Ночь была тихая. Достоевский делал правки в картотеке дел, а Гоголь лежал в соседней комнате и смотрел в стену в попытках уснуть. Казалось бы, всё как надо: комната прохладная и тёмная, время позднее, а сам он чувствует себя жутко уставшим.

      Но сон не шёл то ли из-за того, что он проспал два дня, то ли из-за чувства вины и беспокойства, то ли из-за всего этого вместе. Гоголь согласился с собой в том, что он отвратительный мерзавец, потому что не сказал Любови Павловне о смерти ее сына. Вместе с тем принял и тот факт, что уже не может что-либо изменить. Коля беспокоился насчёт этой женщины и надеялся как можно скорее забыть произошедшее.

      — Мишель, ты знаешь, как заглушить это чувство? Я же извожу себя напрасно, да? А пусть и так!

      Он произнёс это едва слышно. В нескольких метрах от него, у соседней стены, сидел Мишель с нечитаемым взглядом. Он точно знал, что его не видят, и уж тем более говорят не ему. Однако, когда услышал своё имя, слегка вздрогнул и вырвался на несколько мгновений из омута безразличия. Он повернул голову к Гоголю. Импровизированный монолог актёра чуть интереснее вечного вопроса: «Когда развеется душа?»

      — Я всё мечтаю, что всё это обнулится, и я проснусь завтра утром, а на дворе месяц май, мне все ещё четырнадцать, точнее, пятнадцать. Что всё это — лишь кошмар, который я к вечеру забуду. Там ты жив, и Фёдор похож на человека. Зря я этого хочу, наверное. Ты сказал, что всё это рано или поздно рухнуло бы, и не важно, как. А я считаю, что важно, понимаешь?

      Мишель едва видимо кивнул головой.

      — Вот ему, кажется, какая разница — ну убил человека, а над твоей смертью убивался, и до сих пор… Впрочем, он, наверное, думает, что ты был невинен. Все остальные слишком злобные, грешные, еще какие-нибудь — они заслуживают смерти. Он и себя таким считает. Но куда уж мне! Спокойной ночи, Миш.

      Гоголь повернулся лицом к стене и что-то ещё буркнул.

      — Спокойной ночи.

      Мишель уселся на подоконник.

      Ночью жизнь за окном была совсем тихая и спокойная. Здесь не было шумных и взбалмошных соседей, музыку никто в три часа ночи не включал, и даже собаки почти не выли. Когда он смотрел в окно, ему каким-то чудным образом удавалось не проскальзывать сквозь стекло. Казалось, что это его мир. Такой же тихий, безэмоциональный, с плохим освещением.

      Ему эта тишина нравилась, она полностью соответствовала его душе. Ни одного лишнего слова или звука, лишь тихое шуршание листьев, словно мыслей в его голове. Это завораживало и заставляло душу едва колыхаться.

      После Михаил услышал музыку где-то далеко, там, где шумит ночной жизнью центральная улица. Вскоре она прекратилась. Мишель отчего-то вновь провел параллель с собой и своей жизнью. Будто он — заключённый под большим стеклянным колоколом, а музыка — отголоски чужих жизней, что он видел мельком.

      Он хотел бы ощутить эту тёплую октябрьскую ночь, но, увы…

Когда это неосязаемое тело исчезнет, что тогда будет? Настоящая смерть? Было бы неплохо. Достоевский сам не понимал, что его удерживает здесь. Скорее всего, способность. Он эспер — но думать о том, какая именно это способность, каковы ее особенности и основная сила, Михаил не хотел. Что это? Будет ли она держать его в заключении ровно столько лет, сколько он прожил, а потом даст умереть? Или способность Фёдора не убивает человека, а выкидывает вот сюда? Он не знал.

      Его это не волновало.

      Михаил устал. Он хотел покоя, а не вот этого… И брат дал ему относительный покой. Это не помогло…

      В странном новом мире хотя бы не было надоедливого отца, который каждый божий день напоминал о том, что Мишель должен служить в армии.

      Отца просто уже не было. Он совершил суицид. Достоевский резко об этом вспомнил, глядя на спящую под деревом собаку. Мишель был на собственных похоронах. То липкое чувство паники, то отторжение, что вызывал вид своего мёртвого тела, он запомнил навсегда. То лицо было холодным и серым, безжизненным. Мишель видел это, неважно, сколько грима нанесли. Он улыбался, но не как счастливый человек, а нервной улыбкой, что вышла случайно из-за неожиданного поворота ситуации. Первое время его корежило от вида трупов и скелетов. Он не мог принять тот факт, что его тело сейчас, так же, как и они — разлагается в земле. После стало безразлично.

      Сразу после похорон его отец покончил с собой, и этому Михаил тоже был свидетелем. Ряд факторов: внезапная смерть старшего сына, пропажа младшего, смерть любимой жены от шока и затяжной болезни и, наконец, слухи о том, что Фёдор повесился, сломали Михаила Андреевича, и он застрелился из табельного оружия посреди кладбища.

