На следующее занятие профессор Кавех влетает сгустком полыхающей ярости, и взгляд его безошибочно останавливается на аль-Хайтаме.

— Что. Ты. Сделал, — шипит Сайно сквозь зубы, и это вообще-то не честно, почему он вообще сразу начинает его подозревать?

Аль-Хайтам небрежно пожимает плечами.

— Восстановил справедливость.

Профессор прочищает горло.

— Студент аль-Хайтам. На выход. За мной.

По аудитории уже снова бегут шепотки — и как же хорошо, что он много лет подряд учился игнорировать раздражающее человеческое существование рядом. Профессор Кавех выбегает также стремительно, Сайно шепчет ему вслед:

— Если он тебя убьет, я буду свидетельствовать в его пользу, — и аль-Хайтам не обижен, вовсе нет.

Он не страшится, когда идет следом, потому что он все еще уверен, что сделал все правильно. Профессор Кавех дожидается его в коридоре, руки скрещены на груди, нога отбивает нечеткий раздраженный ритм.

— Ты…! — начинает он резко и также замолкает, недовольно поджимая губы. — Вы, студент, написали на меня жалобу? Серьезно? Из-за того, что я не веду занятия так, как того хотелось бы вам лично?

— Это не мои личные предпочтения, — терпеливо объясняет аль-Хайтам. — Это прописанная в Уставе программа, от которой вы отклоняетесь.

— Преподаватели могут отклоняться от общепринятой программы, если это не мешает обучению.

— Это мешает моему обучению.

— Потому что ты редкостный зануда! — не выдерживает профессор Кавех, всплескивая руками. Его официальность слетает с него, как шелуха, и, честно говоря, сейчас он выглядит более похожим на человека, которым, вероятно, является. Аль-Хайтам молчит несколько секунд прежде чем изречь:

— Это было не очень-то профессионально с вашей стороны.

— Что, напишешь еще одну жалобу?

— Я бы мог это сделать, но у меня нет письменных доказательств и показаний свидетелей.

Профессор Кавех со стоном закрывает лицо рукой.

— Из всех студентов мне достался самый невыносимый, — бормочет он. — Слушай, это ни к чему не приведет. Я не буду менять из-за одного тебя программу. Ты или принимаешь ее такой, как есть, или не ходишь на мои пары.

— Это противоречит…

— Я услышал! — они буравят друг друга взглядами несколько секунд, и это тяжело: легко вспыхивающий, с поджатыми губами, противостоящий всему привычному аль-Хайтаму миру профессор Кавех вызывает странные чувства. Не столько раздражение, сколько что-то похожее на выброс адреналина. Справедливости ради, он и сам толком не знает, зачем это сделал, наверно, просто любопытно было посмотреть, что из этого выйдет. — Возвращайся на место. И будь добр, не пытайся свести меня с ума.

Профессор приходит через десять минут после него, когда, кажется, уже вся аудитория сошлась на мнении, что аль-Хайтам что-то с ним сделал. Он выглядит спокойнее, сосредоточеннее, он снова улыбается и демонстративно игнорирует аль-Хайтама.

Дурацкая рубашка все еще расстегнута на большее количество пуговиц, чем позволяют приличия.

Сайно пихает его локтем — потому что у него нет такта, и аль-Хайтам с трудом концентрируется на том, о чем профессор Кавех рассказывает. Стоит отдать ему должное — говорить он умеет. Увлекательно, приукрашивая и явно на ходу додумывая подробности, его голос льется сладким медом, зачаровывая всех и каждого. Его хочется слушать, но стоит увлечься, потерять бдительность — и поверишь во все сказки, что он рассказывает.

Аль-Хайтам не верит в сказки, аль-Хайтам верит в строгие археологические выводы, в многолетнюю аналитику и кое-какие допущения.

Поэтому увлечься он себе не позволяет.

Хуже того, на следующем особенно витиеватом рассказе поднимает руку.

— Могу ли я прокомментировать, профессор?

Дурманящая атмосфера развеивается, студенты обращают к нему взгляды, полные ненависти, Сайно рядом спрашивает, чем они это заслужили. Аль-Хайтам их игнорирует, потому что взгляд профессора Кавеха, блуждающий почти всю пару, снова обращается к нему, и во взгляде этом горячая, словно магма, злость.

— Конечно, студент, — голос его едва заметно меняется, он щурится, явно пытаясь его раскусить.

— Насколько мы знаем, даже танцы в культуре Верхнего Сетеха выполняли религиозную роль и отличались строгими математическими формами и симметрией. Как же у вашего героя на фоне могли расположиться танцовщицы?

