«Это специфика наркомании: ты всегда вне. Ты вне закона, вне социума, вне дружбы, вне любви. Ты нигде, тебя нет нигде, ты просто стерт со всех счетов, персона нон грата.»

×××

Поздний вечер. Середина осени. Спальный район, залитый неравномерным рыжим светом фонарей и занавешенных окон.

Образовавшийся в подворотне сквозняк пробирает до костей и изношенная до дыр джинсовка, кажется, этому только способствует. Движения Антона скованные и отрывистые, шаги — как всегда — широкие и быстрые, весь он — угловатый и ссутулившийся, отчасти из-за погоды, отчасти — из-за подступающей ломки.

С каждым размашистым, не лишенным целеустремленности шагом приступ только набирал обороты. К легкому недомоганию постепенно, будто снежным комом, присоединялись озноб и уже ощутимая ломота. Вечером в октябре временами было уже морозно, но это никак не относилось ни к Антону, ни к этому самому вечеру — ломка, точно поддразнивая, наступала на пятки и с гаденькой ухмылкой улюлюкала в затылок.

Спустя почти двадцать минут судорожного полубега от пятиэтажной хрущевки, в которой жил Антон, до девятиэтажной брежневки, парень, чьи конечности уже заметно подрагивали, впечатался в одну из тяжёлых железных дверей и по памяти зажал сразу три цифры на небольшой панельке; нетерпеливо дернул ручку и нервно ухмыльнулся поддавшейся с первой попытки двери.

Эльдар жил на третьем этаже, поэтому Антон, проигнорировав наличие относительно рабочего лифта, все тем же размашистым шагом через две ступеньки буквально взмыл по лестнице прямиком к порогу знакомой двери. В мягкой полутьме подъезда — в доме через каждый лестничный пролет недоставало лампочек — она темным прямоугольником выделялась на выбеленной стене; из тонких щелей по бокам и одной толстой снизу лился неизменный желтый свет, странным образом ее обрамлявший.

На бессмысленное разглядывание двери не оставалось времени, и Антон, нервно переминаясь с ноги на ногу, с нажимом постучал.

Ответ за тремя сантиметрами дерева и обивки не заставил долго ждать.

— Кто? — глухо и коротко донеслось с той стороны.

— Эльдар, это я, — сглотнул насухо, давясь режущей болью в горле, — Антон.

— Какой Антон?

— Шастун.

Двойной щелчок замка, тихий скулеж несмазанных петель и мутно-рыжий лысый полусилуэт. Порог обычной однушки на ближайшие пару минут был признан местом переговоров только благодаря тому, что Эльдар (внешностью больше походивший на среднестатистического Бориса или Василия) соизволил высунуть свой толстый бок в дверной проем.

— Нал есть? — все ещё коротко, но намного четче и грубее. Мужик будто бы старался не шуметь, но прокуренный бас настойчиво расходился по помещению.

Простой вопрос в непростое время. Особенно для Антона и ему подобных. Такие обычно не решались на лестничной клетке, но парень все понимал: проебался. В тот самый момент, когда нюхнул лишка и не выплатил долг, который ему любезно простили. Отделался простыми царапинами, одна из которых глубоким шрамом пролегла на правой щеке.

В другой день он бы не сунулся, как и было велено. Отсиделся бы, отлежался, отблевался и оторался, но не сунулся. В другой день, но точно не в этот.

Денег не было. Только несколько смятых бумажек, коих хватило бы разве что на пару буханок хлеба да пачку масла; в сумме они представляли собой баснословную цифру: нулей в ней было много, да вот только они на то и нули, что ничего не стоили. А еще старая — кажется, даже серебряная — и потемневшая мамина цепочка с резным по краям кулоном — единственная пока ещё не пропитая им побрякушка. Сглотнуть снова не хватало духу.

— Есть, — он чуть опустил голову и покосился на собственные пальцы, накрывшие бугорок на бедре. — Эльдар, мне пиздец как надо.

— Тогда давай, херу мнешься, — голос вроде не изменился, но Шастуну отчего-то почудилось, будто упоминание налички немного сбило гонор.

Антон поджал шершавые губы и безрезультатно мазнул сухим языком. Рука быстро скользнула в карман, вызволив на свет пару цветастых купюр и ажурный кулон на цепочке.

— У меня только это пока, — хрипло буркнул Шастун, исподлобья глядя на мужика, ниже его самого на полторы головы.

— Это че такое? — пальцы на двери едва заметно дернулись, но в остальном Эльдар остался прежним — даже бровью не повел.

— Деньги. И цепочка, — констатировал Шаст, протягивая раскрытую ладонь в просительном жесте.

— Я че, по-твоему, на барахольщика похож? — прогремел барыга в своем излюбленном, не терпящим возражений тоне. — Нет нала — нет дозы.

