За прошедшие месяцы я столько раз видел мистера Лэнга, что уже по одному его вздоху могу определить: доволен он сегодняшним осмотром или нет. Мне даже не нужно на него смотреть: я выучил его сухие руки, седые виски, выглядывающие из-под целительской шапочки, тонкую волшебную палочку, сжатую в пальцах. Выучил наизусть его стареющее лицо, бодрые шаги и низкий голос.

    Субботним днём я отправил Гарри в Хогсмид на посиделки с друзьями, а сам переместился сюда, вновь проигнорировав его желание посетить Мунго со мной. Я всё ещё не хотел, чтобы он знал больше того, что ему нужно, но понимал: он уже знает достаточно. Сложно не догадываться, когда видишь всё своими глазами, сколько бы я ни старался это скрыть.

    Сегодня мистер Лэнг хмурится больше обычного (я всегда так думаю, но, возможно, с каждым разом дела обстоят всё хуже, и он действительно становится всё мрачнее и мрачнее?) Он сложил на столе свою палочку и присел на стул. Я осторожно сполз с кушетки — ноги могли не простить любого резкого движения — и присел на стул для посетителей. Этот кабинет я тоже выучил наизусть и теперь не рассматривал его краем глаза, а смотрел на мистера Лэнга, ожидая его вердикта (ничего нового он мне бы не сказал: я сам знаком с тёмной магией достаточно для того, чтобы понимать своё положение дел, но Гарри и сам мистер Лэнг продолжали настаивать на этих визитах).

   — Боюсь, ничего нового я вам не скажу, — мистер Лэнг перебрал несколько толстых медицинских карт в одинаковых ярко-жёлтых матовых обложках (различались они только толщиной и обтрёпанностью картонных уголков) и вытащил, по всей видимости, мою. Открыв и пролистав страницы, он отложил её чуть в сторону и снова внимательно посмотрел на меня. — Лучше не становится, вы и сами это знаете.

    Я кивнул. За что мне нравился мистер Лэнг, так это за свою прямоту. Он никогда не елозил вокруг да около, не старался смягчить падение, устлать помягче дно пропасти. Он говорит всё сразу и без прелюдий, без лишней раздражающей лирики, но, самое важное, без сочувственных улыбок. Единственное, что он себе позволял, — хмурящиеся брови, придававшие ему более суровый вид. Сколько я его помню, он выглядел примерно одинаково, так что сложно сказать наверняка: вызвана ли его суровость моей прогрессирующей болезнью или угнетающей средой, окружающей любого целителя.

   — Знаю.

   — Нам повезло, что осколок по каким-то причинам, можно сказать, опал вниз, и проблемы начали проявляться именно с ног. Если бы он… хм… застрял где-то ближе к сердцу или голове, тогда мы имели бы более плачевный результат. Путь щадящий, но я могу с точностью до девяноста девяти процентов сказать, что сейчас никакого шанса на выздоровление нет. Если в первые месяцы мы ещё не знали, какой курс наметит этот осколок, то теперь становится ясно, что с каждым месяцем, а вернее даже, с каждой неделей, будет только хуже. Не пугаю вас ни в коем случае, но не за горами тот день, когда, начиная с ног, начнётся некротический процесс. И тогда вам, скорее всего, придётся задуматься об инвалидной коляске.

    Я снова кивнул. Ноги болели всё сильнее, и порой у самого мелькали мысли, что вот-вот эта адова боль преобразуется в нечто сверх моих страданий и мучений. В некую первооснову всего, затмевающую своей острой белизной всё. Я с самого начала знал, что умираю. У меня ещё оставалось достаточно времени, чтобы навести порядок в своих делах, а, кроме того, я всё ещё способен ходить, и раз в день (буквально на пару часов) я мог забыть о своей болезни (когда находился рядом с Гарри, слабость моя отступала и боль почти не беспокоила).

    Возможно, я так спокойно это принял потому, что уже давно готов к смерти. Готовился к ней, находясь под эгидой у Волан-де-Морта, уже почти пересёк её черту после укуса Нагайны. А возможно, я ещё не осознал в полной мере того, к чему близится моя жизнь. Только когда я думал о том, что лишусь возможности быть рядом с Гарри… только тогда мне поперёк горла будто вставляли острый металлический штифт. Эта боль не могла затмить собой физическую, но, возможно, с этим справится первооснова? Я всегда мог наглотаться обезболивающего зелья, но ещё не изобрели средство лёгкого расставания с жизнью для смертельно больных людей.

