Праотца всех квинси свергли, но вкуса победы Урюу не ощущал, как не испытывал и радости — только облегчение от свершившейся мести. Но главное противостояние еще не завершилось — противостояние с собственным отцом, который неожиданно пришел на помощь, раскрыв последнюю правду о смерти своей жены.

      Возвращаться в мир живых Исидам предстояло вместе — времени на душевные беседы было вдоволь, но Урюу не проронил ни звука. Неожиданно встав не против, а плечом к плечу с Рюукеном, сын растерял все едкие слова, прежде лившиеся на отца потоком. Тот был молчалив не меньше, и так и добрались они до мира живых в гробовом безмолвии, пока оба Куросаки шумели за четверых.

      Зато когда Рюукен привел Урюу к себе домой, оповестив о том, что позаботился о выселении сына со съемного жилья и его увольнении с подработки, младшего Исиду прорвало. И Рюукен тоже в кои-то веки проявил эмоции, ограничившись ироничным смешком — спасибо, что без привычного «дурак».

      Урюу осекся и больше не возникал, поняв, что его истерики лишь забавляют отца.

      Жизнь возвращалась в привычную колею, если не считать того, что жили оба Исиды теперь под одной крышей — впрочем, это тоже было когда-то привычным, пока смерть Канаэ и Сокена не внесла разлад.

      И больше не было у них иной семьи, кроме друг друга.

***

      Стоял промозглый осенний день, когда Рюукен отвлек Урюу от вороха учебников — черноволосая макушка едва выглядывала из-за внушительных стопок книг, оккупировавших стол. Младший Исида моргнул, борясь с сонливостью, и старший вздохнул, вспоминая, как изнуряет учеба в медицинском. И не переставал удивляться сыновьему решению пойти по этой же дороге.

      — Собирайся. Кое-куда поедем.

      — Вот так, ни с того ни с сего? Я занят, — вяло отмахнулся Урюу, словно забыв о непреклонности Рюукена.

      — Если продолжишь так гробить себя учебой, я буду вынужден организовать тебе больничный. Но ты и сам понимаешь, что после «выздоровления» учить придется больше. Жду внизу.

      Урюу встрепенулся, а Рюукена уже и след простыл. Ничего не оставалось, кроме как впопыхах собраться и поспешить за отцом, ворча на него в мыслях.

      — Куда мы едем? — сев в машину возле Рюукена, спросил Урюу, взбодренный ноябрьским холодом.

      — О нашей семье я тебе рассказывал, но есть кое-что, что тебе стоит увидеть самому.

      Урюу зябко передернул плечами, и Рюукен, включив печку, молча взялся за руль, показывая, что разговор окончен.

      Урюу думал, что он вдоль и поперек изучил родную Каракуру, но поездка показала ему, что город скрывает куда больше улиц, чем он знал. Туман, стелившийся по земле, и низкие тучи, клубящиеся на горизонте, не помогали распознавать дорогу. В какой-то момент, согревшись, Урюу чуть было не задремал, но шуршание гравия под колесами заставило его встрепенуться — машина плавно останавливалась.

      — Приехали.

      Не до конца осознавая происходящее, Урюу вылез на затекших ногах и тут же поежился, ощутив острое желание нырнуть в прогретую машину обратно. Но метаться было поздно — Рюукен, ничуть не обеспокоенный холодом, уже запер двери, — и пришлось обратить внимание на местность, куда их занесло.

      А занесло их к какому-то заброшенному особняку. Облупленные стены, обвитые плющом; крыша, усеянная провалами, и растрескавшиеся окна, зияющие чернотой внутренних просторов. Когда-то этот дом наверняка отличался роскошью, но те времена давно канули в лету вместе с обитателями особняка. Остался только внушительный вид, напоминающий о былом величии.

      — Отличное место для прогулки, — буркнул Урюу, зарываясь носом в шарф. Он все еще не понимал, чего добивался отец. — Но погодка — еще лучше.

      — Да, — задумчиво пробормотал Рюукен, и сын заинтересованно на него покосился — таких меланхоличных нот в обычно отстраненном голосе ему еще не доводилось слышать, но мужчина быстро пришел в себя. — Погодка прекрасная. Совсем как восемнадцать лет назад в этот же день. И место отличное. Лучше, чем было раньше. Идем.