— Да знаю я, — невообразимо твердо для своего нынешнего состояния ответил Антон; опустил подрагивающую руку, но в карман не убрал — только сильнее сжал вспотевшие пальцы. — Я все отдам. Помоги только.

Он уставился ему куда-то в область переносицы в попытках избежать пустого взгляда. Глаза слезились. Во рту сушило. В голове закипало тухлое месиво. Тугой узел от вожжей с каждой минутой затягивался сильнее, а виной тому сраный наездник, имя которому героин.

— Этих копеек разве что на пакетик хватит, пустой, — он осклабился и стал вдруг очень похож на пса, толстомордого и сердитого. — Для тебя у меня тут особая акция действует, Шаст: щепотка дури в тройную цену.

Эльдар сделал шаг за порог, все еще зачем-то придерживая дверь. Молча вперился в него поблескивающим от злости взглядом.

— Ты, сучара наглая, че сюда соваться вздумал? Слабо рожу поправили? А, гнида? — шипел он сквозь сжатые зубы. — Спасибо скажи, что башка без дырки.

Слова дилера доходили до него с задержкой в несколько секунд. Острые края подвески впивались до кровавых ранок. Плечи заметно подрагивали в пока только зарождающихся судорогах и легкой одышке. Шастун продолжал упрямо глазеть в ответ, отсчитывая секунды до того, как дверь перед ним снова закроется.

Последовал характерный скрип и грозное бормотание по ту сторону двери, затем — тишина и короткий скачок темноты; холодный пол лестничной клетки; и снова противный рыжий свет, от которого блевать тянуло с тройной силой.

И так всегда. Каждый долбанный раз он оставался в одиночестве подыхать на грязной лестнице, или на тротуаре, или в чьей-то ободранной квартире. Захлебывался рвотой, заходился в судорогах, сворачивался в узел, отключался и был никому не нужен. Потому что даже себе — не нужен. Потому что — нарик гребаный.

Его гасило на месте, и тут уже сказывался недосып и сжирающий внутренности голод. Судорожно цепляясь за стену, он поднялся, шатко подобрался к лестнице, крепко схватился за пыльные перила и спустился на несколько ступеней. Медленно, грузно, шумно. Каждый шаг сопровождался глухим хлопком.

Было ясно как день: надо отлежаться. Как можно быстрее добраться до дома, закрыться на все имеющиеся замки и просто-напросто пережить девять кругов привычного наркоманского ада.

Остатки сил ушли на то, чтобы справиться с неподъемной железной глыбой в виде подъездной двери, из-под которой пришлось в буквальном смысле выталкиваться. Чертыхнувшись и вобрав в легкие воздуха, Антон с язвительной горечью заметил, что не был так уж благодарен за то, что его башка возымела всего лишь позорные шрамы вместо зияющей дыры в затылке. Голова все равно нихрена не соображала.

Глаза вглядывались куда-то между домов и полуголых деревьев. Несмотря на недавнее решение вернуться, домой Антон не спешил. Вместо этого рухнул на холодную скамейку, оглядывая округу, и пытался припомнить в какой стороне находился ближайший таксофон.

Был поздний вечер, середина осени. Один из спальных районов Москвы.

Антону двадцать два, и у него ломка.

×××

Родителей у Антона не было уже три года.

Время летит быстро, когда живешь в столице, да еще какой: где каждый второй что-то пробовал, а каждый третий — на чем-то сидел. И все без исключения хотя бы раз в жизни курили траву (или анашу, как ее часто называли).

Антон был наркоманом. Он им был, конечно, не сразу — как и «Москва не сразу строилась», а потом точно так же «не сразу» стала местом скопления грязи в виде криминальных районов, опгшников и наркоманов, коими кишел каждый плохо освещенный закоулок, — но затяжную историю о том, как он «до такой жизни докатился» знать не хотелось никому, иногда даже самому Антону.

Родители у него были обычными. Лет эдак до шести их в наличии было двое, потом ушел отец, как-то даже тихо и спокойно, будто все вокруг, включая его, изначально знали, чем все закончится. Мать растила Антона на пару с бабушкой, а потом умерла. Бабушка ее пережила всего на каких-то полгода.

Пропавшего как будто без вести отца Антон в расчет никогда не брал — в его представлении он все равно, что умер, — и потому привык думать, что родителей у него уж давно как нет. И все пролетевшие три года парень не нуждался в опеке — только в химикатах в крови.

Шастун еще со школьных лет считал себя пронырливым (мама любила заменять это словом «предприимчивый»), впрочем, как и многие из его окружения — чтобы прожить в стране, где даже зажигалка считалась редкостью, приходилось вертеться похлеще пресловутого ужа на сковородке. Антон и вертелся. Мухлевал, хитрил, фарцевал и заталкивал визжащую совесть на самое дно, где, по всей видимости, она и утонула. А когда свалился занавес — который «железный» — пошел на Арбат. Впрочем, опять же, как и многие.

Там, на Арбате, его предпринимательству было самое место. И там же находилась его точка невозврата.

