседающие посреди полу-затвердевшего горла; если человек просто теряет способность к движению, застывает на месте, ломается старой игрушкой. 

Вот Санзу хочется уже сейчас сломаться. Чтобы не осознавать, что внутри него, в желудке, скапливаются гайки, а суставы постепенно переходят в шарниры. Как скоро он потеряет возможность чувствовать, говорить не с механическим скрежетом, щёлканьем шестерёнок? Он и становится ходячей шестерёнкой. 

— Харучиё, всё хорошо? — тяжёлые кулаки требуют, чтоб дверь поскорее отворилась, ими управляет несколько обеспокоенный голос Мучо, услышавший, вероятно, глухое соприкасание тела о стены ванной комнаты, которая с каждым движением, вздохом и желанием вскрикнуть сжимает Санзу в своих объятиях.  

Наверное, ему стоит признаться первому. Или сначала позвонить Такеоми? Можно ли говорить Баджи? Сколько ему осталось?

А Сенджу будет долго плакать?

Харучиё помнит о первом случае, когда один на один соприкасается с человеко-машиной. Как не помнить — волосы встают дыбом от одной картинки воспоминания, они только сильнее вгоняют в панику и душат в осознании своей скорой кончины. Санзу хотя бы не будет самым последним в их компании, его жизнь уже подходит к концу, у других больше шансов спасти свою шкуру. 

Оно случилось около полугода назад, когда кисть Доракена сначала окрасилась брусничной царапиной, а после капли приобрели несколько стальной оттенок, неприятно поблёскивая на солнце. Одна из них испортила подошву старого кеда Харучиё. Парень поднял тогда удивлённые глаза, ресницы ещё колыхнулись в разные стороны, когда встретился с не менее стальным взглядом. Губы-полоски шептали что-то неразборчиво в глухих просьбах никому не говорить.

Не говори никому, что я умираю, ладно? 

Санзу ведь действительно молчал рыбой, даже когда мозолистые ладони Ясухиро притягивали его к себе и смахивали слёзы, так и норовящие остаться в ночной подушке. Когда в компании, смотря пронзительно-грустно на Рюгуджи, он игнорировал чужие вопросы, что не так. 

Он помогал — громкое слово, на самом деле стоял поодаль, сторожа и пресекая чужие любопытные глаза, — после Кену плеваться в подворотне, смотрел на шпицы, раскатившиеся по лужам, думал. Как много подобных людей прямо здесь, у мусорных баков с крысами, также прятали лицо, сплёвывая металл, в надежде, что никто не увидит.

— Шёл бы ты отсюда нахуй, Санзу, — грубо наседали по ушам ему, пока Харучиё, облокотившись на кирпичную станку, как завороженный, глядел на парня на коленях рядом. Такого Доракена, такого слабого, вытирающего слюни и невольно проступающие капли редких слёз стыда Доракена, он не видел никогда. И не сказать, что был особо рад зрелищу. — Если ты заразишься от меня, то я убью тебя. Хоть на том свете, но найду и убью.

— Я буду рад снова встретиться с тобой. — задумчиво бормотал тот в ответ, но подходить ближе, всё равно, не собирался. Не гоже портить отношения тогда, когда от тебя требуется только помогать. И когда ты единственный можешь это сделать. 

Харучиё знает правила. Схватится за подобный болтик — сам обретёт дюжину. Словно цветы, болезнь распускается быстро, оставляет лиловые синяки по коже, что вскоре наливаются серебром. А после вообще даёт плоды, рассыпая тебя на инструменты. Или сливая с металлом. Или оставляя ржавой фигурой. Вариантов много, но ведь исход всё равно один — смерть. 

Доракен всегда шутил ужасом о своей кончине молодым. И никогда никого не слушался. От этого и погорел, видимо, так и не раскололся до самого конца, от кого нахватался цветов этих ядовитых. Прятал как мог синяки под рукавами курток, кашлял глухо в плечо, а также продолжал растягивать уродливую и жуткую улыбку в ответ на обеспокоенность, плавающую по лицу Санзу. Она покрывала всё без разбору, делая юношу совсем блеклым, едва способным совладать с собственными мыслями. Будто это он тогда умирал.