   — Да простит меня моя этика, мистер Снейп, но всё же скажите, — мистер Лэнг вывел меня из раздумий. Я поднял на него свой взгляд, давая понять, что слушаю его. — Мистер Поттер знает, что болезнь прогрессирует?

    Как много он знал о природе наших с Гарри отношений? Догадывался ли он о нашей душевной близости? Учитывая, что Гарри находился рядом со мной всё пребывание в Мунго (и один Мерлин знает, что себе позволял, пока я находился в коме), даже догадываться не нужно: и так всё ясно. Я ценю мистера Лэнга за открытость и прямолинейность, поэтому и сам отвечаю тем же:

   — Догадывается, но продолжает надеяться.

   — Вы понимаете, что если он продержится за эту надежду слишком долго, ваша смерть ударит по нему сильнее, чем если бы вы сказали ему обо всём сразу?

   — Понимаю, но это уже мне решать.

   — Верно, — мистер Лэнг опустил взгляд в мою карту. — Какую дозу блокирующего зелья вы принимаете?

   — Две столовые ложки три раза в день.

   — Это очень много.

    Я и без него знаю, что это много. Что побочные действия ударят по внутренним органам, но не всё ли равно: если я в конце концов приду к одному исходу, то зачем выбирать дороги поизвилистей? И это он ещё не знает, что я почти каждую ночь пью зелье сна без сновидений, и что организм почти выработал к нему привычку. Иметь в пациентах мастера зельеварения — не самое благодарное занятие.

    Спустя полчаса я покидаю кабинет окончательно и решаю, что приду только через две недели, пропустив один осмотр.

∞ † ∞

    В директорстве множество своих плюсов. К примеру, я могу себе позволить аппарировать в любое место Хогвартса. И пускай аппарация для меня становится всё менее комфортным средством передвижения, она всё ещё продолжает оставаться самым удобным.

    День выдался сносным, и я, не чувствуя сильной боли или слабости, решаю аппарировать к самым железным воротам, чтобы пройти небольшой путь на своих ногах. Пока я ещё могу себе это позволить. В глубине души я надеюсь, что мы пересечёмся с Гарри, возвращающимся из Хогсмида, но этого не происходит. Я медленно преодолеваю путь до директорского кабинета, стараясь не смотреть по сторонам. Зимой почти никто из студентов не выходит на улицу без особой нужды, но, подойдя к главному входу в замок, я вижу, как вдалеке постепенно начинают виднеться макушки учеников в сопровождении профессоров, возвращающихся из Хогсмида. Значит, уже около четырёх часов и скоро начнёт темнеть.

    Рождество неумолимо наступает. И пускай праздничного настроения ни у кого нет, школу всё равно решено украсить: скромно и без излишеств, как в прошлые года. В Большом Зале уже стоит огромная рождественская ель, с ног до головы укутанная ожерельем из фонариков-свеч. И больше ничего: никаких цветных гирлянд, никаких скачущих по заснеженным еловым лапам оленей, никаких глупых бантов и ангелов. Только тёмно-зелёные иголки и тёплые мерцающие точки фонарей.

    Настроения нет даже у самых младших курсов: у многих в Битве погибли или получили травмы старшие братья и сёстры, да и Стена Памяти, как чёрное пятно, притягивает к себе внимание, расположившись напротив праздничной ели. И всё равно многие факелы на стенах оплетены венками с красной лентой, эфесы у каждого железного доспеха оплела, как браслет, омела, а нижний левый угол всех колдофото на Стене Памяти украшен веточкой остролиста с небольшими красными ягодами.

    Я прохожу мимо всего этого (в углу обжимается парочка старшекурсников, им даже не нужна никакая омела, чтобы залезть друг другу в рот по самые гланды), и, завидев меня, они отлетают друг от друга на два метра. Я замедляю шаг — но не останавливаюсь — и осматриваю их: Джозеф со Слизерина и Тэмзин с Гриффиндора. Дружба факультетов во всей красе. Они испуганно здороваются, но у меня даже нет сил, чтобы снимать с них баллы (в прежние времена полетели бы головы, но влияние Гарри теперь слишком очевидно: оглядываясь назад, я действительно понимаю, что слишком часто злоупотреблял снятием баллов).

   — Заведите совесть и найдите более укромное место, — говорю им я вместо ответного приветствия и продолжаю свой путь до директорских покоев.

    Скорее всего, они сейчас ошарашенно пялятся мне в след, и хвала Мерлину, что сегодня я не хромаю.