Люди со всей страны свозили в столицу наркотики и продавали их именно там. Тогда-то все и началось: семнадцатилетний Антон в центре шумного Арбата в нескончаемом круговороте безумных бабок и колоссальной свободы. Через год он откосил от армии и пту, просто потому что мог себе позволить, а после — пустился во все тяжкие. В то время Антону хватало всего и с лихвой: свободы, власти, денег, секса и — тогда еще легких и безобидных настолько, насколько они вообще могли быть — наркотиков. Иногда его так сильно заносило, что порой казалось, будто вся эта блажь останется с ним навсегда.

Когда мэра Москвы, (пом.:Попова да-да, был такой мужик, Гавриил Харитонович), сменил Лужков, от затянувшейся арбатской гулянки осталось разве что мокрое место в виде пары сотен размазанных физиономий. В тот момент у Антона и всех прочих, кто варился с ним в этом адском котле, наконец-то отпали шоры, все эти годы так тщательно скрывавшие суровую реальность за твердой и толстой пластиной. Из круговорота денег, свободы и власти Шастуна резко перетянуло в круговерть нищеты, мытарства и бессилия. Искать нормальную работу никто не собирался, и вместо этого он вернулся к привычным махинациям: снова фарцевал, снова хитрил, снова мухлевал. И первое время получалось хорошо — он все еще мог позволить себе однушку, не имея даже постоянной работы и заработка. Удавка больше не сдавливала шею, но все еще болталась и натирала кожу до кроваво-красных следов, чего Антон решительно не замечал. В руках он уже готовил новую: намыливал ее экстази, натирал амфетамином, обваливал в кокаине и пропитывал алкоголем. Вот только набросить на собственную бедовую голову не хватало смелости — или дури — ровно до того момента, пока ему до зуда в зубах не наскучили привычные ингредиенты, а на горизонте замаячил другой, совершенно новый уровень под названием «героин».

×××

В тот же вечер, по крупице собрав последние силенки, он набирает единственного пришедшего на ум знакомого — Вадима. Они не связывались как минимум пару месяцев, и это значило только то, что ни у кого из них не возникало необходимости; виделись они только при том раскладе, когда к земле прижимало с такой бешеной силой, что в пору было продавливать могилу своей же полудохлой тушкой.

Вадя, по кличке Червь, несмотря на регулярные отказы от дури раз в два-три месяца, всегда имел при себе либо заныканный в щели пакетик травы, либо информацию об очередной закладке, либо хорошие связи, благодаря которым у него это все и было. Их дома располагались близко, но для Антона даже лишние пятнадцать минут поползновений в противоположную от квартиры сторону виделись сущим кошмаром, и звонил он только потому, чтобы узнать, на месте ли Вадя. И коротко сообщить о том, что он в полнейшей жопе.

Парень, которого в пору было уже называть мужиком — ему на вскидку было лет эдак тридцать с лишним, — встретил Антона у двери в его подъезд, мол, все равно собирался покурить, да и лучше тебе, Антоха, этой хуйней колоться на своей хате. О том, что у него на руках только пакетик паленого мета, он предупредил сразу.

Судя по внешнему состоянию, у Вадима был тот самый период временной завязки, который, как все предыдущие, он называл окончательным и бесповоротным отказом от иглы. Прислонившись спиной к шершавой стене хрущевки, он с невозмутимым видом докуривал сигарету. Потом даже помог подняться на пятый — последний, мать его — этаж, на котором посчастливилось поселиться Шастуну. Он иногда даже подумывал переехать куда пониже, с пятого и не спрыгнешь толком, если вдруг прижмут, и это он уже проверил, но мысли эти так и остались в фазе простых мыслей, даже не планирующих перетекать в действие.

— Точно будешь?

Вадим, усевшись рядом с ним на ковре возле дивана, глядел на Антона оценивающе. В правой руке у него опять тлела сигарета, пепел от которой он стряхивал на свернутую газету, в левой он сжимал пакетик с дурью.

— Бык предупредил, что ему после пробы нехило котелок помяло, — он лениво откинулся назад, упираясь спиной в диван, сделал затяжку, медленно выдохнул. — Спасибо хоть задаром отдал, кашевар херов.

— Мне бы хоть чем уже, Вадя, блять, давай сюда это говно, — он потянулся к его руке и едва ли не с пальцами вырвал пакет.

В тепле квартиры стало еще хуже, чем на улице. Симптомы как будто усилились и теперь с удвоенной силой рвали его на части. Трясущимися худыми пальцами он разорвал упаковку и положил мутный кристаллик на изогнутую, порыжевшую от многократного использования, ложку. Порылся в карманах джинс и достал зажигалку.

