Лицо дяди Вернона выражало чистейшую ярость, отчего оно приобретало неприятный свекольный оттенок и казалось еще более жирным. Каждый раз при взгляде на него Гарри задавался огромным количеством вопросов, и первыми двумя в списке шли: как у такого человека мог родиться такой хороший сын (который, к сожалению, сейчас был далеко и возвращаться собирался только через месяц, когда отгремит пора экзаменов) и как дяде Вернону удобно с таким огромным лишним весом (про внешний вид Гарри уже даже не заикался — бесполезно было задумываться о такой вещи, учитывая, как старшие Дурсли поощряли планомерно переходящее из стадии в стадию ожирение Дадли).
— Только попробуйте выйти из комнаты! — брызжал слюной дядя Вернон, потрясая массивным кулаком перед толстыми линзами очков Лео. Гарри пожалел брата и отошел немного назад — слюна дяди долетала до его лица, и в животе от этого поднималась волна омерзения.
Лео же, казалось, все было нипочем — стоял и слушал гневную, едва ли цензурную тираду о своей ненормальности и о том, что с ними следовало бы сделать за испуг их ненаглядного Дадлика. Тонкие руки сведены за спиной, сцепленные ладони удивительно расслаблены, губы не сжаты в привычную тонкую линию, чтобы с них не сорвались ответные и менее цензурные проклятия на голову дяди Вернона. Олицетворение спокойствия и смирения, не меньше. Икона Девы Марии. Если бы Гарри не знал, какой его брат на самом деле вспыльчивый.
Обычно похожие ссоры заканчивались целым ничем, потому что в доме присутствовал фактор в лице старшего сына семейства Дурсль, не позволяющего родителям и младшему брату не то что на кузенов орать — даже себя лишний раз трогать, отчего за любые пререкания ни Гарри, ни Лео обычно не доставалось практически никак. Право слово, не считать же за наказание красноречивые раздраженные вздохи — единственное, на что под строгим и слегка брезгливым взглядом холодных голубых глаз старшего сына были способны Дурсли?
Но сейчас этот самый фактор отсутствовал, и поэтому приходилось терпеть и довольствоваться малым.
— Увижу вас за порогом — останетесь без еды! — закончил дядя Вернон, судорожно вздохнув из-за нехватки воздуха в легких, и громко хлопнул дверью. Несмотря на отсутствие сына, заходить в его комнату он все равно не решался. Понимал, что тот узнает, и неизвестно, чем это в итоге закончится.
Лео очнулся только тогда, когда на лестнице раздались грузные шаги. Он встряхнулся, потянулся, оглядел комнату, будто только сейчас понял, где оказался, и подошел к единственной кровати в комнате. Принадлежала она их с Гарри старшему кузену, но в его отсутствие они ее благополучно занимали, не спросив разрешения — все равно кузен особо против бы не был, они это прекрасно знали. Иначе бы не делили с ним одну комнату на троих.
С мягким «бах» тощая тушка младшего брата упала поверх одеял, и под заинтересованным взглядом Гарри Лео философски изрек:
— Могло быть и хуже.
Из клетки угрюмо ухнул Винс. Гарри согласно угукнул. Их могли бы запереть в чулане.
Правда, неизвестно, для кого подобное в итоге обернулось бы наказанием: для Гарри и Лео, чье здоровье после подобного приключения точно напомнило бы о том, что оно сахарное и очень хорошо тает, или для Дурслей, для которых по приезде их старший сын организовал бы все Девять Кругов Ада на земле.
Сколько Гарри себя помнил, они с Лео и Элиотом всегда были неразлучны. В силу возраста, разумеется, но — вместе, рядом, защищая и помогая друг другу.
Еще более маленький и хрупкий, чем Гарри, болезненно-бледный, что все вены видно, с длинными лохматыми волосами, щекотавшими лопатки, и челкой, спадающей на скулы, из-за которой все задавались вопросом, как ему вообще удобно так жить, в огромных круглых очках с очень толстыми линзами, сквозь которые не было видно не то что глаза — половину лица, и в вещах не по размеру, которые ему, как и Гарри, доставались от Элиота — и все равно висели мешком, — Лео казался самым настоящим привидением из подвала какого-нибудь старинного замка. Тихий и любящий книги больше, чем людей, он представлялся всем идеальным объектом для насмешек и издевательств. Ровно до того момента, пока эти люди не узнавали, что Лео, несмотря на свою внешнюю хрупкость, способен ответить — и так, что на всю жизнь пропадет желание даже смотреть в его сторону.
Несмотря на способность постоять за себя, здоровье Лео откровенно намекало своему владельцу, что оно не только сахарное, но и очень хрупкое: Лео болел чаще, чем Гарри, тоже не отличавшийся частыми появлениями в школе, перенося даже банальнейшую простуду с огромным трудом и нередко довольно страшными осложнениями, которые наслаивались на еще не прошедшие старые и снежным комом накапливались годами, потому что Дурсли не жаждали заниматься ненавистными племянниками хоть как-то; легко ломал кости на тех редких уроках физкультуры, которые посещал между перерывами в больничных, и без своих жутких очков не видел совершенно ни черта.
В противовес же хрупкому здоровью психика Лео, казалось, была титановой. Он был незыблемо спокоен, будто буддийский монах, даже когда раздавал подзатыльники Гарри и Элиоту за их ссоры или выслушивал крики дяди Вернона, — единственным, кому удавалось вывести Лео из его непоколебимого душевного равновесия, был Элиот, и то подобное выходило у него довольно редко; быстро приспосабливался к любым обстоятельствам, мог часами не разговаривать и даже не издавать особо никаких звуков, порой пугая домашних внезапной фразой, когда про него уже умудрялись забыть, никогда не истерил, не плакал и не обращал внимания на издевательства и оскорбления себя, брата и родителей что детей из школы, что самих Дурслей, чем иногда, особенно в более раннем детстве, грешил Гарри. В редкие моменты ему становилось стыдно, что это Лео, младший, его успокаивает, а не наоборот. Но он быстро привык, поняв, что Лео, просто из-за другого строения его психики, действительно плевать хотел на то, что пытаются сделать ему окружающие, пока это не причиняло реальный физический вред и успешно могло игнорироваться. Гарри, болезненно реагирующему на все, связанное с семьей, это не удавалось, и со временем он просто смирился с этой своей чертой, приняв ее. Разумеется, не без помощи Лео.