Нет же. Умирал Доракен, долго, больно и абсолютно несчастно. Отгоняя всех друзей от себя, запираясь сутками в своей небольшой комнатке мастерской, огрызаясь на просьбы выйти и объясниться, хотя бы сознаться. 

Ария в громких стонах о желании одновременно продолжить жить и умереть быстро засела в головах у них всех. Когда Харучиё сидел в коленях напротив закрытой плотно двери и скулил, когда Майки заносило на каждом повороте в безумной гонке до мастерской, когда Баджи ломал костяшки пальцев о ближайшие стенки, а Эмма свой голос в удушающих рыданиях. Лишь нить этой жуткой мелодии, что проела весь мозг, соединяла их бусинами в одно единственное кровавое ожерелье. И желание спасти Доракена. 

И его ржавеющая оболочка посреди мастерской по вскрытию. Как в старой сказке про страну Оз — ту, в которой железный человек искал своё сердце. У Рюгуджи Кена было огромное сердце, иногда Харучиё казалось, что у него оно самое большое из всех существующих людей. 

Но смерть всегда забирала лучших. Это тоже было в какой-то сказке.

Правда жизнь далеко не чудесное место. И это единственное объяснение, почему следующим нести этот крест выпало именно Санзу.

— Харучиё, я сейчас выломаю эту блядскую дверь! 

— В порядке я. — кричит сквозь всю комнату Санзу, выключая поток воды. Тревога подминает его под себя, она отчаянно звенит в ушах, а также бьёт по животу. Обманывать нехорошо, особенно дорогих тебе людей. Что же ты такое творишь, дурной? — Извини, опять задумался. И уронил себе на ноги шампунь. 

Санзу этого не слышит, но готов поклясться, что Ясухиро громко вздыхает, а потом тепло улыбается. К тревоге быстро присоединяется чувства стыда. Обманывать, почему-то, выходит очень легко. 

— Будь осторожнее. 

Как ты опоздал с этим, Мучо-сан. Санзу прикусывает щёки, оставляя  ванную шторку наконец-то в покое. Пятками нащупывает мокрый от влаги кафель, и, как только окутывает себя полотенцем, сразу же бросается вслед за упавшим болтиком. Очень не хочется, чтоб цепочка оконченных жизней начиналась с него.

Самый обычный винт, таких было множество разбросанных по мастерской у того самого Доракена. Ребристый по краям, с большой головкой. Он брякнул после затяжного кашля, а ведь Санзу долго принимал его за ком обиды в горле после того как в очередной раз послал сестру с её навязчивым желанием помочь каждому. Словно чувствовала. 

Решение о тайнике приходит как-то машинально, Харучиё хватается за бумажные полотенца — как славно иметь пару рулонов про запас, оказывается — заворачивает предвестник зла, комкает и устраивает под раковиной, в самой глуби, где красуется небольшая паутинка, сообщающая, что даже длинная половая швабра Мучо не в силах дотянуться до туда. 

Напоследок он задерживает взгляд на самого себя в зеркале. Спускает полотенце до повязки на бёдрах, вновь устремляет глаза на совсем юное щуплое тело. В холодной свете, от оставшихся капель на плечах, он поблёскивает, и мозг уже бурлит фантазиями о совсем скорой смерти. Когда Доракен узнал впервые? Санзу мучился в общей тайне пару месяцев, но сколько в этом варился сам Рюгуджи?

Ладони оказываются на своём же лице, после перебираются на шею, плечи. Прощупывают, не стала ли кожа жёстче, быть может там уже зреет стальной мундир. Может волосы будут грубее или же сначала изменятся глаза? Насколько сильно тяжесть металлических инструментов будет наполнять его живот и когда станет сложно ходить?

