Утром Кавеха в квартире не оказывается — и это, в общем-то, предсказуемый исход. Аль-Хайтам с трудом может представить себе их двоих мирно пьющих кофе поутру. Уж точно не после этой сумасшедшей ночи.

Но им, определенно, надо поговорить — на трезвую голову. Не только потому, что их отношения неизбежно катятся куда-то далеко за пределы университетских, просто аль-Хайтам вопреки всему обеспокоен ситуацией вокруг Кавеха.

Но в университете он его не находит тоже, хотя на этот раз ищет целенаправленно. На кафедре уверяют, что Кавех где-то здесь, так что у аль-Хайтама зарождается подозрение, что от него точно также целенаправленно прячутся. И насколько же это по-детски.

— Поделиться с тобой приемчиками слежки? — предлагает Сайно на обеде. И, нисколько не смущаясь укоряющего взгляда, добавляет: — У меня есть некоторый опыт.

— Я не знаю, что из этого более мерзко: то, что ты был сталкером или то, что ты этим гордишься.

— Поправка: я не горжусь, что это делал, но навыки есть навыки. Я-то думал, ты стремишься ко всевозможным знаниям.

Это аргумент, на который аль-Хайтам мог бы почти купиться. Но он был непосредственным свидетелем всех этих нездоровых брачных игрищ, и нет, спасибо, он отказывается, вдруг это заразно.

Тем более, у него есть кое-какая теория, и он намерен ее проверить — для этого ничья помощь ему не нужна.

До вечера он уходит в библиотеку, в самую дальнюю ее часть, и носа не показывает больше в остальной части университета. Он ждет, пока студенты, профессора и работники уйдут домой, пока коридоры опустеют, и покидает библиотеку перед самым ее закрытием. На часах почти восемь, он раздумывает, а потом на всякий случай выжидает еще час. И только потом идет прямиком к кабинету Кавеха.

Дверь не заперта — ну конечно, кого ему теперь тут опасаться? Мысль его оказывается верна: Кавех лежит на маленьком диване в углу кабинета, вместо рубашки на нем простая однотонная футболка, в руках карандаш, волосы забраны ободком, он что-то бормочет себе под нос, закрыв глаза, и чужого появления даже не замечает.

Аль-Хайтам оглядывает унылую обстановку вокруг него: кружка из-под кофе на столе, тонкий плед на диване, рубашка на спинке стула. Он прочищает горло, и Кавех, услышав его наконец, распахивает глаза и испуганно подскакивает, словно кот, вмиг оказавшись на спинке дивана.

— Значит, вы теперь живете здесь, — резюмирует аль-Хайтам раньше, чем он начнет закидывать его паническими вопросами. Кавех хмурится.

— Иногда, когда много работы.

— Это ложь. Вы сказали вчера, что у вас больше нет дома. Допускаю, что это мог быть пьяный бред, но это так не выглядело.

Кавех смотрит на него, приоткрыв рот, а потом со стоном закрывает лицо руками.

— Так и знал, что сболтнул что-то лишнее. Когда казалось, что хуже уже быть не может, я за один вечер испортил все остальное.

— Это не…

— Мне жаль, — перебивает его Кавех, глядя прямо перед собой. Под глазами у него глубокие тени, оставшиеся, видимо, с прошлой ночи. — Я не должен был делать ничего из этого.

Тишина повисает глухая и тяжелая — ни капли не похожая на ту любимую им тишину, в которой в уединении рождаются мысли. Аль-Хайтам садится на другом конце дивана. Никто и никогда не говорил ему, как надо делать, чтобы не отпугнуть от себя человека, потому что, кажется, почти всю его жизнь он действовал от обратного.

Он сжимает пальцами переносицу и мотает головой.

— Я лишь хотел узнать, что случилось и не нужна ли вам помощь.

Кавех натянуто смеется — блеклой тенью самого себя, в голосе у него прорезаются островатые ноты, но не так, будто он угрожает, скорее, словно он пытается возвести вокруг себя колючую изгородь.

— Как же жалко я буду выглядеть, если побегу за помощью к человеку, который меня отшил.

Аль-Хайтам пораженно вскидывает голову.

— Я вас не отшивал.