Лео не нуждался в защите. Откровенно говоря, в защите нуждался именно что Гарри. Но Гарри все равно старался опекать Лео на правах старшего брата, несмотря на то, что разница в возрасте у них была довольно смешной и порой ему казалось, что старший из них двоих здесь не он, а Лео — более спокойный, более рассудительный, более взрослый во всем, он казался старше даже Дурслей, не то что Гарри. И все же — защиту, любовь и заботу Гарри он принимал как младший, в такие моменты превращаясь (как со временем укоренился в этой мысли не обделенный наблюдательностью и хорошими мозгами Гарри — позволяя себе превращаться) в ребенка. Лео не очень любил обниматься, да и в целом тактильные контакты воспринимал с трудом, недоверчиво дергаясь от каждого и подпуская к себе только кузена и брата, но с Гарри он обнимался с удовольствием, зарываясь лицом в плечо и подставляя затылок под поглаживания немного широкой ладони с сухой, грубой от работы в саду кожей. Для Гарри это было самым ценным в жизни, и такие теплые моменты с младшим братом он никогда и ни за что не променял бы. Как и те, когда их обоих неловко обнимал Элиот, прижимая к груди растрепанные черные макушки.
Элиот был защитником для них обоих — и в первую очередь от своей собственной семьи. Потому что Гарри и Лео, тихих и довольно неконфликтных, Дурсли ненавидели всей душой, а Элиота, несмотря на резкий характер и противоречащие всем постулатам семьи убеждения, часто приводившие к громким ссорам, тетя Петунья и дядя Вернон любили до умопомрачения, как и Дадли. Пусть и временами боялись.
Лео рассказывал, что первые пару лет жизни в доме номер четыре по Тисовой улице они провели в чулане под лестницей, деля одну раскладушку на двоих и прижимаясь по ночам вплотную друг к другу в жалких попытках сохранить крохи тепла под совершенно не спасающим тонким одеялом. Но потом — кажется, Гарри было года четыре, — Элиот, и до этого не очень понимавший нелюбовь семьи к кузенам и пытавшийся как-то повлиять на ситуацию в доме, возмутился тому, что они живут не в нормальной комнате, которая у Дурслей была (гостевая, отведенная исключительно тетушке Мардж, появляющейся в доме брата раз лет в пять), и… в пух и прах разругался с родителями, отчитав их как маленьких детей.
Нет, сначала он, разумеется, разговаривал спокойно и приводил удивительно разумные и складные для шестилетнего ребенка аргументы, но своей категоричностью в суждениях о племянниках и попытками настроить сына против них старшие Дурсли умудрились довести в целом довольно спокойного Элиота до крика, притом такого, что его прекрасно слышали в соседних домах. Судачили об этом на Тисовой улице — да и во всем Литтл Уингинге — следующие несколько месяцев точно. Впрочем, инцидент не забывался и до сих пор, хотя прошло уже семь лет.
Лео, память которого была более совершенной, несмотря на возраст, утверждал, что и до этого Элиот не сильно ладил с семьей, препираясь почти по любому поводу и предпочитая быть отстраненным и самостоятельным, в отличие от Дадли, и говорил не забивать себе голову глупым чувством вины относительно того, что именно Гарри стал причиной такого разлада в семье Дурслей. Не то чтобы Гарри как-то сильно переживал по этому поводу — вообще нет, на самом деле, — но в тот момент сжавшие его внутренности тиски немного разжались.
Дурсли были откровенно против того, чтобы «ненормальные» племянники занимали целую комнату, поэтому Элиот сделал, что называется, «ход конем»: с его легкой руки те самые «ненормальные» переехали в его собственную комнату. На все действия, направленные пресечь эту авантюру на любой из стадий, Элиот сначала кричал, из милого шестилетнего мальчика превращаясь в опасное чудовище, а потом громко хлопал дверью, отрезая от семьи и себя, и кузенов, и спускался за едой с демонстративной самостоятельностью в готовке — пусть и не отличавшейся особым разнообразием или изыском — и не менее демонстративным игнорированием даже малейшей попытки во взаимодействие.
Вся эта ситуация стала небольшой, но заметной первой ступенькой к тому, чтобы через несколько лет Дурсли перед старшим сыном и братом ходили буквально на цыпочках. Потому что Элиот всегда добивался своего, и все палки, которые отчаявшиеся тетя Петунья и дядя Вернон пытались вставить в его прекрасно едущие по жизни колеса, в конечном счете оказывались запихнуты едва ли не им же самим в глотку.
Элиот с самого раннего детства не уважал родителей, не принимал их авторитета, прекрасно знал, на что давить, чтобы от него и кузенов отстали, и разговаривал так, будто сидел за столом переговоров, не меньше. От такого поведения сына даже дядя Вернон, руководитель собственной фирмы, создавший ее с нуля и поднявший на довольно неплохой уровень, терялся, трусил и в конечном счете отступал под давлением аргументов, тяжелого, совершенно недетского взгляда и хорошо поставленной речи, манера которой заставляла всю семью грешно думать, что у них помутнение рассудка и Элиот приемный, и на самом деле он какой-нибудь аристократ с родословной длиной с Нил и кровью едва ли не голубее, чем у королевской семьи.
Не похож на Дурслей Элиот был не только своим характером, совершенно не предполагающим, что с ним будут сюсюкаться, как любила делать тетя Петунья с Дадли (вероятно, отыгрываясь на младшем сыне за то, что старший за любую попытку дотронуться шипел не хуже разъяренной гадюки), но и внешностью. Ростом чуть выше среднего, со светло-русыми волосами и голубыми глазами, совершенно не похожими на глаза тети Петуньи или дяди Вернона, что бы они ни говорили, худой и жилистый, Элиот выгодно отличался от отца и брата, походившими на откормленных боровов, и матери, чья внешность в первую очередь напоминала не самую пропорциональную лошадь. Элиот не переедал (и на самом деле откровенно ненавидел жирную пищу, которую за милую душу и обе щеки в три подбородка уплетал Дадли), постоянно тренировался (и не только с деревянным тренировочным мечом, который ему купили жутко гордые своим чадом родители), был влюблен в музыку и игру на фортепиано, чего совершенно не понимали остальные Дурсли, такие же далекие от любого искусства, как Атлантида от реальности, и без особого труда хорошо учился, принося в дом табели со средними и выше оценками, чем Дадли похвастаться не мог, даже если и хотел когда-то — до того, как понял, что родители любить его будут любым, даже с отвратительными оценками, огромным лишним весом и поведением будущего уголовника.