Дверь вместе с парнем выпускает за собой клубы пара. От Харучиё веет свежестью и неким беспокойством, которое Мучо плавно списывает на утреннюю недомолвку с братом. Как бы он не отрицал, но Такеоми имел некое влияние на младшего. И потому любое изменение в их и так достаточно волнообразных отношениях, сразу же оказывается изменениями на лице Санзу.

Мучо оставляет бычок в пепельнице, но от открытого окна не отлипает. Ночной Токио даже в спальном и бедном районе остаётся Токио, с визжащими машинами на всякой улице и заблудившимися человеческими точками вдалеке. Такой огромный, красивый, временами крикливый город оставляет после себя только приятное послевкусие. Ясухиро настолько привыкает к непостоянству настроения данного места, что со временем начинает видеть в этом свою эстетику, тонуть в ритме и любить каждую его частичку.

Например, Харучиё.

Он отчего-то мнётся у выхода из ванной, пучина волнения переходит в едва заметную для чужих глаз дрожь по телу, и парню остаётся только пилить взглядом пол. 

— Такеоми остынет.

— М?

Взгляд переводится со своих голых пят на тёплые по-отцовски глаза Мучо-сана. Он улыбается тебе, Санзу. Он желает только добра, Санзу, и ты правда собираешься смотреть за тем, как ему будет больно от твоих мучений? Подумай ещё раз.

— Да, остынет. Вы который раз при мне собачитесь, и он всегда перед тобой извиняется. — Ясухиро занимает свою часть на кровати, зевая в кулак. По комнате буйствует холодный уличный ветерок, может он тоже становится причиной для дрожи Санзу. 

— Я хочу срезать волосы. 

— Тебе нравилась эта длина ещё вчера.

— По плечи. Хочу каре. — Хару тоже трогается с места, но пока только до шкафа, чтоб прикрыть свои голые плечи шёлковым халатом,

Волнение нужно перебить чем-то. Вон как ловко это тогда выходило у Доракена, скрывать боль за привычной ухмылкой, значит и Санзу справиться. Он ведь всегда славился своей хитростью, пару дней попаникует и начнёт продумывать план, как поскорее выкрутиться. Может подделать свою смерть, случайно разбившись на байке? Мотоцикл жалко…

— Думаю, тебе пойдёт. — чёрт знает, но кажется Харучиё пойдёт вообще всё. 

— И в розовый. — Санзу хлопает дверкой шкафа, поворачиваясь на Ясухиро, который как раз приподнял свою голову, удивлённо приоткрывая рот. — Наверное мне и это пойдёт. 

— Что с тобой? Обычно ты очень долго принимаешь…подобные решения. — по его собственным наблюдениям, чтобы прийти к каким-либо изменениям в своём внешнем виде, Санзу требуется около месяца внутренних размышлений, потом пару недель выброшенных не в лад мыслей, и лишь после окончательного разговора, от кого словно зависит вся их жизнь.

Но это Хару. К нему такому привыкаешь быстро. К любому привыкаешь: и загадочному, и грубому, и изредка мягкому, и удивительно-спонтанному.

— Я думал об этом давно. — частично правда. Быть может проходил мимо прихожей, ронял осторожные взгляды и задумывался об этом; или же в отражениях машин, а может просто в неловкой фантазии перед сном. — Вот, говорю.

Раз времени у него всё меньше, раз движок темпа жизни выкручен на максимум, раз его тычут носом в недостаток этих быстрых решений, то Харучиё хоть напоследок вытворит что-то, на что решился бы только через пару лет. — Куплю краску завтра, сестра поможет отстричь.

— Волосы не зубы. — соглашается он, когда полностью погружается в свои мысли. Харучиё падает на кровать рядом, только повод, чтобы развернуться и раскрывать свои руки. 

— И ещё уши проколю. В двух местах. 