Пока Шаст готовил дозу, Вадим, оставив потухший окурок на газете, поднялся и прошествовал на кухню; открыл пустой холодильник и недовольно прикусил щеку, глазами впиваясь в одинокую банку тушенки в углу нижней полки; закрыл, громко хлопнув дверцей, подхватил одну из чашек на столе и налил в нее воды. Выпил. Снова налил и понес в спальню, где на ковре с довольной, но измученной рожей растянулся Антон. Резиновый жгут лежал там же; использованный уже не в первый раз маленький шприц валялся на диване.

— На, хоть воды попей, — вздохнул Вадя, усаживаясь на свободное место рядом с диваном и рукой Антона.

Парень не реагировал еще с минуту — просто лежал и наслаждался действием стимулятора, с легкой улыбкой прикрыв глаза. Потом нащупал чашку, поднялся на локте и в три больших глотка все выхлестал.

— Ну че там, нормально тебе? — Шастун согласно кивнул и лег обратно. — Это пока. Через пару часиков начнет кумарить не по-детски.

— Меня бы и так кумарило, — выдохнул парень, пялясь в потрескавшийся белый потолок.

— Ну отпустило бы. А от этого говна можно и подохнуть.

— Я и так подохну, Вадь. Все подохнем, — расслабленно заключил Шастун.

Червь глухо хмыкнул. Снова закурил.

— Хочется тебе, че ль?

Антон дернул плечом.

— Придется когда-то.

Больше они не говорят. Весь последующий час Антон ловит вертолеты, а Вадим выходит из квартиры и возвращается уже с пакетом еды из круглосуточного; включает радио на кухне и делает себе бутерброд к пиву, курит в приоткрытое окно. Потом возвращается в спальню, на секунду останавливается в дверях, глядя на скрюченное тело на ковре. Подходит, подставляет ладонь к бледному лицу — дышит, но слабо. В отключке. Он смотрит на часы в прихожей, выключает свет в кухне и даже окно закрывает: на улице холодина. Слышит кряхтение из спальни, но Шастуна больше не проверяет. Набрасывает куртку и ныряет в кроссовки, выходит во второй раз и уже не возвращается.

×××

Антона от мета плющит. Глаза буквально из орбит лезут, а башка того и гляди с минуты на минуту взорвется. Его елозит по всей комнате, пару раз выворачивает на ковер, благо в желудке давно пусто, и потому блюет он только слюной и желчью. Ему жарко, потом резко холодно, а затем снова жарко; одежда противно липнет к коже, пропитанная потом и рвотой, но он не спешит подниматься — просто сил не находит. В так или иначе настигшем его аду Антон проводит сутки. Вырубается он на сухом месте рядом с диваном и приходит в себя только к полудню следующего дня.

Несколько часов после пробуждения он шатается по квартире подобно зомби: по стеночке бредет к ванной, из ванной плетется на кухню, из кухни перебирается обратно в спальню с бутылкой пива из пакета в холодильнике. На середине бутылки пытается припомнить когда успел сходить в магазин и, что самое главное, откуда взял деньги, после чего понимает: это Вадим, червь поганый, его пожалел. На что Антон только прыскает и коротко улыбается.

Ближе к вечеру Шастун выбирается из дома и бредет прямиком к подъезду Червя. Тот открывает почти сразу, но остается стоять на пороге.

— Ты смотри, живой, шайтан, — лыбится Вадя и складывает руки на груди, опираясь о косяк. — У меня нету больше.

— Здоров, — голос противно хрипит, — да я не за этим.

— А че тогда?

Шастун секунду пыхтит себе под ноги, руки в карманах сжимает, а в них — уже изрядно потасканные купюры.

— Я спасибо сказать, — говорит, глаза поднимает и руку с деньгами — снова — протягивает, — и долг. Не знаю, сколько надо, хоть бы чек оставил, что ли.

— Так, — Червь кивает, отчего-то усмехается и стоит в прежней позе, — и че, все?

Антон на это шмыгает носом и хмурится, смотрит как на последнего придурка. А потом думает несколько секунд и вспоминает, что, вообще-то, и правда — не все.

— Ты че мне дал вчера?

Вадим его вопросу даже не удивляется, только улыбаться прекращает.

— Мет паленый. Не помнишь?

— Помню, смутно просто. Уточняю.

— А.

— Где взял?

— Бык дал.

— Сам, что ли, варил? — Вадим коротко кивает. — Во дурак. А у него номер тот же?

— Да вроде. А чего?

Антон неопределенно ведет плечом и смотрит в пол. Рука с последними грошами повисла вдоль тела.

— Деньги тебе нужны или нет?

— Нужны, — паузу, гад, держит, — но брать не стану.

Немой кивок в ответ; сжатая в кулак ладонь снова тонет в кармане куртки. Антон шаркает носками кед по грязной плитке, снова смотрит на Вадьку, почему-то вдруг нахмуренного и серьезного. Шаст откашливается и говорит:

— Спасибо.

— Ага.

— Пойду тогда.

Мужчина угукает, смотрит хмуро и прямо, руки к телу крепче прижимает.