Элиот и Дадли были словно небо и земля — так же непохожи и на таких же разных уровнях. Элиот выделялся даже своим именем — Элиот Гилберт Дурсль, которое ему дали неизвестно в чью честь. Но совершенно точно не прогадали, потому что имя, если бы не фамилия, звучало бы как имя какого-нибудь благородного аристократа. И именно такое впечатление Элиот, для которого это было так же естественно, как дышать, и создавал. И пусть Дадли не переживал за то, что родители не будут его любить из-за успехов Элиота, столь значительная разница между ними и любовь старшего брата к уродам-кузенам не могли не повлиять на их отношения. Только Элиоту было все равно, он относился к Дадли если не с откровенным презрением, то довольно холодно, а Дадли криками и слезами пытался добиться внимания идеального старшего брата, не понимая, почему тот предпочитает ему каких-то «ненормальных», и тем самым еще больше ухудшая мнение о себе.
Именно своими отличиями от остальной семьи Элиот и заслужил горячую любовь родителей, которые не уставали хвастаться перед соседями успехами старшего сына, тактично умалчивая о том, как этот самый сын к этим самым родителям относился. В такой атмосфере всеобщей любви и восхваления буквально за все он вполне мог вырасти куда более избалованной свиньей, чем Дадли, которого даже невыгодные сравнения с братом не заставляли хоть что-то делать, чтобы измениться в лучшую сторону и стать на него похожим.
Элиот мог бы издеваться над Гарри и Лео даже активнее, чем Дадли, когда тот оказывался вне пределов видимости старшего брата. Но вместо этого он без спроса предпочел стащить из пустующей гостевой спальни матрас и поселить их рядом с собой, проведя между их компанией из троих человек и оставшимися членами семьи Дурсль жирную разделительную черту, через которую переступить у вторых никак не получалось, а у первых не было никакого желания.
Элиота не отваживали от них даже периодически случающиеся «ненормальности» вроде внезапной телепортации на крышу школы во время побега от Дадли и его друзей, или сменившего цвет парика учительницы, или отросших за ночь волос, которые тетя Петунья обрезала в приступе ярости на не проходящую и сопротивляющуюся расческе лохматость Гарри, пока старший сын пропадал на тренировке — будь он дома, у тети Петуньи максимум получилось бы поворчать (что и случилось с везучим Лео, до которого просто не успели дойти руки). Элиот смотрел на подобные вещи с непониманием, хмурился и искал ответы, но никогда, в отличие от родителей, не кричал на них и не пугался происходящего. Он не отрицал возможность существования магии, которой Гарри объяснял лично ему все происходящие странности — ничем особо другим они быть не могли, пусть и звучало все это довольно сюрреалистично, — и хотел в этом разобраться, чем очень удивлял Гарри. Пока тот не понял, что это потому, что и с самим Элиотом временами подобное приключалось — когда его слишком сильно злили, например. Но даже сыну тетя Петунья и дядя Вернон, которые явно что-то знали, если судить по их реакции, отказывались отвечать.
Как выяснилось впоследствии, зря отказывались. «Ненормальными» в этом доме были не только Гарри и Лео — оказавшиеся на самом деле сыновьями настоящих волшебников, а не детьми безработного пьяницы и подзаборной наркоманки. «Ненормальным» был и сам Элиот, что окончательно подтвердило пришедшее в начале июля восемьдесят девятого письмо с сургучной печатью и адресом, написанным зелеными чернилами.
— П-петунья, — заикаясь произнес дядя Вернон, с суеверным ужасом разглядывая толстый конверт в руках старшего сына. Элиот смотрел на зеленые чернила странным немного неодобрительным взглядом, отчего в глазах старших Дурслей мелькнула радость. Но Гарри знал — неодобрение Элиот выражал не факту письма, а его оформлению.
— О боже… — выдохнула тетя Петунья, не оседая на пол только потому, что оперлась на кухонный стол позади. На лице ее широкими мазками была нарисована паника.
Гарри и Лео, переглянувшись, прикрыли свои тарелки руками и пододвинули их ближе к себе — на всякий случай. Не прогадали. Как обычно.
— Отдай! — вдруг возопил дядя Вернон, дернувшись в сторону Элиота с намерением отобрать письмо. — Не смей читать!
Элиот, зацепившись носком за ножку стола и балансируя на двух ножках стула, резко откинулся назад, крепче сжав пальцы на толстой пергаментной бумаге, и широко распахнул глаза, встречаясь взглядом с отцом.
Гарри показалось, что в голубых радужках поднялось торнадо золотых искр. Лампочки в люстре мигнули пару раз, вызвав полузадушенный писк со стороны тети Петуньи.
— Руки, — произнес Элиот спустя пару секунд. Дядя Вернон дерганными движениями, будто кукла-марионетка, вернулся на свое место, положив руки по бокам от тарелки, содержимое которой красовалось на любимой скатерти тети Петуньи и его рубашке, и только после завершения этих манипуляций Элиот вернул стул в нормальное положение. Потом медленно оглядел отца и мать, помахал письмом в воздухе и поинтересовался: — А вот теперь ничего не хотите объяснить?
В первую очередь Дурсли объяснили, как же они разочарованы, что их сын будет учиться не в Вонингсе. Во вторую — порассуждали, что же они упустили в его воспитании. И только в десятую, после продолжительной ссоры, во время которой пострадал любимый сервиз тети Петуньи, превращенный в груду осколков вырвавшейся из оков самоконтроля магии Элиота, ненавидевшего, когда ему что-то навязывали, тетя Петунья согласилась рассказать правду о письме с зелеными чернилами.