Санзу поддаётся на объятия, позволяет прижать себя к сильной груди. Нос Мучо машинально и очень удобно устраивается на плече у Харучиё, легко щекочет его дыханием, пока тот ещё придумывает, как испортить себя. Подушечками едва касается до хряща, куда метит оставить проколы. Красиво получится. Он сделает тонкий намёк на лишний металл в своём теле, красивый и чтоб точно никто не догадался.

— И татуировку на заднице сделаешь?

— М? — Харучиё немного удивлённо хлопает ресницами, а после до него доходит. — Мучо-сан, я же серьёзно!

— Так и я не отстаю. — он фыркает от смеха в плечу Санзу, а сам перемещает руку тому на бедро, очерчивая пальцами кожу. — Набьём тебе какого-нибудь тигра, громадного такого. 

— Иди к чёрту. 

Если и бить что-то, то на самом видном месте. Изувечить себя до неузнаваемости, оставить грубый отпечаток, напоминая, что это не самая его грубая ошибка в жизни. 

Самая опрометчивая это та, что теперь зреет тяжестью железа и наливается в венах; она происходит с ним недели три назад, когда при очередной сумеречной вылазке в пыльный город он, как и всякий житель впрочем, тревожил тишину мотоциклом. Остановка за кофе на вынос у самой обычной забегаловки — Санзу превращает это в некий ритуал, а потому облокачивается на сидение байка и только задумчиво глядит вдаль. 

Небольшая возвышенность позволяет налюбоваться Токио в полной мере, а клубы пара ароматного напитка только улыбнуться нелепо проскользнувшей мысли о том, что, быть может, именно эти моменты позволяют ему забыть о проблемах и заставить жить.

Ещё и очередная случайная встреча с Баджи совсем накануне оставляет тупую рану на и так постоянно кровоточащем сердце, потому желания ускользнуть куда-то, выпасть так много. Потому это моментное одиночество как нельзя кстати.

Потому он правда не замечает ничего постороннего вокруг, только держит взгляд на полосе искрящегося от огней города, опустошая бумажный стаканчик. Не замечает, что народ отчего-то покидает место впопыхах. Не замечает, как некоторые визжат, некие переходят на грубое слово, а кто-то и вовсе кричит самому Санзу, но что же он кричит.

Наверное, о том, как Харучиё не везёт целый день, ведь заставляют его отвлечься от любования только появившиеся глаза прямо напротив.  Уставшие, поникшие, болотные, утягивающие за собой — Санзу даже раскрывает рот. Если бы мертвецы могли бы видеть, то, быть может, именно так они смотрели бы на простой люд. 

— Ты поможешь мне…?

….Харучиё. Парень действительно не понимает, звучит ли это имя у него в голове или же сходит с губ этого странного незнакомца, на котором сразу же останавливается всё внимание. 

На его почти белоснежной, но и предельно серой коже, на покрывающих лицо мелких уродливых царапинах, что сочатся металлической кровью, блестят и словно сами воют о помощи, на кривой улыбке.

Это человек. Быть может, слегка уставший офисный клерк, одетый правда совсем неподобающе, в грязной старой куртке с разводами на рукавах. Харучиё морщит нос — ну и запах! Словно помойная крыса. Такими и становятся, пускай только начнут испускать металл.

Это робот. Он вот-вот станет таким на все сто, а потому Санзу даже если и захочет очень сильно, ни за что не сможет помочь такому. Остаётся лишь перекинуть ногу через сидение и поскорее заводить мотоцикл. Незнакомец вроде не собирается подходить ещё ближе — на расстоянии в пяти шагах им двоим удаётся насмотреться друг на друга. 

— Все боятся меня. 

Робот не умеет выражать эмоции. А потому эта фраза, которая вроде и должна пробивать на сочувствие, остаётся металлически-грубой, лишь оставшийся один процент человечности в бедняге зреет нотой на последнем слоге, которая выходит более драматичной посему. 