— Только мет у Быка не бери, — говорит он спокойно, но в голосе отчего-то чудится тонкий налет той самой хмурости, осевшей на его лице. — Даже на халяву — не бери.

Шастун на эти его слова тоже хмурится, молчит долго, и уже чуть позже честно отвечает:

— Ладно.

×××

Любое слово — не то что обещание — из уст торчка обычно ставилось под сомнение даже самим торчком и априори не воспринималось всерьез, но на этот раз Антон не врал. На поганую паленку он больше не позарится, как бы его не ломало, ведь от некачественного навара будет в разы хуже, если вообще повезет не сдохнуть. По возвращении домой Шастун усаживается на диван в обнимку со стационарным и звонит Быку исключительно по корешно-деловому вопросу.

С Быком — Игорем Быковым, если по-человечески — Антон знаком был давно, еще с той поры, когда они оба крутились на Арбате и только-только вливались в быстрое течение лучшей жизни. В отличие от Шастуна, Игорь был студентом — учился на химфаке, закончил хорошистом и кажется даже собирался строить карьеру. Когда течение, по которому они привыкли плыть, иногда даже осмеливаясь нырять, с остервенением выплюнуло их на скалистый берег без крова и еды, они поддерживали связь совсем недолгое время. Оба резко исчезли с радаров, хотя Шаст больше склонялся к тому, что пропал именно Бык — Антон ведь вот он, все на том же просиженном месте. А теперь оказывается, что он все еще (или опять, поди разбери) в Москве. И (опять) варит мет.

Трубку поднимают быстро, и короткие гудки сменяются грубым мужским голосом. Антон здоровается, называется и не без облегчения подмечает положительные изменения в голосе мужчины. Он коротко справляется о его делах и вскоре переходит к основной цели звонка.

— Так значит Вадька тебе отдал? — зачем-то уточняет Игорь.

— А есть разница какая-то? Горюнь, ты бы хоть головой подумал, прежде чем за половник браться, в самом-то деле, — Шастун нервно усмехается, стараясь звучать без особого наезда, но отголоски паленого мета в теле не дают спустить ситуацию на тормозах.

— Да знаю я, знаю, та еще говнина получилась. На себе испытал. Я чуток прыть подрастерял, думал, что смогу на скорую руку че-нибудь нагородить.

— Ну вот и нагородил. Только зачем толкаешь? Денег нет, что ли, совсем?

— Да как тебе сказать, их и не водилось особо никогда. А тут еще, — в трубке зашелестело, а голос Быка как будто стал тише, — с компашкой одной закорешился. Короче, долгая тут история, Тоха.

— Так, может, встретимся? Сто лет же не виделись. Заодно и расскажешь, чего там у тебя творится.

На предложение Антона мужчина соглашается почти мгновенно, а на решение о том, где и когда им встретиться, уходит от силы минута — оба вспоминают один из баров, в который они раньше частенько захаживали. Договорились на восемь часов того же вечера.

За оставшиеся два-три часа Антон приводит себя в порядок: душ принимает, сбривает хрен-пойми-сколько-дневную щетину, волосы зачесывает и даже наносит на них какой-то относительно не просроченный гель, откапывает в шкафу чистую и почти не мятую футболку и узковатые темные джинсы, даже носки без дырок находятся. Потом роется в ящике трельяжа, выборочно надевает пару колец и одну из цепей оставляет на шее; поднимает взгляд и встречает собственное отражение — целых три. Он зависает на несколько минут, размышляя о прошлом и настоящем, что наконец столкнулись в нем и в этом тройном зеркале, которое чудом еще не лопнуло от такого давления.

Раньше руки Антона почти постоянно были увешаны побрякушками и кольцами, а с шеи часто свисали разномастные цепи — он эту тягу в себе любил и при любой возможности поощрял. Потом, когда во главу угла вырвались проблемы и каждодневная рутина, стало как-то не до украшений: он вспоминал о них за редкими исключениями, когда выпадала возможность выйти куда-то помимо спального района. А спустя еще некоторое время и вовсе перестал заботиться о том, как выглядел со стороны — главное, что не в дерьме и не в блевоте, а остальное и так нормально.

Волосы он тоже давно не стриг, даже расчесывал редко, чего уж говорить о каких-то там прическах, но в этот раз он и здесь постарался, четко осознавая причины своих действий: произвести впечатление законченного бомжа-наркомана в планы Шастуна никаким боком не входило. Теперь его вид был далек от внешности обычного брутального парнишки, коим он казался раньше — возрастные изменения и последствия драк в виде шрамов в совокупности вырисовывали образ местного бандюги — чего только стоила его черная кожанка в сочетании с берцами, — который Антона устраивал.

