Ничего в его жизни существенно не меняется — аль-Хайтам знал с самого начала, что рано или поздно выпускная работа будет закончена и он вернется к своему старому образу жизни. В нем не было Кавеха, и все было в порядке — в порядке все и теперь, но что-то все равно оказывается не так.

На кафедре говорят, что Кавеха вызвали в какую-то экспедицию, и это показалось ему настолько срочным, что он выехал не просто в тот же день — тот же час. Аль-Хайтам не удивлен, если подумать, здесь, в стенах университета, в тесной каморке, именуемой кабинетом, он выглядит как птица с подрезанными крыльями. Странно ли то, что он выпорхнул, едва представилась возможность?

Аль-Хайтам должен был быть к этому готов — но он почему-то не был.

Он перечитывает одну и ту же строку уже в четвертый раз, когда сбоку в него прилетает что-то тяжелое. Книга падает из рук, зато клубок бесконечных мыслей наконец рассеивается, оставляя после себя гудящую пустоту. Сайно падает на скамейку рядом и забирает свой рюкзак — может, он его специально набил посильнее для этого броска ?

— Смотреть на тебя тошно.

— Я тебя сюда не приглашал, — аль-Хайтам, морщась, отряхивает от пыли книгу — он терпеть не может небрежного с ними обращения.

— Не очень-то ты и прятался, — фыркает Сайно, и это неправда, но спорить с ним означает признать свое малодушие. Он сидит у заброшенного фонтана в саду у академии — и это, возможно, единственное место, где почти никогда не бывает людей. Раньше они здесь иногда обедали, так что Сайно знает, где его искать, но аль-Хайтам не думал, что он будет.

Они сидят в тишине несколько минут, Сайно наконец откидывает капюшон своей извечной толстовки, подставляя лицо солнцу.

— Ты же понимаешь, что он вернется через пару недель?

— Это не имеет значения. Наша с ним работа, можно сказать, закончена.

Даже краем глаза аль-Хайтам видит, как устало Сайно поворачивает к нему голову.

— Поверить не могу, что ты до сих пор говоришь о работе. Но хотя бы причину этой своей тоски не отрицаешь.

Аль-Хайтам пожимает плечами — он бы и хотел, но это слишком очевидно. Не понимает он лишь, почему эта причина вообще вызывает у него тоску. Он никогда особенно не привязывался к людям и никогда не думал, что кто-то в его жизни задержится надолго.

Никогда ранее он никого не хотел в своей жизни удержать.

Он раздраженно трет глаза — сон в последнее время дурной и обрывочный, и под веками будто насыпали песка. Ему кажется, Кавех его одурманил, очаровал своими речами-сказками, окутал теплым золотым светом, а потом вытолкнул в реальный мир, резко и безжалостно. И аль-Хайтам еще думал, что у него иммунитет. Глупец.

Сайно бьет его по спине раскрытой ладонью.

— Если бы я работал в полиции, знаешь, за что бы я тебя посадил?

— Что? — аль-Хайтам теряет ход мысли от неожиданности, смотрит на Сайно с недоумением — и, ясное дело, попадается в ловушку.

— За решетку, — с невозмутимо-серьезным лицом продолжает тот. Требуется больше времени, чем обычно, чтобы понять, что это была очередная шутка, и аль-Хайтам глупо смотрит на него все это время, будто ожидая, что он скажет что-то еще.

Сайно молчит и приходится в конце концов сдаться.

— Не самая плохая попытка, но все равно ужасно.

— Потому что ты скучный и не ценишь чужих усилий. Но зато перестал выглядеть так, будто решаешь вопрос, была ли Вселенная рождена из яйца.

Раздражение от абсурдности предположения по привычке вспыхивает легко.

— Это невозможно.

— Ага, расскажешь, с каких пор ты заделался физиком и можешь говорить об этом с такой уверенностью, по пути в Ламбаду. Невозможно разговаривать с тобой на пустой желудок, — на лице у Сайно едва заметно мелькает усмешка, он будто бы с неохотой поднимается на ноги и оборачивается на аль-Хайтама вопросительно.

И мрачные неуемные мысли ненадолго рассеиваются.

Аль-Хайтам зря ему доверяет, потому что все, чем это заканчивается, оказывается словами: «В конце недели наш курс организует вечеринку. Я знаю, что ты на них никогда не ходишь, но, думаю, сейчас тебе будет полезно».