      Теперь уже Урюу остался позади в задумчивости. Но когда он нагнал отца и заметил табличку на обваливающемся каменном заборе, то понял причину странного поведения Рюукена — ведь и собственное сердце пропустило удар.

      «Исида», — гласила выцветшая надпись.

      Но едва Урюу набрал воздуха, чтобы что-то спросить, Рюукен уже скрылся за отворенными воротами.

***

      Не только внешний вид дома, но и внутренне его убранство, сохранившееся чудом, кричало об увядшем богатстве. Никакое время оказалось не в силах стереть с этого места гордый величественный вид — как и не в силах умалить гордость семьи Исида.

      «Впрочем, все-таки умалило», — невесело хмыкнул Урюу, вспомнив о своем грязном происхождении. Достоин ли он вообще здесь находиться? Достоин ли ступать по заглушавшим шаги бесценным коврам, пострадавшим от моли? Что бы сказала его чистокровная бабка, ратовавшая за чистоту крови и сватавшая сына за его же кузину?

      Урюу обернулся к отцу, но тот молча стоял в дверях. Встретив недоуменный взгляд сына, Рюукен, достав из кармана пачку сигарет, кивнул ему, указывая в глубины дома — мол, дальше иди сам. Урюу кивнул ему в ответ и напряженно сглотнул. День был еще в разгаре, но погребенное под тучами солнце не освещало темные проходы, манящие и пугающие затаенным мраком. Что таилось в вязкой черноте? Разъяренные духи предков, жаждущие увлечь недостойного отпрыска в небытие?

      Из окон, даже изнутри зияющих темнотой, потянулся сырой ветер, подхвативший пыль, и Урюу закашлялся — в нос ударила не только застарелая пыль, но и дым от закурившего Рюукена. Запах сигарет, сколь бы ни душил, напомнил Урюу о том, что он не одинок; что полноправный глава рода сам открыл ему двери, и это — незримая отцовская поддержка — притупляло опасения, зарождая внутри благодарность и хрупкое тепло. Сколько бы ни пряталось в углах враждебных духов, достаточного одного живого Рюукена, чтобы всех развеять.

      Ковер закончился, и первая половица скрипнула под ногой. Урюу замер перед лестницей, прислушиваясь к тишине, и прикрыл глаза. Из темноты, таящей дух предков, потянулись их руки — тонкие, едва уловимые нити рейрёку прямиком из прошлого. Рейрёку тех, кто когда-то населял этот дом. Мягкая и резкая, холодная и теплая — всё разом оплетало Урюу. Обнимало. Хмурая мать Рюукена, солнечная Масаки и тихая, но безмерно сильная и мудрая Канаэ, следующая за своим господином тенью — каждый был ему в этот миг семьей.

      Черные окна — на деле зеркала, отражающие жизнь, когда-то царящую в этом доме. Ссоры, слезы, мольбы и первые робкие чувства, которым не положено существовать в стенах древнего рода квинси. Тонкие узы любви крепли вопреки обычаям и распалялись в пламя, испепелившее узы семьи. Но и пламени было суждено обратиться в пепел.

      Урюу моргнул, и глаза, внезапно увлажнившиеся, заныли на холодном ветру. Он впервые ощутил себя по-настоящему дома — и по-настоящему брошенным этим домом, в стенах которого случилось столько бед, запечатленных окнами.

      — Лестница еще не обветшала настолько, чтобы не выдержать твоего тщедушного тела, — раздался совсем близко голос Рюукена, и Урюу, вздрогнув, украдкой вытер глаза. Отец недолго постоял рядом, шагнул на первую ступеньку и оглянулся на сына через плечо, обдав запахом сигаретного дыма.

      Суровая мать Рюукена точно бы не одобрила его дурного пристрастия, но он презрел ее одобрения и старые традиции так же, как и этот дом, где ему не позволялось любить нечистокровную служанку.

      Подумав о том, что хотя бы узы с отцом старому дому не по зубам, Урюу поспешил за Рюукеном, готовый встретиться с каждым призраком гордых предков.

      Обтрепанный настенный календарь, колыхнувшись на сквозняке, обнажил сегодняшнюю дату. День рождения Урюу.