    Гарри вернулся ближе к шести вечера. Уже переодетый и с мокрыми кончиками волос — видимо, успел зайти в башню и принять душ. Всю неделю я работал в усиленном режиме (не без помощи Гарри) и позволил себе один выходной, поэтому, когда он тихонько, как гриффиндорский шпион, пробрался в мои покои, я лежал на низком клетчатом диване и читал. Ноги начинали ныть, но это не те ощущения, которые обычно предвещали приступ боли, поэтому я почти не обращал на них внимания.

    Сравнение со шпионом показалось мне подходящим ещё потому, что Гарри (что странно) молчал. Обычно он приходил и вываливал на меня целый ворох вопросов, как маленький ребёнок, только начинающий познавать мир, или рассказывал про свой день, жаловался на большой объём домашнего задания, высказывал какие-то случайные и странные вещи. Сегодня же он осторожно сел на диван возле меня, вытащил из рук книгу и, отложив её на такой же низкий кофейный столик, протяжно вдохнул. Я молчал и не двигался. В этой тишине, когда книжный сюжет перестал заполнять собой ландшафт моих мыслей, а Гарри ничего не говорил, я снова почувствовал фон своего тела: лёгкую слабость и ноющие ступни.

    Выглядел Гарри неважно. Глаза красные и тусклые, на лице нет ни намёка на улыбку. И как же нам быть? Роль хмурой ворчащей развалюхи в нашей паре уже занята мной. Гарри помолчал ещё с минуту, внимательно разглядывая меня (и уж не знаю, что он там не видел, но смотрел так, как будто это наша первая в жизни встреча), а потом прилёг рядом, потеснив меня к спинке дивана. Я подвинулся, и он тут же подкатился ко мне под бок, уткнулся тёплым носом в шею. Моя рука по инерции легла на его плечо, притянула ближе.

    Кто-то из нас должен прервать эту тишину. Очевидно, я.

   — Расскажешь?

    Гарри качает головой. Видимо, это значит «нет». Ничего требовать я от него не могу, зная, что и сам рассказываю ему ничтожно мало, пусть даже моё молчание — жалкая попытка уберечь его. Как мне рассказать о сегодняшнем визите в Мунго? Как отобрать у него надежду, снова стать палачом? Сегодня? Добить его окончательно? Или в другой день — испортить ему настроение? Я не знаю, не знаю, не знаю. Я в жизни ни с кем не был так близок, я так и не научился говорить то, что чувствую, так и не смог подобрать нужные слова.

    Я ничего не могу дать Гарри: ни долгих лет совместной жизни, ни надежды, ни секса. К его чести и моему счастью, он больше не поднимал эту тему, и я к ней не возвращался, даже несмотря на то, что обещал подумать. Ноги у меня продолжали ныть, и чем ближе к вечеру — тем больше шанс, что это статичное гудение перерастёт в приступ. А что, если это случится во время нашей близости? Я сгорю от стыда и осознания, что даже спустя два с лишним года отношений не могу дать любимому человеку того, что для других — приятный бонус, близкий к обыденности. Разве я и сам не хотел этого? Но страх продолжал сковывать меня, а время продолжало утекать.

   — «Зелёный аспид» — это про меня?

    Я не сразу понял, что он спрашивает меня про пароль, позволяющий проникнуть в директорский кабинет. Когда я выбирал это словосочетание, то думал, что здесь всё предельно прозрачно: зелёный — цвет Слизерина, аспид — его символ. Понятия не имею, какой тыквенный сок варится у Гарри в голове в этот самый момент и почему он решил спросить именно про это, поэтому я целую его в макушку и честно отвечаю:

   — Раньше не думал об этом, но сейчас мне кажется, что ты в чём-то прав. У тебя зелёные глаза.

   — Аспид? — Гарри поднимает голову и смотрит мне в глаза. В таком положении это немного затруднительно, но я не отвожу взгляд и продолжаю смотреть на него.

   — Я люблю змей.

   — Ладно. А я люблю тебя.

   — Я знаю.

    Я целую его первым, потому что, наверное, уже давно пора дать ему понять, что для меня это так же важно, как и для него. Не хочу, чтобы у него сложилось впечатление, что он мне безразличен, или, может быть, что я до сих пор стесняюсь его или нашей близости.

    Он отвечает на поцелуй, а потом двигается выше, закидывая на меня руку и укладывая голову между плечом и шеей. Так мы и лежим весь оставшийся вечер, балансируя между дрёмой и реальностью, и я молюсь, чтобы ноги сжалились над нами и дали провести остаток вечера и ночь в полном спокойствии.