В музее оказывается людно — это выходной, конец года, и студенты всех факультетов и курсов, дерганые и измученные, бегают из одного зала в другой. Кавех удивительно органично в это окружение вписывается — он стоит перед залом Верхнего Сетеха в джинсах и рубашке, накинутой поверх футболки с дурацким принтом (кажется, там нарисована криво-стоящая башня с надписью «Falling for u»). Он выглядит не так претенциозно, как в университете, но все равно выделяется в этой толпе, цепляет взгляд своей расслабленной небрежностью в позе и манере одеваться.

Аль-Хайтам молится, чтобы среди всех этих студентов не было никого, кто бы мог их узнать, и надеется, что все это не займет много времени, но что-то в животе схлопывается в тревожном предчувствии, когда Кавех замечает его и одаривает широкой приветственной улыбкой.

Он кошмарно хорош собой, и этот факт не облегчает аль-Хайтаму жизнь — это все еще не свидание, они все еще не флиртуют, и Кавех аль-Хайтаму, в общем-то, даже не очень нравится. И все равно уколы и смешки одногруппников жгут мысли каленым железом, и это отдает раздражающей новизной.

Кавех цепляет его за локоть.

— Ты всегда ходишь с такой кислой миной, будто тебе уксуса в чай налили? — весело интересуется он. Аль-Хайтам со вздохом, полным бесконечного терпения, признается:

— Только когда вижу вас.

И даже не лжет. В остальное время его мучительные размышления не слишком-то отражаются на его лице.

— Эй! — Кавех обиженно шипит, но тут же затихает, стоит рядом с ними возникнуть экскурсоводу. Парень едва старше самого аль-Хайтама, в его безупречно вежливой улыбке ни грамма искренности.

— Могу я вам помочь? Вы у нас впервые? Может быть, провести вам небольшой экскурс?

Хватка на локте становится крепче, Кавех почти берет его под руку и смеется тем безмятежным смехом, который на минуты может погрузить аудиторию в восхищенно-влюбленную тишину. Аль-Хайтаму неуютно быть к этой темной магии так близко.

— Ни за что. Если вы не хотите, чтобы ваша самооценка пострадала, не связывайтесь с этим парнем, — Кавех бесстыдно тычет в него пальцем, как бы демонстрируя — «я вот про этого, обходите стороной», и тащит за собой. — Но спасибо за предложение!

Ему, кажется, весело — быть где-то за стенами университета, не узнанным, свободным в своем непостоянном нраве, но не то чтобы его и преподавательский статус ограничивал хоть в чем-то. Аль-Хайтам позволяет себе полюбоваться его довольством еще пару секунд и с тяжелым вздохом разворачивается в другую сторону.

— А теперь «этот парень» напомнит, что мы пришли сюда ставить под сомнение вашу самооценку, профессор. Нам туда.

— Ладно, я передумал, верни меня к тому улыбчивому мальчику, мы вместе перемоем тебе все кости.

— А я-то думал, вам нравятся те, кто поумнее, — слова срываются с языка сами собой, непрошеные, необдуманные, аль-Хайтам ругает себя за свой длинный язык рядом с Кавехом чаще, чем в любое другое время. Кавех вдруг замирает на миг и, будто только вспомнив, что до сих пор держится за его предплечье, отпускает его и делает полшага в сторону.

— Ты от меня комплиментов больше не дождешься, — бурчит он, и эта внезапная заминка отчего-то кажется очень милой.

Следующие десять минут аль-Хайтам слушает, как Кавех сокрушается рядом со спрятанным под стеклом свитком. Он сначала обходит его кругом, потом, не читая описание, быстро пробегается по тексту глазами — это совершенно нечестно, что, не специализируясь на языках, Кавех все равно так хорошо разбирает южный диалект древне-сетехского. Брови у него забавно сходятся на переносице, а губы беззвучно проговаривают прочитанное, аль-Хайтам наблюдает за ним как за живой картиной.

— Это невозможно! — недовольно изрекает он и наконец спускается глазами к описанию, ищет ту экспедицию, которая обнаружила этот свиток, и расстроенно морщится, увидев явно знакомые имена. — Нет, все еще звучит как абсурд.

Аль-Хайтам ему не мешает: своей цели он уже добился, остается только дождаться, когда Кавех признает его правоту.

Пять стадий принятия неизбежного отчетливо проступают у него на лице.

— Ладно! — сдается он, всплескивая руками. — Ты победил, хорошо, твоя взяла, пошли отсюда, от твоего самодовольного лица хочется лечь в гробницу рядом с этими свитками.

Аль-Хайтам приподнимает брови, как бы говоря — я все это время молчал, но Кавех его игнорирует, взгляд его цепко шарит по залу и вдруг снова озаряется весельем.

— О, а вот ту пластину нашли в моей экспедиции! — хвастается он, стреляет в аль-Хайтама улыбкой и снова тянет куда-то за собой. — Пойдем-пойдем, я тебе покажу, поймешь, какой у тебя классный преподаватель.

Еще час они просто без всякой системы кружат по залу от одного экспоната к другому. Кавех рассказывает обо всем — много, красочно, перемежая историями из экспедиций, иногда дурацкими, будто из книги анекдотов, иногда лиричными, как сборник стихов. Аль-Хайтам давно привыкает к течению его голоса, вставляет комментарии и замечания будто бы тоже по обыкновению, и у Кавеха всегда находится, что ему ответить. Наедине оказывается как-то проще — нет пристального внимания множества людей, нет тяжелых раздражающих взглядов глупцов, не способных угнаться за их полетом мысли, и их споры превращаются в будто хорошо работающую конструкцию.