И сверху, будто этого мало: «Если не придешь, я обнародую ту фотку, где ты подкармливаешь кошек в парке, и помимо Дехьи у тебя появится еще поклонниц пятьдесят».

Это подлый прием, и по всем законам жанра аль-Хайтам не должен на него покупаться. Но он откладывает книгу, надевает самое неформальное, что у него есть, и тащится в бар с кучей пьяных студентов.

Даже звучит — плохо.

Сайно встречает его ухмылкой, явно говорящей о том, что он в нем ничуть не сомневался.

— С каких пор ты стал любить вечеринки? — вздыхает аль-Хайтам. Он-то считал, это у них общее: он сам предпочитал тишину и спокойствие дома, а Сайно просто считал это глупой тратой времени.

— А я их и не люблю, — легко отзывается тот. — Но гораздо важнее, что их не любишь ты. Раздражающая атмосфера пойдет тебе на пользу.

— Я сейчас уйду.

— Нет, подожди, там Кандакия, давай сюда, — Сайно уводит его в сторону, и аль-Хайтам даже забывает, о чем они говорили.

Встречаться с Кандакией — это значит снова почувствовать себя школьниками на скамье перед кабинетом директора, и это еще один общий момент, которого они бы предпочли избежать. Хотя именно благодаря ей они начали общаться: на первом курсе Кандакия еще не перевелась и училась с ними, а аль-Хайтам с Сайно поцапались по какому-то извечному философскому вопросу. Справедливости ради они тогда вообще сцеплялись постоянно. Кандакия посадила их за так называемый стол примирения и держала их так по несколько часов каждый день в течение двух недель, пока они не признали, что исчерпали большую часть своих конфликтов. Она следила за ними коршуном целый год, а потом ушла на другой факультет, но по какой-то злой иронии общаться у них вошло в привычку.

Самое нелепое начало дружбы, если бы аль-Хайтама спросили.

Они проскакивают через толпу, ныряют на малозаметную тропинку в кустах и поднимаются на второй этаж таверны. Тигнари машет им рукой из-за столика у живой изгороди, и аль-Хайтам только сейчас понимает, что его обвели вокруг пальца.

— Ты меня обманул.

— Ты ранишь меня своим недоверием, — Сайно подталкивает его в спину, и у него не остается выбора, кроме как сесть прямо напротив Тигнари и сдержанно кивнуть в качестве приветствия. Тот разглядывает его с неожиданным любопытством, и под этим взглядом аль-Хайтам чувствует себя одним из его опытных образцов.

— Ты же не сбежишь, пока мы хотя бы не выпьем за встречу? — едва улыбается Тигнари.

Эти двое демоны, настоящие демоны. Аль-Хайтам по их дуэту ни секунды не скучал.

Сайно садится с Тигнари рядом, переплетает их пальцы и будто становится другим человеком, мягким и безвольным. Несколько лет это вызывало только чувство недоумения и пренебрежения, а теперь тянет все той же накатывающей тоской, и это просто невыносимо.

Они и правда немного выпивают, разговаривают ни о чем. Сайно жалуется на свою выпускную работу, Тигнари рассказывает, что планирует менять работу в конце года, аль-Хайтам больше отмалчивается, пока обстановка не становится вполне комфортной. Они давно не собирались вместе, и может быть, прийти сюда и правда было неплохой мыслью.

А потом Тигнари подпирает щеку кулаком и без всяких предисловий обращается к нему:

— Значит, Кавех.

Аль-Хайтам дергается как от удара током.

— Не думаю, что это удачная тема для разговора.

— Странно, потому что он-то о тебе не затыкается.

Повисает тишина, и аль-Хайтам ненавидит то, как они ждут какие-то проблески любопытства с его стороны. Ему не любопытно, нет, ни капли, с какой вообще стати. Тигнари вздыхает, будто раздосадованный его упрямством.

— Раньше он ругал тебя каждый раз, как представлялась возможность, потом начал вдруг хвалить на все лады, а теперь делает это поочередно, и, если честно, это меня уже до смерти достало.

— И ты думаешь, я могу что-то с этим сделать?

— Как насчет перестать к нему цепляться? — он подпирает щеку кулаком и смотрит на аль-Хайтама так, будто сейчас выдаст что-то неприятное. — Ты пожаловался на его внешний вид в первый же день.