В конечном итоге Дурслям пришлось смириться, что их старший сын такой же ненормальный, как и Поттеры, которых они поголовно ненавидели. Ничего другого им не оставалось; и не только потому, что отказаться от обучения в школе чародейства и волшебства Хогвартс было невозможно, но и потому, что Элиот даже за небольшой намек о том, что нужно быть «нормальным» и не опускаться до уровня «уродов», которыми были Гарри и Лео и которые, по мнению Дурслей, «заразили этой пакостью» их «ненаглядного Элли» (на такое сокращение своего имени Элиот бесился куда больше обычного, но тетя Петунья старательно об этом забывала, пока не получала новую порцию криков и едва ли не ненависти в свою сторону), вызверился настолько, что ходить мимо с грохотом захлопнувшейся двери его комнаты все время до отправки Хогвартс-экспресса с трудом решались даже на цыпочках.
На следующий день утром в дверь кто-то постучался. Элиот, который накануне вытряс из матери всю известную ей информацию, шел открывать с таким видом, будто ожидал, что из-за двери на него накинется какое-нибудь чудовище: несмотря на попытку представить волшебный мир этакой сказочкой, весь его контингент вызывал у Элиота как минимум здравое опасение в своей адекватности. Гарри и Лео подсматривали за происходящим, выглядывая из-за дверей гостиной, старшие Дурсли прятались на кухне — не только из-за страха, но и потому, что здраво опасались подходить к сыну после устроенных накануне сначала допроса, а потом и громкого скандала, а Дадли в целях безопасности отправили к лучшему другу Пирсу Полкинсу, запретив на весь день подходить ближе, чем на несколько домов. Запуганный Дадли проникся настолько хорошо, что Гарри не сомневался: тот даже из комнаты Пирса не выйдет, не то что не улицу и не то что подойти посмотреть на настоящих волшебников.
На пороге стояла представительного вида дама в черном платье и зеленой мантии, со строгим выражением лица и явным недоверием в глазах. Почти полностью поседевшие волосы были собраны на затылке в пучок, и все трое встречающих вздохнули с облегчением: хоть не в остроконечной шляпе, и на том спасибо.
— Мистер Дурсль? — обратилась женщина к Элиоту, не спешившему пускать ее в дом и продолжавшему стоять с ладонью на ручке распахнутой двери. Своей хмуростью он мог посоперничать с этой женщиной и с неудивительной легкостью выиграть. В этом противостоянии ей не могли помочь даже очки в роговой оправе. — Я профессор МакГонагалл, одна из преподавателей школы чародейства и волшебства Хогвартс. Вам должно было прийти письмо о зачислении.
— Пришло и было прочитано, — осторожно ответил Элиот. На секунду он обернулся, встречаясь взглядом с Гарри, и выражение его лица стало еще более хмурым. Гарри пожал плечами. Ему было интересно, и скрывать свой интерес он не собирался. — Вы должны проводить меня на Косую аллею, профессор?
— Совершенно верно, мистер Дурсль, — профессор МакГонагалл удивленно моргнула, явно пораженная осведомленностью и сговорчивостью новоиспеченного студента, который явно не должен был обладать такими обширными знаниями. — Но мне нужно поговорить с Вашими родителями.
— Уверен, Вы знаете, что в этом нет необходимости, — холодно заметил Элиот. — Моя мать была сестрой одной из Ваших студенток. Она все знает и не против.
— Правда? — уточнила профессор. Элиот демонстративно помахал в воздухе кошельком, в который накануне добавилось несколько десятков фунтов на все покупки, которые он посчитает нужным. Разумеется, после долгой и изматывающей для обеих сторон ссоры. — Тогда мы можем отправляться.
— Профессор, — остановил уже развернувшуюся женщину Элиот, и Гарри с Лео вышли к нему, вставая за спиной. Их ладони тут же оказались схвачены Элиотом, — я бы хотел взять своих кузенов с собой. Надеюсь, это не возбраняется? Тем более, они оба волшебники.
Профессор МакГонагалл явно была шокирована. Она смотрела на их сцепленные руки как на восьмое чудо света и будто не могла сложить в голове два и два.
— Думаю, в этом не будет ничего страшного, — наконец выдавила она, и Лео мило улыбнулся ей в ответ. От этой улыбки профессора передернуло.
Поход по Косой аллее выдался довольно забавным. Элиот не оказался типичным восторженным ребенком, каким его ожидала увидеть профессор МакГонагалл: он задавал только четкие уточняющие вопросы, оглядывался по сторонам с любопытством, — но не таким, какое бывает у детей, когда они узнают, что на самом деле являются волшебниками, — не кидался к каждой витрине, чтобы рассмотреть новые необычные магические предметы, и в целом не выглядел особо впечатленным. Элиот вообще в первую очередь присматривал за Гарри и Лео, схватив отпущенные руки кузенов обратно сразу же, как только они попали на Косую аллею и вошли в огромную толпу разноцветных волшебников, в которой было легко потеряться, а не интересовался окружающей его обстановкой.
Выбить из колеи его не смогли даже гоблины, работающие в банке Гринготтс, в который профессор МакГонагалл привела их, чтобы обменять выданные старшими Дурслями фунты на магические деньги: галеоны, сикли и кнаты. Аптекой, в которую они зашли за ингредиентами на уроки зельеварения, и вовсе впечатлены оказались только Гарри и Лео, с искренним любопытством расспросившие периодически отвлекавшегося на других студентов продавца о назначении тех или иных вещей. Ничего не понимающей МакГонагалл Элиот с тяжелым усталым вздохом типичного старшего брата пояснил, что его маленькие кузены слишком любят городскую библиотеку и довольно рановато увлеклись химией и биологией, а зельеварение по сути совмещало в себе магические аналоги и того, и другого, вот они и развлекаются. Объяснением профессор была поражена еще больше, чем зрелищем детей, интересующихся чем-то помимо квиддича. Которым, к слову, немного заинтересовался один только Гарри, когда ему сказали, что его отец был прекрасным игроком в свое время и не раз приносил победу и Кубок школы по квиддичу своему факультету, Гриффиндору.