Он перебирает все свои вчерашние слова снова и снова, но не находит в них ничего, что могло бы указывать на его отказ. Если говорить строго, то Кавех ему ничего и не предлагал, и если бы не заговорил сейчас об этом первый, аль-Хайтам не был бы уверен, что понял все в его действиях правильно. Кавех складывает руки на груди и хмурится.

— Да ты сбежал так быстро, будто я на тебя бы накинулся прямо там.

О. Вот оно что.

Видят архонты, аль-Хайтам не с этого хотел начать разговор.

— Вы были пьяны. И я считаю, что вопрос наших отношений не является приоритетным.

Брови Кавеха выгибаются в каком-то очаровательно-беспомощном выражении, а потом он одним изящным движением скатывается со спинки дивана вниз, усаживаясь рядом, и с внимательным прищуром вглядывается ему в лицо.

— Значит, вопрос наших отношений ты все-таки рассматриваешь.

Аль-Хайтам отворачивается — он и сам не знает, почему начинает нервничать, но пальцы сжимаются на коленях в напряжении.

— Фактически еще нет никаких отношений.

— Но ты признаешь, что гипотетически они могли бы быть.

Он невыносимо-упрямый, и аль-Хайтам не хочет признавать его правоту: потому что тогда он точно забудет, зачем пришел. Даже сейчас становится сложно сосредоточиться. Он не умеет говорить о таких вещах, но в них есть какое-то непонятное искушение.

— Я отвечу на этот вопрос, когда вы скажете, что с вами случилось.

Кавех со стоном откидывается головой на спинку дивана.

— Понятия не имею, почему вдруг решил, что с тобой можно поговорить по-человечески.

Аль-Хайтам думает о том же, только понятие «поговорить по-человечески» у них, видимо, отличается. Он снова поворачивает голову и молча смотрит на Кавеха, ожидая, когда у того закончится терпение, и это работает на удивление легко. Кавех сначала чуть пунцовеет, потом обиженно надувает щеки и наконец вскакивает на ноги. По тому, как он начинает мерить шагами кабинет и поправлять одежду, легко считывается его нервозность.

— Слушай, это не то, в чем перспективный профессор должен признаваться студенту, для которого должен служить светилом и кумиром, окей? — аль-Хайтам заинтересованно выгибает бровь, и Кавех раздраженно рычит. — Ой, заткнись. Что я, не могу хотеть быть чьим-то кумиром? Ладно-ладно-ладно! У нас возникли проблемы с финансированием проекта, а сроки поджимали, потому что кто-то хотел выкупить участок раньше нас, и я, ну, возможно, заложил собственную квартиру? И влез в еще кое-какие долги. Но университет идет на попятную и не дает зеленый свет, и там сейчас куча бюрократических проблем из-за того, что я в это влез, и, в общем, тебе что, спросить меня больше не о чем?

Он снова сердится — кажется, будто на себя, нежели на кого-то еще, и путается в словах. Аль-Хайтам хмурится: это не звучит как рядовая проблема, хотя Кавех, кажется, все в своей жизни привык делать с размахом: будь то манера одеваться, преподавать или влипать в неприятности. В большей части того, что с ним случилось, аль-Хайтам ему и правда не помощник. Но кое-что он все же может предложить.

— Вы могли бы остановиться у меня, пока не решите вопрос с жильем, — он произносит это невозмутимо, нигде не споткнувшись, и почти пугается своих собственных слов. Кавех резко останавливается, взгляд у него становится задумчивым и серьезным, будто он решает какую-то сложную задачу в уме. Проходит добрых секунд двадцать, прежде чем он, похоже, приходит к какому-то решению и хлопает в ладоши, словно подводя итог.

— Во-первых, хоть после такого предложения ты должен перестать разговаривать со мной формально, — это звучит… допустимо. В конце концов, формальности изживают себя сами и кажутся все более неуместными и ему самому. — Во-вторых, мы сейчас пройдемся, дай мне минутку собраться.

Аль-Хайтам не спрашивает куда, Кавех выглядит как человек, который не планирует отвечать на его вопросы. Он стягивает ободок с волос, каким-то образом оставляя их в еще большем беспорядке, чем до этого, и уходит переодеваться куда-то за стеллажи. И когда он возвращается, вид у него более решительный, чем когда бы то ни было.