В бар он приезжает на пятнадцать минут раньше оговоренного времени и посвящает их тускло освещенной террасе и сигарете. Курить Антон старался как можно реже, потому что денег на новую пачку обычно не хватало. Ветра на улице не было совсем, поэтому низкая октябрьская температура ощущалась в разы легче — Шастун стоял нараспашку и бездумно покуривал, явно никуда не торопясь. А когда от сигареты остался только небольшой окурок, притоптал его ботинком и уже было собирался повернуться к зданию, но отчего-то отвлекся на остановившуюся перед самым его носом (мысленно Антон присвистнул — тонированный черный крузак (пом.:имеется в виду Toyota Land Cruiser 80), на таких частенько любили рассекать опгшники) машину. Кажется, даже задержал дыхание, но надолго его не хватило, все-таки курил недавно.

На целую минуту их, замершего Антона и внушительных размеров внедорожник, окутала тишина; из машины никто не выходил, а окна все как один были затонированы — в них парень видел только свое сконфуженное отражение. Потом — щелчок, открывшаяся пассажирская дверь, блеснувшие на свету ботинки и человек в исключительно черной одежде, с солнцезащитными очками на коротко стриженой макушке. Шастун молча наблюдает за тем, как мужчина хлопает дверцей и, одернув рукава пальто, поворачивается к нему.

— Игорь, — Антон спокойно смотрит в ответ, но кадык пару раз нервно дергается.

К ним больше никто не выходит, но внедорожник продолжает стоять на месте. Мотор молчит.

— Антоха, — говорит Бык, и крохотная кривоватая улыбка трогает его губы. Он протягивает раскрытую ладонь, которую Шаст тут же сжимает, все еще глядя ему в лицо, после чего с силой дергает парня на себя; они хлопают друг друга по спине, стоя рядом со все еще не вызывающей доверия машиной.

— Рад видеть, — Игорь отодвигается, пристально смотрит снизу вверх, чуть приподняв подбородок. Шастун его отпускает, на шаг отходит и согласно кивает.

— И я рад, — говорит, а потом подмахивает головой в сторону крузака. — Твоя, что ль?

— Не, — ухмыляется Бык и кладёт ему руку на плечо, легонько подталкивая в сторону заведения, — кореш подвез.

На этих словах они по очереди входят в бар, и, прежде чем плавно закрывающаяся дверь успевает полностью отрезать их от террасы, краем уха Антон улавливает глухой рев мотора отъезжающей машины.

×××

— Изменился ты знатно, конечно, — как бы невзначай роняет мужчина, разливая по рюмкам водочку, — в моем представлении ты до сих пор был пацаном прыщавым, с прической той дурацкой, прилизанной, и нескладный такой, худющий, — усмехается, когда наконец ставит бутылку на стол и замечает приподнятую шастуновскую бровь. — А чего, не так, что ли? На дурачка походил, хотя ведь умный был всегда, собака.

— Ну и на этом спасибо, — прыскает парень и по-доброму улыбается в ответ; только сейчас, после ностальгических разглагольствований Быка, он вдруг начал понимать, как сильно ему Игоря не хватало.

— Я тебя едва узнал, Антоха, честно. Крепче стал, хоть так и остался худющим, да и шрамы, смотрю, заработал, — по старой привычке покачал головой и снова вернулся к уже заполненной рюмке, мягко обхватив ее мозолистыми пальцами.

— Ты тоже, — спокойно произнес Шаст, — постарел.

Игорь вздохнул и опять согласно закивал.

— Ну, давай тогда, — он чуть приподнял рюмку над небольшим столом, протягивая ее к середине, — за тех, кто мы есть.

Антон на эти слова никак не отреагировал, разве что внутри возникло царапающее ощущение, которое, однако, нисколько не мешало ему спокойно опрокинуть в себя стопку хорошей водки.

— Х-хэ, хор-рошо пошло, — довольно прошипел мужик, закусывая кусочком маринованного огурца. Шастун в молчаливом согласии закусил следом.

— Так что, Горюнь, расскажешь, где пропадал-то?

Расположились они в отдельной угловой кабинке с резными перегородками, где можно было не дергаться по поводу того, что их разговоры затронут чужие уши.

Игорь в ответ только на диванчике откинулся и дернул плечом.

— Да где, где — тут я и был, в Москве. Уезжал, правда, в Питер одно время, но и больше трех месяцев там не протянул. Думал на работу устроиться, да как-то не задалось.

— Почему?

— Как сказать, Антошка, — хмыкнул Игорь, задумчиво почесывая ухо, — понял, что не хочется мне в лаборантских штаны протирать. Да ещё встретил там парнишку одного, химика тоже. Скорешились, потом в Москву приехали.

Парень задержал на нем недоверчивый взгляд и негромко фыркнул.

— И что делать стали? Варить?

— Не, — досадовал Бык, — это мы только месяц назад начали, когда без товара остались, — тут картинка в голове Антона стала выглядеть в разы четче и, честно признаться, отчасти даже соответствовала той, что начала выстраиваться ещё на пороге квартиры Червя. — Арсен, этот мой кореш питерский, знал, что я раньше варил неплохо, пристал прямо, мол, свари да свари, вот и пришлось вспоминать, че да как.