В ателье мадам Малкин Элиот, как ни странно, вместе с Лео моментально упорхнул в секцию, в которой была представлена одежда, подходившая по крою аристократам, — несколько видоизмененная, она напоминала одеяния высшего сословия образца века девятнадцатого, насколько Гарри помнил картинки в исторических атласах. Подобному поступку кузена и брата он, в отличие от профессора МакГонагалл, удивлен не был: на его памяти Элиот всегда предпочитал классику и в любом возрасте выглядел в ней настолько естественно, что казалось, будто он в ней родился. Поэтому и представить его в чем-то похожем на то, что они с Лео разглядывали, было довольно просто. И в воображении Гарри на Элиоте такая одежда смотрелась даже лучше обычной классической и казалась более… естественной, да. По неизвестным даже ему самому причинам.
Удивленно хлопнувшая глазами владелица ателье спустя пару секунд последовала за ними и с любопытным сомнением оглядела пусть и целую, но явно поношенную и большую на пару размеров одежду Лео и классические, но маггловские прямые брюки и аккуратно в них заправленную белую рубашку Элиота. Она наверняка удивилась тому, что дети не из магического сообщества (эта одежда, судя по всему, предназначалась юным аристократам магической Британии, а не обычным обывателям) интересуются чем-то подобным. Но все равно с удовольствием их обслужила.
В итоге под становящимся все более шокированным взглядом профессора МакГонагалл они помимо обязательных мантий купили немного новых личных вещей для Гарри и Лео, недорогой простой костюм-двойку с жилетом и несколько рубашек для более-менее постоянной носки в дополнение к тем вещам, что Элиот собирался брать в школу.
В книжном магазине «Флориш и Блоттс», в отличие от всех остальных, они задержались почти на полтора часа. Быстро забрав Элиоту специально заранее собранный продавцами школьный комплект учебников, все трое начали третировать выловленного единственного свободного консультанта на тему дополнительной литературы: истории магического мира, книг по этикету и традициям, каких-нибудь пособий конкретно для магглорожденных и маггловоспитанных волшебников. Набрав общего и для всех, каждый начал дергать беднягу-консультанта уже по своим личным интересам: Элиот поинтересовался о дуэлях и боевых искусствах в магическом мире, чем заработал осуждающий взгляд профессора МакГонагалл, на который он не обратил ни малейшего внимания, Гарри бродил среди книг по Защите от Темных Искусств и перекрикивался с Лео на тему того, что взять по зельеварению, которым заинтересовались оба, а самого Лео умудрились потерять в секции книг о магических тварях, из которой он под грандиозное молчание всей четверки, включающей профессора, кузена, брата и консультанта, вышел с довольно внушительной стопкой, которую ему непонятно каким способом удавалось удерживать своими тонкими ручками. Сложив все вместе, дети принялись высчитывать, хватит ли им средств на все свои желания, чтобы еще осталось Элиоту на палочку, животное и обычные учебники с канцелярией и им всем на перекусить в увиденном по пути кафе с мороженым. Кое от чего пришлось отказаться, но они не расстраивались — не в последний раз посещают Косую аллею. И все равно, разглядывая получившуюся гору, Гарри порадовался тому, что Лео, когда они покупали сундук и школьную сумку, сразу поинтересовался, а нет ли в волшебном мире чего-то такого, что позволило бы расширить пространство и снизить вес, и благоразумный Элиот, несмотря на попытки профессора предложить более дешевый и обычный вариант, не сэкономил на своем удобстве. Сейчас эта предосторожность о комфорте очень здорово их выручила.
Магазин волшебных палочек Олливандера первым произвел на них действительно сильное впечатление. Но, как ни надеялась профессор МакГонагалл, довольно плохое.
Сначала очков лавке убавил продавец, сходу узнавший в Гарри Героя Магического мира, что им довольно успешно удавалось скрывать все время, которое они закупались. Благо, в этом им помогали длинная густая челка, надежно прятавшая за собой всеми узнаваемый шрам, неболтливость Гарри, совершенно не желающего ощутить на себе прелесть бытия знаменитостью такого масштаба, и с трудом, но согласившаяся держать язык за зубами профессор, настроение которой планомерно катилось вниз с каждым одергиванием и предостерегающим взглядом, которым ее награждали Элиот и Лео, свято чтившие желание Гарри прогуляться по волшебному миру в относительном спокойствии; для нее, наверное, было неприятным нонсенсом то, что ее одергивали дети, один из которых был младше даже ее студентов-первокурсников. Потом Элиота, абсолютно не любившего чужие прикосновения, не слишком любезно ощупали и повертели вместе с длинной серебряной линейкой, которая, как казалось всем троим, была в работе совершенно не нужна (в своем ателье мадам Малкин доверила все своим измерительным лентам, не трогая явно не особенно дружелюбного ребенка, за что хорошо выросла по сравнению с остальными волшебниками в их глазах). А после начала теста палочек покрасневшая профессор МакГонагалл познакомилась с арсеналом ругательств Лео, когда по вине палочки, явно выбранной научным методом тычка в небо, на него едва не обрушился целый шкаф с ее товарками. Гарри повезло чуть больше — его всего лишь с ног до головы залило водой.
— Хм, — Олливандер задумчиво побарабанил по подбородку длинными пальцами и новым взглядом окинул фигуру Элиота, всем своим довольно немалым для его возраста ростом выражающей едва ли не чистейшую ярость. — А Вы довольно интересный клиент, мистер Дурсль.
Элиота перекосило так, что Гарри показалось, еще немного — и кузен кинется на продавца, так же, как вчера на мать. Особым терпением он никогда не отличался, но магический мир явно пытался узнать границы его и так довольно хрупкого душевного равновесия.
Олливандер удалился куда-то вглубь магазина и вернулся под полное недоверия бормотание, отряхивая от пыли довольно старую и немного потрепанную коробочку. Палочка, которую он извлек на свет магических ламп, была изящной и светлой и почему-то показалась Гарри несколько старомодной, в отличие от других, которые хозяин лавки предлагал им до этого. Олливандер, немного покрутив палочку у себя перед глазами, с сомнением вручил ее Элиоту, лицо которого выражало даже куда больший скепсис, чем у продавца.
