В «Лике Создателя» не осталось посетителей. Оно и не удивительно: глубокая ночь уже подползала к Тантервалю, намереваясь окутать его своим тёмным одеялом. Тем не менее, тихо в трактире тоже не было: в обнимку с метлой по ней гарцевала темноволосая девочка — гномья, ибо слишком короткая для человеческой — и напевала себе под нос какую-то мелодичную песенку.

— Эй, Элли, — протянул стоявший за стойкой и считавший выручку хозяин заведения, — чего это ты поёшь всё время такое?

Девочку звали Хивэл, и этот мужчина был единственным, кто додумался сокращать её имя, как «Элли», а не «Хив».

— Мне так брат пел, — буркнула она, немного смутившись, но всё так же продолжив подметать пол.

— А, тот, который, ты говорила, пропал где-то? — понимающе усмехнулся хозяин, — Ну, слушай, как постарше станешь, можешь в менестрели податься.

Девчонка задорно усмехнулась, а в её тёмных глазах вспыхнул странноватый огонёк.

— Я уже решила! Я стану старше и свою таверну открою!

Мужчина скорчил кисловатую мину.

— Опять ты за своё! Мелкая такая, а упрямства как… — он смягчённо выдохнул и вернулся обратно, к пересчёту выручки. — Голос у тебя больно хороший, всё ж. И песню красивую поёшь. Постарайся сберечь их. Отдушина нам всем нужна.

О чём это он? Ну конечно же она это всё сбережёт! Куда оно денется-то?!

— Как же… к-как же…

Девчонка… нет, уже гномий подросток, обречённо спрятала лицо в исцарапанные ладони и задрожала от бессилия. Это не её. Не её! Оно неправильное, сломавшееся.

Как ножом по ушам.

— Тебе нехорошо, кроха? — аккуратно спросила пожилая темнокожая гномка-знахарка, что-то записывавшая в медицинском журнале. — Что болит?

— Г-голос…

Не её. Чужой. Сиплый. Больной какой-то. Такой же, как забинтованные и прячущиеся под одеялом переломанные под обвалом ноги. Но как?! Его-то она как сломать умудрилась?! Это же не что-то физическое! Знахарка устало выдохнула:

— Скажи, кроха, ты ведь кричала тогда?

— К-кричала…

— А прекратила когда?

Хив ничего не ответила, стыдливо отвернувшись к стене. Не прекращала она кричать. Даже, когда перестала слышать саму себя от боли, даже когда тишина сожрала все звуки — она орала изо всех сил от боли, от страха, от надежды, что её найдут и вытащат, от бессилия, от отчаяния и просто потому, что крик рвался сам. Она кричала. Всё время.

А на лицо капала ледяная вода.

Кап.

Звук эха.

Кап…

Старушка мягко коснулась её плеча, заставив вздрогнуть.

— Ох, кроха… Бедная ты моя, бедная. Ты же себе всё горло так разорвала.

— Он… Он всё? Он не вернётся? Д-даже шанса нет?

Скажи, что вернётся! Скажи, что для этого нужно! Что бы ни потребовалось, она выполнит! Будет жёстко следовать! Не отступит! Скажи «да»! Ну, пожалуйста…

Знахарка печально покачала головой.

— Д-Да как так-то?! Да не!.. Н-не, я ж сейчас!..

Хив открыла рот, но вместо знакомой мелодичной песни из её рта донеслись отвратительные квакающие ноты. Она закашлялась от боли в глотке и невозможности слышать эту отвратную какофонию. Орать не стоило. Пытаться петь тем более.

Вот и исчезла отдушина.

Старушка мягко взяла её за руку, большим пальцем поглаживая тыльную часть кисти, и заглянула прямо в глаза. Тепло. Странно тепло. Хив уставилась на гномку, как заворожённая.

Это что, сочувствие? Когда она его в последний раз?..

— Может ты больше и не сможешь петь ртом, кроха, но ты всегда можешь петь у себя в голове.

— А это как?

Знахарка улыбнулась.

— … однажды к нам рассвет придёт.

Она, уже молодая гномья женщина, а не какой-то там подросток, была единственной во всём лагере, кто не подхватил всеобщую мелодию. Знала, что исказит до уродливого и неправильного абсолютно все ноты. Зато слова… да, слова этой песни ей нравились, надо будет запомнить.

— Ну надо же! — тут же нарисовался рядом явно воодушевлённый происходящим Варрик. — Мне тут птичка напела, что все сейчас вовсю музицируют и предаются единству. Все, кроме одной Вестницы, которая сидит в стороночке и лишь на всё это смотрит. С чего это вдруг ты не при делах, Перчик?

— Так я ж петь не умею, — Хив бы точно развела руками, если бы не держала их под несколькими шкурами, чтобы не мёрзли. Варрик удивлённо вздёрнул брови:

— Серьёзно? Ты так громко орёшь во время боя, что мне казалось, что и петь хорошо должна.

Гномка невольно прыснула и тут же подавилась смешком от отдавшихся болью рёбер и бока.

— Чтоб орать, Писака, голос не так уж и нужен. Да и петь в уме, если хочется, можно.

На лице гнома вдруг расцвёл странный восторг.

— Ох-хо-хо, что за попытка в глубокие мысли? Для твоего персонажа это так не типично!

— Моего кого?

Она и забыла, что он пишет книгу про Инквизицию. Прохвост нажий. И как раз полез в напоясную сумку за бумагой и карандашом, чтоб записать что-то.

— Так, — Варрик чирканул наверху какое-то слово, — ну-ка, спой-ка в этом своём уме то, что сейчас все пели. Я должен записать выражение твоего лица, а то то воодушевление, с которым ты на певчих смотрела, слишком уж банально.

Хив устало сдула лезшую в глаза поседевшую чёлку и вяло улыбнулась. В голове её почему-то крутилась абсолютно другая песня. Та самая песня…

Вместо нот из её рта вырывались булькающие, сдавленные рыданиями звуки, напоминавшие скорее предсмертные хрипы, чем что-то нормальное. Песня, всего лишь колыбельная, та самая, питалась отчаянием и рьяно рвалась наружу, но не могла пройти сквозь разорванные некогда криками связки, застревая в горле и разрушаясь на мелкие омерзительные крошки.

Исчезая навсегда в ядовитой кровавой какофонии.

Всё, что ей, взрослой, оставалось, так это качать тело Роррика на коленях, тщетно закрывая уже давно как прекратившую хлестать кровью дыру в его шее своей единственной ободранной чуть ли не до костей рукой. И мычать, мычать, мычать…Нечленораздельно, неправильно, сломано. Давясь, хрипя от боли и рвя изнутри попытками зазвучать собственную грудную клетку. Только так, как может мычать портящее всё грёбанное инквизиторское чудовище, на которое её брат по чьей-то злой иронии, видимо, получил заказ для убийства и в котором до самого конца не признавал ту самую его младшую взбалмошную сестру. Сестру, у которой в горле уже давно находилась такая же хрипящая дыра. Сестру, которой он оставил умение читать, убивший его нож и…

Больше она никогда не слышала и не пыталась напеть его песню. Даже у себя в голове.