— А теперь идем.

Они поднимаются на площадку над самой крышей академии: здесь высоко, и под ногами будто оказывается весь Сумеру. Кавех рассеянно смотрит прямо перед собой и молчит всю дорогу, и это даже немного пугает — он обычно не склонен к тишине. Это тревожит — совсем немного.

Только наверху, отдышавшись, он наконец подает голос.

— Отсюда мы начнем сначала. Вид вроде бы достаточно романтичный.

Аль-Хайтам не уверен, что это должно значит, но когда он поворачивается к нему, вид у Кавеха несколько лукавый. Далекие огни позади придают ему вид мягче, чем обычно, без резких ярких нот. Аль-Хайтам любуется им, почти не скрываясь, и Кавех делает шаг к нему. Трудно бороться с желанием отступить, но у него под ногами обрыв — в буквальном и фигуральном смысле.

Кавех кладет руку ему на плечо.

— Мне казалось, это и так было достаточно очевидно, но считаю нужным повторить вслух: по какой-то совершенно дурацкой причине ты мне нравишься, — ладонь сдвигается чуть выше, ложится на основание шеи. Аль-Хайтам едва не забывает дышать: он знал, конечно, он это знал, но знать и слышать прямо, оказывается, совершенно разные вещи, и у него будто выбивают почву из-под ног, роняют с самого края. — И я хочу получить от тебя ответ такой же ясный и очевидный, как выводы в твоих научных работах.

— Я думал, мы поговорим о…

— О том, что ты любезно готов предоставить мне свой диван? — смешок Кавеха мягкий, как пух. — Ты не думаешь, что это жестоко пригласить жить к себе человека, очевидно в тебя влюбленного, но которому ты не можешь ответить взаимностью?

Аль-Хайтам замирает: нет, он об этом не думал. Возможно, потому что не рассматривал себя как человека, который… не может ответить взаимностью.

Просто надеялся, что сначала он поможет Кавеху с тем, что кажется ему важнее всего, а потом все решится как-нибудь само. Он не был готов к настолько прямому разговору.

К несчастью, Кавех читает его лучше, чем он сам.

Он приближается так близко, что между ними едва ли остается расстояние для вдоха.

— Но ты ведь можешь, верно? — просто спрашивает Кавех, понизив голос до шепота и пряча улыбку, и в следующий момент аль-Хайтам чувствует ее губами. Кавех целует его осторожно, без напора, будто давая последний шанс отстраниться.

Аль-Хайтам отстраняться не хочет: мысль безумная, но абсолютно ясная.

Он поднимает руки, притягивая Кавеха ближе, и тот смеется, его смех на вкус как игристое вино — в голову ударяет также быстро.

— Вот видишь, не так уж сложно, — фыркает Кавех между поцелуями, но пальцы, все еще лежащие у аль-Хайтама на плече, едва заметно подрагивают. — Но если все же сложно, можешь дать ответ мне, когда официально выпустишься, а то я вдруг вспомнил, что мне еще придется закрывать у вас зачет, и я отказываюсь тебе потворствовать, только потому что ты мой парень, в смысле, если ты сейчас захочешь им стать и...

— Ты поздновато об этом вспомнил, — обреченно перебивает его аль-Хайтам. Слова льются из Кавеха бесконечным потоком, как бывает всегда, когда он начинает нервничать. Аль-Хайтам думает, что если сейчас приложит руку к его груди, биение чужого сердца оглушит его также, как оглушает собственное. — И я все сдам, потому что я прекрасно знаю предмет, возможно, даже лучше тебя, а не потому что стану твоим парнем.

— А это уже мне решать! — возмущается Кавех, тыча его пальцем в грудь, и тут же неуверенно затихает. — Значит, станешь?

— Если пообещаешь быть объективным, — уголки губ сами разъезжаются в улыбке, и аль-Хайтам думает, что все-таки сошел с ума. Кавех шипит, притягивая его к себе вплотную:

— Я всегда объективен!

Аль-Хайтам убеждается в этом через две недели: они с Кавехом до хрипоты спорят по каждому вопросу, и зачет он сдает только с четвертого раза.