Едва кончики пальцев Элиота коснулись рукояти, как палочка исторгла сноп мягких светлых искр. Маленькие золотые шарики зависли в воздухе на пару секунд под удивленным взглядом всех присутствующих и медленно расплылись по магазину, впитавшись в стены.
— Мерлинова борода… — недоверчиво пробормотал Олливандер и воззрился на Элиота с непередаваемым выражением лица. Элиот в ответ смотрел настороженно, будто готовился все бросить и бежать при первом же малейшем намеке, что хозяин лавки собрался сделать что-то не то по его мнению. Олливандер встряхнулся и вернул себе прежнее выражение духа, свойственное увлеченному своим делом продавцу. Впрочем, глаза его продолжали следить за светлой палочкой. — Кипарис, перо гиппогрифа, двенадцать дюймов. Я сам не использую столь экстравагантные начинки, предпочитаю более простые в работе. Эту палочку сделал мой прадед, и он всегда повторял, что эта красавица выберет себе в хозяева человека с душой благородного героя, — улыбка его стала несколько натянутой, — чья судьба, тем не менее, сложится весьма трагичным образом.
Гарри вздрогнул и с обвинением посмотрел на продавца, словно тот только что своими словами поставил на жизни Элиота крест и едва ли не убил собственными руками. Если бы он не был так поглощен внезапной иррациональной обидой за такие слова в адрес почти единственного родного ему существа, то заметил бы, как Лео с силой сжал кулаки и спрятал ладони в рукавах кофты, на которой проступили яркие капельки крови.
Из магазина они вышли в довольно скверном расположении духа, мрачно переглядываясь и с опаской скашивая взгляд на сумку, в которой вместе с чехлом лежала злосчастная палочка. Профессор МакГонагалл на удивление предпочла к ним не лезть и молча повела сквозь толпу к магическому аналогу зоомагазина. Она хотела зайти с ними, посоветовать что-нибудь полезное — по своему мнению, разумеется, — но быстро поняла, что в ее услугах совершенно не нуждаются: когда она попыталась начать читать лекцию о полезности того или иного вида живности, на нее свирепо уставились три пары глаз, одну из которых нельзя было увидеть из-за толщины линз, но ее взгляд все равно прекрасно ощущался, и все слова и наставления закончились сами собой. Пару секунд поборовшись с собой, профессор все же сдалась, сказав, что подождет снаружи, чтобы потом проводить их до кафе Флориана Фортескью, о чем они договорились еще в самом начале, а потом вернуть домой на Тисовую улицу.
Из магазина их троица вышла с куда более миролюбивым настроем: Элиот нес в руках большую клетку с красивой полярной совой, Лео доверили клетку поменьше со светло-коричневым малышом-совкой, а Гарри обнимал бумажный пакет со всем необходимым для ухода за птицами и сквозь прутья клетки аккуратно поглаживал то Хэдвиг, сову Элиота, то Винса, совку Лео. На вопрос, зачем им две совы, меланхолично ответил Лео, удивительно спокойный и довольный жизнью для человека, едва не заработавшего сотрясения мозга и услышавшего, что его любимого кузена, вероятно, будет ожидать что-то не самое приятное в будущем.
— Для удобства, профессор. Не ждать же нам, когда Элиот соскучится и попросит Хэдвиг слетать до нас с письмом.
Профессор МакГонагалл, и так удивленная чрезмерной, по ее мнению, практичностью нового и будущих студентов, была поражена еще больше.
В кафе, заказав себе по внушительной порции мороженого — даже Элиот, который не прослыл особым любителем сладкого, был впечатлен и орудовал ложкой с хорошей скоростью, — они налегли с расспросами уже на профессора. Растерянная МакГонагалл только и успевала, что принимать одни вопросы и отвечать на другие, заданные пунктов эдак пять-семь назад.
Учинив бедной женщине перекрестный допрос и придираясь к каждой мелочи в ее рассказе, дети опытным путем выяснили все обстоятельства, из-за которых Гарри и Лео оказались подброшены на порог к Дурслям холодной ноябрьской ночью. Рассказ о Великом Темном Маге Лорде Волдеморте, чье имя профессор произнесла с содроганием, впечатлил их не так сильно, как факт того, что маленьких детей — боже, младенцев! — не обеспечили даже элементарными согревающими чарами, наличие которых логично вывел Лео. Но зато оставили пространное письмо о большой ответственности и потрепанные документы, которые остро нуждались в замене. Элиот кипел от возмущения настолько, что его мороженое подозрительно быстро таяло, но никто не обращал на это внимания: Гарри злобно щурился, ядовито уточняя у профессора, почему же Великий и Светлый Чародей Альбус Дамблдор ни разу не навестил его и не поинтересовался его здоровьем и общим состоянием, которые не дышали на ладан только стараниями Элиота, а Лео все так же меланхолично отвечал ему вместо окончательно потерявшейся МакГонагалл, что, видимо, у господина директора не было ни единой свободной минутки, чтобы заглянуть к Дурслям на чай и проверить детей, за которых он же сам взял ответственность.
Проводить время в компании этой женщины у них и так не было особого желания, а после разговора оно пропало окончательно, но домой им все еще надо было попасть и при этом не вызвать сильно много вопросов. Поэтому пришлось терпеть ее яростные, но абсолютно пустые оправдания, испортившие им всем аппетит, а потом — очередную лекцию. Но на этот раз — о способе попасть на платформу девять и три четверти, которую она читала им все время дороги на метро, и о запрете на применение магии за пределами школы, даже если официально Элиот еще не является студентом. Закончив инструктаж, женщина оглянулась, проверяя, нет ли кого-то в поле видимости, и исчезла в вихре какого-то телепортационного заклинания. Пару секунд постояв и глубокомысленно посмотрев на опустевшие место, все трое одинаково поморщились и потащили клетки и сумки с сундуком в дом, на пороге которого уже стояла поджимающая губы бледная тетя Петунья.
— Все купили? — отрывисто поинтересовалась она, с сомнением оглядывая довольно скромную поклажу и с острой неприязнью — совиные клетки. Элиот отвернул свою клетку от матери и ожег ее раздраженным взглядом, под которым тетя Петунья быстро стушевалась, сразу потеряв в росте и жалкой, но попытке побыть в этом доме авторитетом.