— Потому что его рубашка…

— Посмотри-ка сюда, — перебивает его Тигнари обманчиво мягким тоном. Аль-Хайтам знает этот тон: в один момент Тигнари может казаться добрым, радушным, он поделится, как писать курсовую и где брать материал, он расскажет все о преподавателях, он окружит себя теплым неярким сиянием, на которое, как мотыльки, слетятся другие студенты. А потом, в самый неподходящий момент, окажется хитрым злым гремлином, который не терпит, когда все идет не так, как он спланировал. Сайно смотрит на него с восхищением. — Вот туда посмотри. Видишь Дехью?

Аль-Хайтам ужасно не хочет идти у него на поводу, но, кого он обманывает, ему интересно, к чему это все, так что он поворачивается в нужную сторону и находит Дехью глазами. И что дальше?

— Как она одета? — тон у Тигнари становится вкрадчивым, как у школьного психолога. Аль-Хайтам хмурится.

— Обычно.

— Она с первого курса не носила юбки ниже колена. А прямо сейчас я вообще не уверен, что на ней есть эта юбка. Но был ли хоть один раз, чтобы тебя это как-либо задело? — в один момент из психолога он превращается в прокурора и тут же призывает на помощь свидетеля: — Сайно?

— Неа, не было.

Маленький предатель. Если когда-нибудь аль-Хайтаму придется грабить банк, он не возьмет его с собой.

— Это не одно и то же, — под взглядами этих двоих сложно отбиваться, не говоря уже о том, что ему претит сама мысль о том, что он должен, черт возьми, отбиваться.

— Хорошо, профессор Лиза? — предполагает Тигнари, на этот раз полностью разворачиваясь в сторону Сайно. Тот пожимает плечами.

— Ни разу. Подожди, мне кажется, мы копаем не в том направлении, как насчет других преподавателей-мужчин?

Аль-Хайтам задыхается от подобной наглости. Они обсуждают его же при нем самом.

— Я ухожу, — бормочет он, и Тигнари быстро поворачивается к нему обратно.

— Нет, стой, — голос у него становится ниже и торопливее. — Дело не только в одежде, хотя, прямо говоря, этот факт удивил меня больше всего. Скажи, неужели ты никогда сам не нарушал правила? Не слушал посторонние лекции в своих наушниках на скучных занятиях? Не переставал посещать пары, сдав предмет в первую же неделю? Ты же всегда устраняешься от того, что тебе не интересно, что в этот-то раз пошло не так?

Тигнари напирает, уже зная ответ, и это плохо. Аль-Хайтам знает его тоже, но отчаянно не хочет произносить его даже в мыслях, и это еще хуже.

Он и сам прекрасно понимает, что натворил кучу глупостей только потому, что никогда к Кавеху не был равнодушен. Злость, интерес, азарт, любопытство, восхищение, раздражение, притяжение, непонимание и острые шипучие пузырьки счастья в его присутствии, чужеродные и пугающие. И вся эта кипучая смесь не давала ему и шанса остаться в стороне. Тигнари будто ворошит укрывшийся на дне ил, поднимает со дна то, что всегда там было, и аль-Хайтаму это не нравится. Наверно, это слишком отчетливо проступает у него на лице, потому что теперь оба смотрят на него с сочувствием.

Аль-Хайтам трет глаза.

— Что вы хотите, чтобы я сказал? — обреченно спрашивает он. Тигнари качает головой, его напор сходит на нет, и голос становится мягким, будто он говорит с маленьким ребенком:

— А что бы ты хотел от себя услышать?

В груди болезненно тянет. Аль-Хайтам отворачивается: он хотел бы не влюбляться так глупо и нелепо, вот что. Но на это, кажется, не остается никакого шанса.

В воскресенье аль-Хайтам настолько устает от самого себя, что решает заглянуть в университетскую библиотеку — по выходным там почти никого не бывает, но обстановка располагает к сосредоточению. Он выбирает внушительный труд о принципах построения фонетической транскрипции в новых языках и разворачивается, чтобы подыскать себе место. Взгляд его упирается в знакомые золотые пряди.

Кавех стоит через ряд от него, погруженный в себя, рядом на столе — уже высится стопка книг. Аль-Хайтам замирает, в голове у него разом пустеет, и он понятия не имеет, что должен сделать. Подойти поздороваться? Они даже не друзья.

А еще горло самую малость режет обидой, на которую, строго говоря, он не имеет никакого права.

Поэтому он замирает безмолвной статуей, и Кавех, будто почувствовав его взгляд, сам поднимает голову.