— О, это очень просто, — отмахивается профессор, ничуть не смущенный вопросом. — Для понимания нужно подробнее рассмотреть период правления жреца Дебхера, который частично вывел танцы из религиозной догмы и начал приравнивать их к светскому искусству. Хотя, вернее будет сказать, он расширил границы использования ритуалов, так что танцовщицы на фоне легко могли исполнять, скажем… — он ухмыляется, похоже, снова выдумывая на ходу, — танец привлечения боевой удачи. Или плодородия. Вы знали, что во времена царя Ашрета каждый раз, когда он уединялся с женой, за стеной несколько девушек исполняли Танец Солнца, который должен был привлечь будущего наследника спуститься из Царства Неба в Царство Земли?

Аль-Хайтам хмурится — он уже говорил, это пошлые, примитивные формы религиозного воззрения.

— Это не одно и то же, — возражает он.

— Это логическое допущение.

— Не имеющее под собой никаких оснований, помимо фантазии.

Легкомысленный тон профессора Кавеха сменяется искорками раздражения.

— Вам бы не помешало немного воображения.

— Воображение плодит неточности.

Они смотрят друг на друга испытующе долго, будто никого, кроме них двоих, в аудитории больше и нет, аль-Хайтам чувствует себя немного усталым от того, что вынужден объяснять очевидные вещи, профессор выглядит немного взбешенным. Он наконец отводит взгляд, смотрит на часы и кивает будто бы самому себе.

— Ладно, занятие окончено. Студент аль-Хайтам, — он делает паузу, прежде чем продолжить: — Вас я попрошу сделать доклад о вкладе Дебхера в развитие значения танца в Верхнем Сетехе. После этого мы обсудим этот вопрос еще раз.

— Я считал тебя одним из умнейших людей университета…

— И почему тебе можно говорить очевидные вещи, но когда это делаю я, вы все говорите, что у меня слишком завышенное самомнение? — успевает вставить аль-Хайтам, и взглядом Сайно, кажется, можно резать сталь.

— ...но какой же ты иногда тупой.

— А вот это уже звучит как оскорбление.

— Это тоже очевидная вещь, иди к черту, — он понижает голос, потому что они, в конце концов, в библиотеке. Аль-Хайтам ненавидит тот факт, что ему и правда приходится брать для изучения книги о периоде Дебхера — не потому что они плохи, а потому что он ненавидел лишние бесполезные усилия.

— Слушай, — после недолгой тишины начинает Сайно. — Я узнал о нем кое-что от Тигнари.

Ну конечно, нужно было сразу подумать о Тигнари. Он выпустился годом ранее и устроился ассистентом на кафедру, можно было предположить, что он что-то знает.

— Помнишь, мы говорили, что он слишком молод для профессора? Так и есть, ему всего 26, и он что-то вроде местного гения.

Аль-Хайтам хмурится — всего на четыре года старше них, и это звучит как абсурд. Гений? Вот этот ?

— Ты что-то путаешь.

Сайно качает головой, и во взгляде его появляется усмешка — мол, ага, я знаю, это стадия отрицания.

— Его признали на международном уровне. Он почти не появляется в университете, все время пребывает то лично на раскопках, то на конференциях, но в прошлом месяце, кажется, получил какую-то травму и был вынужден осесть, а чтобы он не сводил всех с ума своими идеями от безделья, ему подсунули нас. Можешь посмотреть список его работ, весьма внушительно, — Сайно пододвигает к нему лист, исписанный мелким почерком.

Аль-Хайтам быстро пробегает по нему взгляду — большая часть статей и научных работ касается архитектуры и древних механизмов, неудивительно, что он с ними не знаком. Но кое-что все-таки привлекает его внимание.

Он, видимо, слишком долго сидит, уставившись взглядом в одно место, потому что Сайно снова подает голос:

—Да, это та статья про различия двух номов, про которую ты говорил, не затыкаясь, весь первый курс.

На его счастье аль-Хайтам давно разучился краснеть, и все же он чувствует себя теперь ужасно неуютно.

—Я был молод и глуп. Однако, стоит признать, она была действительно не так плохо обоснована.

Сайно вздыхает как очень уставшая мать.

— Я лишь говорю о том, что он наверняка знает, что делает. Его бы не назвали гением просто за красивые глаза.

— Ты хотел сказать за красивый вырез на рубашке, — бормочет аль-Хайтам, убирая лист в сторону и снова открывая книгу. Сайно моргает и во взгляде у него появляется что-то такое, что раньше аль-Хайтам замечал только у Тигнари — будто бы он знает что-то о нем, чего аль-Хайтам сам о себе не знает.

— О архонты, — потрясенно бормочет Сайно. — Вот в чем проблема.

Он не будет спрашивать, не будет, не будет, нет. Он вздыхает.

— В чем?

— В твоей голове, — с убийственной серьезностью отзывается Сайно и выжидает секунду, прежде чем начать объяснять: — Знаешь, она находится прямо там, в твоей черепной коробке.

Аль-Хайтам сожалеет, что все-таки спросил.