— Не совсем, но это не критично, — напряженно ответил Элиот и протиснулся мимо тщедушной фигуры матери в дом. За ним просочились Гарри и Лео, постаравшись пронести оставшиеся вещи так, чтобы они даже своим краешком или кончиком не задели пушистых тапочек тети Петуньи.
Прошлым днем они, за неимением другого занятия, разбирали шкаф, заранее складывая необходимое, и заодно согласовывали поход в обычный книжный магазин, потому что обычных и привычных дисциплин в Хогвартсе, очевидно, не преподавали. Что, по единодушному мнению всех троих, было самым главным упущением школы, готовящей (вроде как, пока они в этом не убедились и утверждать не могут) к жизни в волшебном мире, но совершенно не готовящей к жизни в обычном (действительно, зачем нужно волшебникам осваиваться в маггловском мире?). От понимания, что учиться придется в два раза больше, все трое синхронно поморщились, но смириться с неизбежным злом пришлось.
А на следующий день, как и договаривались, отправились в книжный и канцелярский. Потому что, посмотрев немного на перья и пергамент, Элиот припечатал, что не собирается ставить над собой эксперименты и переучиваться писать, и отказался от покупки волшебных письменных принадлежностей, известив своего будущего профессора, что предпочтет атмосфере удобство. Докупив на оставшиеся деньги учебники, тетради и ручки, они почувствовали себя относительно умиротворенными и готовыми практически к любым испытаниям, которые им подкинет магический мир.
Лео с невеселым смехом сказал, что почти смирился с мыслью отправить Элиота в неизвестность, но никто шутку не поддержал. Потому что шуткой это и не было.
Они впервые настолько надолго окажутся разделены в совершенном незнании, что их ждет дальше, и Гарри мог поставить все свое малое личное имущество — напряжение от понимания этого факта можно было бы резать бензопилой.
Оставшиеся полтора месяца до отъезда Хогвартс-экспресса с платформы девять и три четверти Элиот провел с ними, не расставаясь практически ни на минуту, будто желал надышаться перед смертью. Жуткая аналогия была высказана Гарри, отчего Лео и Элиота крупно передернуло, и до него дошло, что это вполне себе могло быть правдой, учитывая рассказ тети Петуньи. У матери Гарри и Лео, Лили, все начиналось точно так же — с поражающей воображение сказки. А закончилось могилой. Стало страшно.
Все летние дни прошли именно в таком настроении. Тревога отравляла воздух и душила, при каждом взгляде на сундук с частью сложенных вещей или стопку волшебных учебников обхватывая горло тесным ошейником, и эта неприятная атмосфера невольно заставляла их держаться еще ближе друг к другу, будто так они могли защититься сами и защитить остальных двоих. Даже понимание, что это не так, никак их не останавливало. Добрым другом стала бессонница, а редкие часы сна в одной кровати, когда они переплетались руками и ногами, чтобы точно знать, что все свои рядом, — единственным временем, когда можно было почувствовать себя более-менее спокойно. Магический мир дал о себе лишь крохи информации, но и эти крохи позволили им понять, что волшебство — не сказка, а откровенное дерьмо, в которое по доброй воле и лезть никогда не захочешь. После прочтения набранной дополнительно литературы это мнение только укрепилось.
Элиот читал учебники Хогвартса, учил заранее часть программы обычной школы и помогал со всем этим и кузенам. Сквозь волшебные книги они продирались вместе, нередко поднимая взгляд и упираясь им в стену в приступах глубокой задумчивости (особенно тогда, когда в книгах попадалось имя Гарри и его восхваляли как Героя Магического мира за то, что он отбил лбом одно из Непростительных), а справочники и путеводители для магглорожденных, написанные так, будто кто-то отчаянно не хотел, чтобы дети узнали что-то лишнее, и вовсе вызвали у Лео истеричный смешок и неразборчивое, но явно нелестное бормотание, на которое Элиот, раздраженно фыркнув, просто смиренно развел руками.
— Меня откровенно смущает, что статус крови рассматривается только с биологической стороны вопроса, — Лео задумчиво постучал пальцем по означенной странице. — Не может быть все так просто.
Элиот нахмурился.
— Довольно несложно предположить остальную часть. Чистокровные маги, как аристократы, явно имеют при себе поддержку Рода: скопленные за столетия деньги и влияние, защищенное и укрепленное поколениями предков родовое поместье, вполне вероятно, какое-то определенное наследие в виде предрасположенности к какому-то виду магии, место в правительстве, быть может, или в каком-то совете. Что-то такое обязано существовать. Это логично.
— Как и вырождение, — заметил Гарри, отрываясь от учебника по естествознанию. — Если я правильно понимаю термин и специфику аристократии, то они вряд ли свяжут себя узами брака с не-волшебником, магглорожденным или полукровкой, — он поморщился. — Если совсем консерваторы. А это значит что?
— Инцест в той или иной степени, — кивнул Элиот и дернул плечом. Выражение его лица стало непроницаемым. — Не удивлюсь, если нечистокровных они еще и за людей не держат.
— Может, не все, — вставил свое слово Лео. Они с Элиотом понятливо переглянулись, чего Гарри не заметил — вернул свое внимание естествознанию. — Но некоторая часть точно. Ну и придурки, — припечатал он и снова обратился к справочнику. — Сами себя в конце концов сгубят. Чистота крови чистотой крови, но последствия кровосмешения гордостью не прикроешь.
— Аминь, — заключил Элиот. Религиозностью он не отличался, Гарри, если честно, вообще сомневался, что он верит во что-то подобное, но, тем не менее, некоторые темы в диалоге он закрывал именно так.
— Но наше понимание происходящего не отменяет того, что это вообще нигде и никак не написано, — Лео критично осмотрел справочник. Его глаз не было видно, как и в целом выражения лица — как и обычно, — но Гарри прожил с ним всю жизнь и довольно легко читал его настроение. Сейчас младший брат едва сдерживался, чтобы не плюнуть на свое уважение к книгам и не побить ее обо что-нибудь твердое. Желательно — об голову автора. — Текст гладко стелет лишь о том, что все различие статусов крови — в том, кто у тебя родители и в каком поколении ты являешься волшебником. И умалчивает, что магглорожденным с большой вероятностью в жизни пробиться будет довольно сложно, потому что большинство постов в том же Министерстве наверняка поколениями занимают какие-нибудь Рода.