— Арсен? Он не русский, что ли?

Бык на это глухо гоготнул.

— Да не, это если коротко. Вообще его Арсением звать.

В ответ слышится понятливое мычание.

— Его иногда Серега, дружок давний, в шутку графом кличет.

— Потому что питерский? — слабо фыркает Шаст.

— Нет, просто бывают у него заскоки, — он тянется опять к графину и проворно наполняет рюмки. — Только он и не питерский совсем. В Омске родился.

Они надолго замолкают, и в образовавшемся молчании оба заняты своим: Бык — водочкой, а Шаст — ненужными мыслями, ползущими изо всех щелей.

— Его, наверное, машина? — наконец выдает он.

— Его, — кивает Игорь и отставляет графин на прежнее место. — Он у нас блатной, — и тут же искренне улыбается, что не ускользает от глаз сидящего напротив Шастуна.

— А к нам почему не вышел? Или гордый какой?

— Бывает и такое, конечно, но ему скорее просто дела до нашей компании нет.

— До моей, — поправляет его Антон и на сей раз рюмку приподнимает первым.

Бык за ним наблюдает с доброй усмешкой.

— Ущемился, что ль?

Антон на это молча стреляет взглядом в нетронутую игореву рюмку. Мужчина намек понимает и, не прекращая криво улыбаться, тянет ее к руке Шаста.

— За что пьем?

— За корешей, — бросает Антон и без промедлений глотает обжигающую нутро жидкость. Бык пьет следом. Закусок на тарелках становится в два раза меньше.

Антон шумно выпускает воздух через нос и зеркалит позу Игоря — откидывается на спинку и укладывает руку поверх нее.

— Так че, значит, у вас дело общее? — зазлобу из голоса убрать удается не полностью, поэтому он хрустит соленым орешком, забрасывает к нему еще парочку таких же и коротко откашливается.

Выдержав секундную паузу с каменным, ничего не выражающим лицом, Бык неторопливо отвечает:

— Ну, как будто, — чуть склоняет голову в бок, угол обзора, жук, меняет, — клиентов у нас мало.

— Какой толк тогда? — мужик небрежно передергивает плечами. — Зазывала есть?

— Был раньше, — говорит и глаза опускает, гипнотизирует свой пустой стакан, — да сплыл. Точнее, утонул, — и снова взгляд пронзительных карих глаз вгоняет прямо в лоб — безукоризненный хедшот, — в дерьме, которым себя напичкивал. Он нас, придурок, наебать пытался, и некоторых даже получилось.

Оба молча смотрят друг на друга, выискивают подвох в дрогнувшем от напряжения мускуле, даже дышат, кажется, через раз, и расслабленные позы отнюдь не умаляют дефанса (пом.:здесь: напряжение).

Шастун облизывает пересохшие губы, коротко покусывает нижнюю, намереваясь заговорить.

— Че он сделал? — хрипит Антон и негромко прочищает горло; ответ, впрочем, лежал на самой поверхности, и парень не был настолько слеп или глуп, чтобы не заметить слона в комнате. Казалось, многозначительно ухмыляющийся Игорек был ровно того же мнения.

— Подпизживал товар, конечно, че еще ему было делать?

— Долго?

— Не особо. Может, недели две, — Бык недовольно складывает руки на груди; мышцы на его руках выделяются внушительными бугорками. — Но мог бы и меньше, если бы Арс хоть иногда меня слушал. Только когда Серега пацана с поличным поймал, тогда уж он поверил, баран упертый. А Димке, нарколыге этому, надо должное отдать: шифровался, сука, как боженька.

Они пропускают еще пару рюмок, затрагивают тему антоновой семьи, о которой Шаст отзывается коротко и сухо: «умерли, уже три года как», на что Игорь ничего не отвечает, лишь губы сжимает в тонкую линию, кивает в пятидесятый раз и в шестой — наполняет стаканы. Стараниями Быка молчат они недолго, и вскоре с обеих сторон упираются лбами в поставленный им же вопрос:

— Антох, — осипшим отчего-то голосом говорит, и будто сам того не замечает, — сильно?

Сгорбленная спина Антона выпрямляется, не соприкасаясь даже со спинкой дивана. Смотрит ровно, сидит — тоже ровно, как если бы ему вместо гибкого позвоночника вставили кочергу. Игорь на его телодвижения никак не реагирует, только глядит в ответ: доверительно, открыто. Шаст уже по одному только взгляду убеждается — знает. Все знает, только спрашивает зачем-то. И Антон догадывается, зачем.

— Это потому что я паленым метом не побрезговал? — Антон не оставляет попыток уклониться, пусть уже и так знает, что все бестолку: поздняк метаться, как говорится. Серьезный взгляд Быка направлен прямиком в его глазницы, и он почти физически ощущает щекочущее копошение где-то за ними.