— Ты можешь убить кого-то. — Санзу пожимает плечами, стараясь не выдавать своё волнение, что так и нарастает с каждой секундой. Три шага теперь. 

— Но я сам не хочу умирать. 

— И я. — Харучиё в последний раз смотрит на незнакомца — два шага — бедолагу жаль всего секунду. Санзу не врёт, а потому сейчас особо сильно беспокоится за свою жизнь. — Мне пора, пожалуй. 

— Ты можешь кое-что передать ей? Моей…сестре…я люблю её так…у тебя ведь тоже есть сестра, а…?

….Харучиё.

Глаза прямо таки быстро цепляются за бледного клерка. Санзу словно узнаёт в той глупости себя, вздыхает горемычно. Сам не замечает, как стальной мертвец осторожно отходит от него, теперь Хару вполне способен рассмотреть его спину, предугадать худобу и изнемождённость, в которую клерк окутывается с головой, и ведь это единственное, что принимает его как дома родной. 

Харучиё может только почувствовать почти невесомый болтик, оставшийся от его нового знакомого на ладони, очертить пальцами металлическую головку. Он не задумывается о последствиях. Быть может, провода научились и людей приманивать вдобавок, гипнотизировать и заставать врасплох, потянув за глупенькие едва ощутимые остальным ниточки. 

Санзу не придаёт этому такое же сильное значение на протяжении всего времени, ровно до этого глупого случая в ванной, до секунды соприкосновения маленькой детальки, уже принадлежавшей ему детальке, делающая и из него постепенно…просто материал?

Ох, чёрт, рассуждать об этом — уж лучше слиться со всемирной сетью. Может, те, кто оставили свою жизнь именно в таком ключе всё ещё наблюдают за ними, прыскают в кулак от глупости некоторых из решений их старых друзей. Вот бы Рюгуджи стал подобным, он был достоин умереть хотя бы лучше, он достоин лучшего. 

Но Харучиё не особо так походит на человека, которого ждёт смерть в окружении старых друзей и любимых, кто будет вспоминать о том, что происходило интересного за его жизнь, мудро смотреть на ошибки и учить не совершать их всех остальных; Санзу собирается молчать до последнего, пока воздух в горле не останется лишь неосуществимым желанием. И парень, отчего-то, не чувствует неправильность в принимаемых им решениях.

Санзу Харучиё, Акаши Харучиё думает лишь о том, как скрасить свои последние дни в громких криках восхищения и страха. Он предстанет перед всеми обыкновенным шутом, пока до глупцов не дойдёт вся важность его существования, пускай теперь и обрывисто-недолгого. 

Шут. Он будет идеальным клоуном. Нужно будет обдумать о татуировке на лице.

— Есть будешь? — Мучо немного отстраняется от тёплого тела, смотря теперь Харучиё в глаза. Опять он единственный, кто хоть на каплю, но в состоянии вывести его из тягучих и едких мыслей о собственном будущем. Мучо-сан всегда такой. 

— Разве здесь мы храним еду?

«Здесь» это на пятом этаже заброшенного отеля, который меньше чем за год становится Санзу ближе чем дом; здесь — в небольшом отдельном номере класса «люкс», Хару трепещет от малейшей возможности подкормить внутреннее тщеславие, пускай оно и выражается даже в таких на первый взгляд мелочах. 

Он и не замечает, как становится опасно быть «там», в старом доме, где скрипят половицы прямо перед комнатой, везде разбросаны пахучие сигареты Такеоми и заколки Сенджу. Теперь они все — здесь — перелезают из комнаты в комнату, переделывают детальки пространства только под себя, громко кричат на всё здание и всё собирают, копят, хранят воспоминания. Здесь они могут всё, в пошлости это зовётся свободой. 

— Кейзо нашёл недавно переносной холодильник, — а. — Теперь мы с тобой точно шикуем. 