— Может, сейчас у них более прогрессивное правительство? — Гарри поставил палец в середине абзаца, где остановился, и поднял брови. — Ну, в плане — места талантам, а не крови? Раз уж пособия столь лаконичны.
Элиот и Лео переглянулись.
— А черт его знает, — Лео пожал плечами. — Может да, а может — нет. Либо правда, либо в каком-то смысле рекламная компания. Тут не угадаешь. Только смотреть на реальную ситуацию.
Элиот мученически застонал и приложился лбом об учебник. Разбираться во всем этом, как и «смотреть на реальную ситуацию» ему явно хотелось меньше всего.
Размышления о предстоящем входе в новый по сути мир угнетали и будто замедляли время, отчего оно двигалось едва ли быстрее раненой улитки. В противовес же — чтение книг и составление картины того самого нового мира словно подгоняли часы пинками под пикантное место, и они не заметили, как стремительно закончился сначала июль, а потом и август. Даже дни рождения Гарри и Элиота они умудрились пропустить, хотя раньше хотя бы скромно, но отмечали втроем. Несмотря на то, что им хотелось бы задержать время, оттянуть момент расставания — и не только из-за увеличивающейся опасности Дурслей, которые, стоит только защитнику ненавистных племянников уехать, явно вознамерятся наверстать упущенное, но и из-за сильного беспокойства за дальнейшую судьбу Элиота, которую покрыл мрак неизвестности, — они предпочли заниматься и готовиться.
В подготовке сентябрь их и застал: они опять не могли уснуть и обнаружили себя в почти четыре утра с учебником математики. Остановила их и заставила взглянуть осоловелыми глазами на кровать тетрадь — она банально закончилась, а доставать из стола новую всем было откровенно лениво. Хватило их только на то, чтобы доползти до матраса Гарри и Лео и втроем устроиться на нем. Благо, ширина, рассчитанная на двух взрослых человек, позволяла им, двум тщедушным и одному просто худенькому мальчишкам, устроиться с достаточным комфортом.
Утром их разбудили сначала будильник, от которого они подскочили как по сигналу тревоги, а потом, минут десять спустя, в которые они пытались прийти в себя, в дверь неуверенно постучалась тетя Петунья.
— Мы проснулись, — повысил хриплый со сна голос Элиот и с хрустом потянулся. По его помятому лицу было хорошо заметно, что он с трудом подавляет желание рухнуть обратно и забыться еще часа на два минимум.
Не сговариваясь, Гарри и Лео встали и начали собирать остальные вещи, которые не успели собрать накануне, пока Элиот собирал себя с матраса и нес в ванную. Обычно он вставал довольно легко, будучи по природе своей жаворонком, но бессонные полтора месяца сломили бы даже самых отчаянных любителей ранних подъемов. Так, сменяя друг друга в ванной, они собрались до конца, оделись и почти буквально сползли на кухню к завтраку, едва не спустив сундук по лестнице и не уронив клетку с бедной Хэдвиг.
Позволить Гарри и Лео проводить Элиота с вокзала Дурсли отчаянно не хотели, но Элиот все решил за них — просто молча подхватил кузенов под руки и повел к машине. Дадли вместе с тетей Петуньей остались дома, готовиться к началу своего учебного года, а дядя Вернон повез сына и племянников на вокзал, не переставая ворчать, что он не нанимался водителем и что вообще «мелкие гаденыши» о себе возомнили. Элиоту, Гарри и Лео это было только на руку: раздосадованный дядя Вернон не прислушивался к их разговорам, и они могли спокойно обсуждать все насущные темы. Разумеется, перемежая разговоры зевками и попытками не уснуть.
До вокзала добрались на удивление быстро, несмотря на утренние пробки, которые явно пытались этому помешать. Дядю Вернона оставили на парковке, продолжать ворчать себе под нос, а сами взяли тележку и потащили вещи к разделительному барьеру между платформами девять и десять. И, уже собираясь единым движением пройти сквозь него, столкнулись с семьей рыжих-веснушчатых.
Собирая — и помогая собирать — попадавшие с тележек вещи и успокаивая напуганную Хэдвиг, Гарри знакомился с Роном и Джинни, которые, несмотря на восклицания и ступор от новости, что он тот самый Гарри Поттер (когда он падал, челка съехала и открыла всем желающим его знаменитый шрам), показались ему вполне неплохими, Элиот отбивался от Фреда и Джорджа, которые посчитали своим долгом отомстить ему за то, что тот сбил их с ног, а Лео немного в стороне с удивлением таращился на четвертого сына семьи Уизли.
— И Вам доброе утро, герцог Барма, — хмыкнул Лео, подавая мальчику книгу, которую тот читал на ходу. До того, как столкнуться с зазевавшейся, в прямом смысле этого слова, компанией Дурсль-Поттер.
— Удивительная рассеянность для кого-то вроде Вас, глава Баскервиллей, — елейным голосом протянул мальчик, расправляя помявшиеся от падения страницы.
— Лео, — растеклась по губам опасно сладкая улыбка.
— Руфус, — хмыкнул и протянул ладонь для рукопожатия. Лео, посмотрев на нее пару секунд с сомнением, все же некрепко пожал. — И не копируйте Вашего слугу, Вам не идет.
— Даже не начинал, — Лео сжал пальцы и улыбнулся шире. Руфус <s>Барма</s> Уизли осторожно вывернул ладонь и потряс ее, пытаясь облегчить неприятные ощущения, но лицо у него было удивительно довольным.
Элиот, отбившийся-таки от близнецов, которые пошли докучать младшим и Гарри, смотрел на них с напряжением, но быстро успокоился, когда Лео отрицательно качнул головой.
Гарри же ничего не замечал. Он был слишком счастлив от осознания, что у него, возможно, появятся друзья, чтобы слышать странный диалог и видеть странные действия.