— Ощутимо, — наконец выдавливает Шаст, — но я держу себя в узде.

Брешит. Брешит, падла, и не краснеет, что даже удивительно: в другой ситуации антоновы уши уже горели бы седьмым пламенем, но так жестко спалиться перед Быком парень не имел права.

Бык опять кивает, опять молчит и опять взглядом липнет к стакану.

— Хуже станет, если к нам пойдешь, — выдает он с нечитаемым выражением на физиономии.

Шастун резко меняется в лице: брови на мгновение дергаются вверх, глаза расширяются и челюсть к полу как магнитом тянет, только и успевай придерживать. Игорек-то уж больно проницательный. Или же дела обстояли намного проще и у Антона на лице жирной печатью были проштампованы все его меркантильные помыслы.

— Быть одному ещё хуже, — произносит парень и сам себе удивляется: он в своем одиночестве обжился давно, и даже не подозревал, что был способен так легко на него ополчиться. — Я в таком мире жить не умею.

— Не-е, — после короткой паузы тянет мужик и несогласно покачивает головой, — все ты умеешь. Ты себя вспомни, настоящего, без всей дряни этой, вспомни и скажи, кто больше поменялся: мир или ты?

Антон хмурится и смотрит в упор — сдерживает язву, рвущуюся наружу, но тщетно. Друг — хренов зоркий глаз — потуги парня сразу замечает и шумно вздыхает.

— Ты пойми вот ещё что: тут не только я решаю. Есть ещё Серега и…

— Арсений, — резко перебивает пацан, даже не заботясь о том, как выглядит со стороны, но и так знает — кому же как не ему об этом знать, — что на данный момент он больше всего напоминает напыщенного индюка, мгновенно и максимально всрато реагирующего на любые незначительные перемены. Даже на те, до которых ему не было никакого дела буквально несколько часов назад.

— И Арсений, — разительно мягче вторит ему Игорь, переплетая пальцы в замок. — И если ты, брат, сейчас недоговариваешь, то потом это может обернуться для нас жопой. Хорошей такой, жирной сракой, которая, сука, нас раздавит и даже не ойкнет, а пострадаешь больше всех ты, Антон.

Он замолчал, и молчание это было очевидным шансом сознаться или наврать еще больше, отшутиться, выкрутиться, спустить на тормозах и навсегда эту тему закрыть.

Но Антон упрямо молчал и глазел немигающим взглядом. Просрал свою остановку и теперь ему только до конечной.

— Если тебе это вправду надо, я поговорю, — в голосе Игоря одна лишь сталь и ни единого намека на сочувствие. — Только имей в виду, Тоха, — упираясь локтями в поверхность столика, он подается вперед, — начнешь хуйню творить — пеняй на себя. Они тебя, хорошо, если выкинут, как вшивую дворнягу, и уж потом выплывай как хочешь, — Бык ненадолго замолкает, взглядом его буравит, а потом тянется через стол, чтобы сильной рукой вцепиться в антоново плечо. — Не вздумай, сука, в говне этом тонуть, слышишь?

— Слышу, — будто в трансе отвечает Шастун, и в лице не меняется, даже не дергается. Быка такой ответ явно не устраивает.

— Ты понял, чего я тебе сказал? — пальцы сжимаются сильнее, на что Антон лишь стискивает зубы; желваки дергаются под кожей.

— Понял, — шумно выдыхает пацан.

— Что я тебе сказал?

— Не тонуть в говне, — Антон смотрит волком, но Игоря его мальчишеский гонор совершенно не задевает — он это все делает исключительно в благих целях, что им обоим известно. — Если нет… если не выдержу, я за собой никого не потащу.

— В том-то все и дело, друг: тебе не позволят, — ладонь разжимается и наконец-то оказывается за пределами его тела, а затем скрывается в кармане сложенного на спинке пальто.

Оттуда Бык вытаскивает несколько свернутых купюр и молча всовывает их в полусухую рюмку рядом с собой. Шастун тушуется и смотрит растерянно, на что уже вставший из-за стола Игорь отвечает неожиданно мягко:

— Я плачу, дружище.

Оплачивает он и такси, остановившееся прямехонько у его подъезда, и к тому времени руку Антона, сжимающую свернутые в трубочку деньги где-то в глубине левого кармана, начинает мелко потрясывать.

— Возьми, — он протягивает руку с купюрами, которые даже не пытается развернуть. — За такси хотя бы.

На другом конце заднего сидения Бык только отмахивается и делает вид, будто не замечает его ладони, когда говорит:

— У тебя номер старый? Я наберу, как только, так сразу. Так что ближайшие пару дней лучше покарауль у телефона.

Шастун глухо угукает, но руку упрямо не убирает.

— Ну, чего застыл? Вали давай, — насмешливо прогоняет его приятель. — И пожрать себе лучше купи, дурачина.