— Тогда хочу. — его отпускают с объятий, оставляют лёгкий поцелуй на виске; кровать прощально охает, а сам Ясухиро двигается вновь к окнам. И как Санзу не заметил очередной новый предмет в их комнате? Ох, пора бы тебе и отдохнуть немного. 

— Что-нибудь с рыбой?

— Угу.

А завтра они пойдут за чизкейком в забегаловку на третьем квартале. Это такая традиция, священная и испробованная только ими двумя, каждый субботний вечер проводить там. Санзу будет рассказывать сущую нелепость, а Муто пить свой гадкий крепкий кофе. И это, наверное, даже весело. 

Так вышло совершенно случайно, у Харучиё в принципе большая часть жизни происходит непонятно как, он даже не удивляется этому особо, доволен по большей частью, что теперь может обнимать Мучо когда захочет, пользоваться еле заметной теплотой, бликующей в глазах, только когда Хару сам на него смотрит. 

В воспоминания не врезается их первая встреча, сложно вспомнить, когда именно происходит первый поцелуй, они даже жить вместе начинают, кажется, раньше, чем это случается. Номеров в отеле много, их импровизированная стая не такая громоздкая, чтоб не было куда пристроиться, но отчего же их тянет быть именно ближе, делить одеяло и ванную на двоих. 

Быть может это выходит совсем после смерти Доракена, а может ещё раньше, когда Баджи в последний раз кладёт трубку; хотя, возможно побег от Майки сделал своё дело — это всё чушь, это всё не так сильно его волнует, как то, что сейчас Ясухиро с особой любовью раскладывает кусочки лепёшки с рыбой по тарелке и несёт к нему. 

— Ты ведь опять целый день провёл в городе, м? Не ел ничего. 

— Хорошо ты меня знаешь, Мучо-сан. — Харучиё сам сползает с постели, хватает с подноса одну лепёшку и подносит ко рту. — Как бы я без тебя справился?

Да никак, в этом, наверное, и дело. Харучиё без Мучо пропадёт, комфорт липнет к телу очень быстро, а потому совсем скоро эта пелена «до» стирается, и вот, остаётся только он, Ясухиро, и чизкейк на двоих. 

Санзу, наконец, пропускает мысли об обратном: а как будет Муто без него? Громкие ли будут крики, грустны ли станут его глаза? Харучиё, конечно, не был идеальным, даже хорошим его назвать — свернёшь язык — но раз Мучо так о нём пёкся, значит в нём что-то есть? Надежда трепещет под сердцем, встаёт комом в горле, Харучиё еле проглатывает кусочек еды. 

Надо сказать ему. Надо расплакаться, встать на колени, попросить прощение за свою блядскую дурость, но в итоге выпалить всё. Попросить помощь. 

— Ты сегодня более загадочен, чем обычно. Что-то случилось помимо?

Наверное. 

Харучие откладывает покусанную лепёшку в сторону, оставляя одну ладонь на чужом лице напротив. Ясухиро вновь смотрит на него слишком по-домашнему, с какой-то давней любовью, будто они женаты лет так десять, а всё происходящее вокруг лишь небылицы, вот, завтра с утра всё вновь будет хорошо.

Мучо кажется излишне злым. Он разбивает лица тем, кто лезет слишком близко, грубит Шиничиро, как есть возможность; Ясу чопорен, он бывает прямолинейным донельзя, оттого достаточно груб для других, но всё ещё такой искренний для самых близких. И вот он, такой простой и искренний напротив него, наклоняется, пряча глаза под ресницами, укладывая свои пальцы на чужих плечах.

— Опять ты в молчанку играешь…

Санзу просто не в состоянии, он и не представляет, как выразить этот шквал из кипящих мыслей, преобразовывая их в единые нити проблемы. Остаётся лишь приподняться на носки и оставить свой поцелуй на губах у Ясухару, оставить всё в них, в прикосновениях, излишних нежностях. Тризна уже начинается — звучит в голове трелью смычка, вынуждает Харучиё перестать думать; только говорить, тихо говорить:

— Я люблю тебя.