Лицо его немедленно озаряется улыбкой — мгновенно, будто по щелчку пальцев , и аль-Хайтам поражен тем, насколько рад видеть эту улыбку.

— Аль-Хайтам! — Кавех откладывает книгу и в несколько шагов пересекает разделяющее их расстояние. — Как удачно, что ты здесь! Я должен тебе кое-что показать.

Он говорит как ни в чем ни бывало, будто никогда и не уезжал, в голосе у него небывалый ранее восторг — о своих проектах он рассказывал мало. Аль-Хайтам заторможенно кивает и возвращает книгу обратно на полку. Кавех быстро выписывает свою стопку на стойке и прижимает ее к груди.

— Ты не поверишь, что я обнаружил! — продолжает он уже в коридоре — путь к его кабинету знаком и привычен, будто дорога к дому.

— Когда вы вернулись? — вопрос вырывается сам собой и даже заставляет Кавеха замедлить шаг. Он хмурится, будто вспоминая — возможно, и правда, не помнит. Аль-Хайтам пробыл рядом с ним считанные недели, а уже знает, что в своей увлеченности он способен забыть обо всем.

— Позавчера ночью. Кажется. Хайпасия отправила меня спать сразу как мы вернулись, и я отключился, должно быть, часов на двадцать.

— Вы должны сказать ей «спасибо».

— Я не маленький ребенок, — Кавех все еще хмурится, и аль-Хайтам не может удержаться от смешка.

— А по вам и не скажешь.

С каждым шагом, с каждым словом будто разжимаются невидимые тиски, и от облегчения едва не подкашиваются ноги. Кавех ворчит, Кавех светится ведомой только ему одной идеей, Кавех здесь, и их отношения не сворачиваются до неловкого топтания на месте.

Он толкает двери в кабинет, и аль-Хайтам даже не заходя в него, видит, насколько сильно он завален бумагами, ватманами и книгами. Архонты знают, сколько уже часов Кавех обустраивает тут себе творческое гнездо.

— Я не рассказывал, но чуть больше полугода назад я попал в экспедиции под завал, — он сгружает книги на стол, сдвигая другие в сторону, и даже не поворачивается, когда начинает говорить. — Отделался парой небольших переломов, но меня отправили на реабилитацию и на какое-то время запретили участвовать в каких бы то ни было выездных проектах. И я думал, может быть, все в порядке. Может быть, я привыкну к карьере кабинетного ученого, — Кавех усмехается, но смешок получается нервным, пальцы барабанят по столу, и в сторону аль-Хайтама он даже не поворачивается. — Но наверно, это невозможно.

Аль-Хайтам вдруг ошалело понимает, что это самое близкое к извинениям за внезапное исчезновение, что только Кавех может себе позволить. Объяснение в духе его самого, попытки обрисовать сложности, с которыми неизменно столкнутся те, кто находится рядом, но аль-Хайтам теперь знает их и сам.

Кавех рассеянно зарывается в волосы, растрепывая их еще больше.

— Мне тогда прислали информацию, что нашли гробницу архитектора, который строил дворец царя Дешрета, и я наплевал на все запреты и попросил включить меня в список экспедиции в последний момент, — он поворачивается обратно к чертежам, и вид у него снова делается возбужденный. — Я видел его изображения и упоминания отрывками и охотился на них много лет. Представляешь, что я мог там обнаружить?

— И вы нашли, что искали, — заканчивает за него аль-Хайтам. Теперь понятны и внезапный отъезд и его сияющий вид сейчас. Кавех улыбается восторженно, словно ребенок, и от радости в его глазах, от его готовности отдать этому всего себя, внутри у аль-Хайтама что-то ломается, это новое непонятное чувство в груди кажется таким огромным, что не верится, будто он мог так долго его игнорировать.

— Нашел, — Кавех перебирает ватманы и наконец разворачивает нужный — на нем изображение дворца, словно висящего в воздухе. Он рассказывает что-то еще, чертит прямо на бумаге, описывает, что они нашли и как это все изменит. Обещает, что, может быть, они даже смогут воссоздать дворец в том месте, где он был когда-то разрушен.

Аль-Хайтам не отводит от него взгляда, потому что кажется — стоит отвернуться, и он исчезнет в ослепительной золотой вспышке, как все нереальное.

— Разве он не великолепен?

В горле пересыхает . Аль-Хайтам понижает голос до едва различимого шепота.

— Да. Великолепен.

Он смотрит на Кавеха и только на него одного.