Аль-Хайтам отчетливо, до режущей в груди тяжести, вдруг понимает — эти разговоры ему нравятся. Ни в чьем больше обществе ему не было настолько приятно находиться, несмотря на короткие склоки, эмоции, непостоянство — все то, чего он старался в своей жизни избегать.

Уже на выходе Кавех кидает взгляд на время и недовольно прицокивает языком.

— Вот черт, я хотел развести тебя на ужин, но кажется, уже опаздываю, — от его недавнего воодушевления едва ли что-то остается, он снова суетливо оглядывается, улыбается почему-то чуть виновато. — Значит, увидимся, заходи, как закончишь с черновиком.

Они прощаются скомкано и неловко, аль-Хайтам смотрит ему вслед, и кажется, будто музыкант, только что достигший кульминации своей мелодии, вдруг обрывает ее, со скрежетом проехавшись по струнам.

Тревога в груди разрастается до черной дыры.

В следующий раз, когда аль-Хайтам приходит в чужой кабинет, в руках у него две упаковки аккуратно упакованной питы, и Кавех смотрит на него так, будто ничего лучше в жизни не видел.

— Ух ты, вау, а я уже и не помню, когда последний раз ел, — смеется он, и аль-Хайтам думает, что его спонтанное, не имеющее изначально никакого глубинного смысла решение оказывается верным. Кавеха иногда хочется встряхнуть: когда он слишком увязает в анализе его работы, бездумно расписывая какие-то идеи на листе бумаги перед собой, когда он задумывается, бормоча что-то под нос, когда он уходит в себя так сильно, что ничего на свете не может его отвлечь. Аль-Хайтам может иногда увлечься тоже, но это обычно короткие редкие вспышки, а Кавех будто живет этим.

— Получается, ты уже закончил? — он отодвигает книги и чертежи и разворачивается к аль-Хайтаму всем корпусом. — Давай свой черновик сюда.

— Сначала еда.

Аль-Хайтам начинает подозревать, что если оставить Кавеха сейчас наедине с его работой, он снова забудет обо всем, и тот разочарованно стонет, разоблаченный.

— Вот уж не думал, что ты можешь быть таким заботливым, — бормочет он, голос почему-то кажется даже обиженным, но на губах у него улыбка мягче, чем все те, которые доставались аль-Хайтаму до этого. Он отворачивается и берет в руки книгу со стола — «Архитектура висячих садов», прячет за ней внезапную и неуместную неловкость.

— Я уже потерял одного научного руководителя и мне пришлось писать новую работу. Не хотелось бы потерять и второго.

Кавех смеется с набитым ртом, и это ужасно, аль-Хайтам предпочел бы никогда этого не видеть, но отчего-то мысль, что вот таким, дурацким и нелепым, Кавеха, может быть, никто больше толком и не видел, оказывается необъяснимо приятной.

С ним оказывается действительно просто работать — он всегда находит на аль-Хайтама время, никогда не отделывается пустыми замечаниями и требованиями, хотя его заметки иногда все еще вызывают головную боль. Они сидят вместе часами и вечерами, пока аль-Хайтам выискивает короткие, едва заметные упоминания в книгах, а Кавех помогает их упорядочить. Он делает больше, чем мог бы любой научный руководитель — то ли чувствуя свою ответственность за столь позднюю смену темы, то ли просто не способный стоять в стороне, аль-Хайтам не знает, но сидеть в его кабинете после пар становится чем-то обыденным, разделенным только на них двоих коконом взаимопонимания. На последних занятиях они продолжают спорить все также, и Кавех как-то, не выдержав, спрашивает:

— Скажи, твоим желанием за проигранный спор будет позорить меня до конца жизни, да?

— Я еще над этим думаю, — откликается аль-Хайтам беспечно, но что-то в этом «до конца жизни» откликается в нем легким, будто морской бриз, воодушевлением. Он не озвучивает свое желание, потому что не знает, что еще попросить, — Кавех и так словно отдает ему больше, чем должен.

Их совместная работа неумолимо клонится к концу, и аль-Хайтам думает, что никогда бы в одиночку не написал такой труд так быстро. Возможно, в будущем, но не сейчас.

Это самое будущее маячит у него перед глазами как никогда близко, и в голове у него впервые в жизни не все выстраивается по полочкам, как того хотелось бы.

— С такими мозгами ты мог бы занять место на кафедре почти сразу после выпуска, — говорит ему Кавех, когда аль-Хайтам приносит ему последнюю версию. Он вздыхает.

— Я думал, вы не собирались больше делать мне комплиментов.

— Ах да, я иногда забываю, насколько ты невыносимый и что с тобой никто больше не захочет работать, забудь про кафедру.

Аль-Хайтам оставляет этот укол без ответа — он не думает о карьере ученого, для этого всегда нужно будет прикладывать слишком много усилий, слишком жить тем, что ты исследуешь, а это совсем не про него.

— А что планируете делать вы? — вместо этого спрашивает он. Занятия этого года заканчиваются, но он мог бы легко взять другой курс после перерыва. — Планируете и дальше остаться преподавать?

Кавех так и замирает с карандашом в руке и улыбка выходит у него напряженной.

— Ты ведь сам говорил, что преподаватель из меня никудышный, — он откидывается назад на стуле, бездумно уставившись в потолок. По лицу его будто шествуют мрачноватые тени. — Да и не уверен, что это для меня.

— Значит, вы еще не решили, — подытоживает аль-Хайтам. Ему хочется сказать, что он был не прав, что преподаватель из Кавеха вышел лучше, чем многие, но это значит вслух признать свою неправоту, и это отторжение сродни физическому. Поэтому он молчит. Кавех улыбается снова — блеклой копией своих прежних улыбок.

— Не решил.

А на следующий день аль-Хайтам упирается в закрытую дверь.