      Воспоминания вернулись к тем наставлениям отца. Каждый раз, когда они заводили разговор на тему военной службы, Мишелю приходилось притворяться безразличным. Но все слова так сильно противоречили его мыслям и рассуждениям о эсперах, что безразличие было трудно имитировать. Но сейчас какая разница, какое твоё мнение, если ты — безмолвный наблюдатель сего действия? Даже рассказать не можешь о том, что думаешь. А себе он поставил чёткое правило: не разговаривать самому с собой. Это не имело смысла и давило на чувство одиночества, а ещё повышало шанс, что психика выйдет покурить и помашет ручкой.

      На самом деле, сейчас ничего не имело смысла, но даже так, Михаил продолжал выходить в реальность. Он не хотел терять этого ощущения слабой радости. На пятнадцать минут он становился не пустым местом, а физическим телом с мнением и личностью.

      Покой в его представлении выглядел как небольшой уютный домик в глубине большого сада. То место, где он может быть наедине с собой по собственному желанию…

      Михаил услышал, как в соседней комнате задвинули клавиатуру. Он отвлёкся от созерцания ночного мира и посмотрел на дверь. Вскоре прекратил свое гудение и компьютер. Фёдор ушёл спать.

      — Ты сегодня рано. Я думал, ты будешь сидеть часов до пяти.

Михаил слабо улыбнулся, а в глазах мелькнуло подобие жизни. Он повернулся к окну и начал тихо напевать мелодию своей старой музыкальной партии, параллельно отбивая ритм по стеклу. Делал он это неосознанно, машинально. Он радовался не только таким тихим ночам, но и тем моментам, когда надо гнаться за Фёдором и Булгаковым в тёмных узких переулках.

Он и сам не заметил, как перестал напевать и стучать, а голова вновь наполнилась какими-то пустыми мыслями.

      Так он просидел до рассвета.

      С рассветом в комнату тихо вошёл Фёдор. Бесшумно оказавшись у окна, он взял радиоприемник с пола и незаметно покинул комнату. Это событие вырвало Михаила из пустых размышлений. Отчего-то резко захотелось, чтобы кто-нибудь коснулся его руки, всё равно кто. Секундное желание, но столь важное. Он посмотрел в дверной проём и вздохнул. Вечный день продолжался всё так же уныло и горестно. Дабы справиться с этим, он вновь позволил безразличию захлестнуть себя.

      Кухня была озарена алыми лучами, и оттого казалась розовой. На плите медленно нагревался чайник с пока еще ледяной водой. Фёдор сидел спиной к окну и сверял бумаги местной организации эсперов, что любезно предоставил их секретарь за символическую сумму в двести тысяч рублей, со своей картотекой. Отмечал новую информацию о ситуации с Департаментом. А ещё запоминал общие байки и слухи, которые до сих пор не подтвердились. Например, что твари Департамента не знают человеческих чувств, всегда жестоки и хотят разрушить все организации, не для власти, а для того чтобы просто повеселиться. Или что все государственные выглядят как штампованные куклы. И даже если человек, эспер, знал, что это не так, он всё равно подчинялся мнению большинства. Сначала находили у абсолютно разных людей общие черты, а через некоторое время говорили, что они похожи, как две капли воды, только волосы другого цвета. Поменяй их местами — не отличишь! Выглядело как эксперимент с одной белой и одной черной пирамидками. Особенно явно вера в подобные слухи проявлялась в группировках, где все почитают боссов, как Богов. Было довольно интересно, ведь слухи в основном похожи. Даже скорее забавно, чем интересно.

      К окончанию сверки закипел чайник, и уже через пять минут Достоевский наслаждался свежезаваренным чаем под голос диктора радио. Для Фёдора было сущим блаженством слушать и понимать, что все пошло именно по тому плану. Их было много, но согласитесь, всегда приятно, когда все идёт по любимому плану. По радио сказали ровно все, что он ожидал. Сказали, что час назад произошёл взрыв в кафе из-за утечки газа, к счастью никто не пострадал.

      Фёдор усмехнулся. После войны Департамент поменял политику к эсперам. Видно, тот, кого искали, всё-таки попался в сеть.

Взрыва не было, а событие произошло более десяти часов назад. Когда он уходил с поста наблюдения, разруха была приличная.

      То помещение, где якобы произошёл взрыв, имело низкие потолки, тесные комнаты. Вероятно, кафе было обустроено именно здесь, ибо денег не хватало на что-то приличное. Дешёвые столы и стулья едва ли пристойного вида и отвратительный дизайн — всё это превратилось в уголь. Что примечательно, с шести до девяти вечера в кафе часто много людей. Но у этого вчера был выходной.

      Потасовка началась на улице между членами-эсперами двух разных группировок. И с самого начала бойни до самого конца их скрывал своей способностью один эспер из правительства. Фёдор не разглядел лицо этого эспера, он лишь запомнил смутные очертания формы Департамента. Ему тогда было неинтересно, кого послало государство: главное, что отправило. А значит, Департаменту действительно было важно поймать зачинщика. Что он сжёг то кафе в пылу спора, только упрощало дело. Ведь так его можно отмазать от следствия и шантажировать этим.

      Эта история никак не относилась к делам и планам Достоевского. Он лишь поспорил с главой третьей, сторонней организации, что произойдёт всё подобным образом. И если так, то сегодня он получает свой куш в полмиллиона рублей. А глава третьей стороны получает власть над районом, пока вся канитель не уляжется.

      — Немного прибрались и выдали за небольшой взрыв. Что ж…

      Фёдор отпил из кружки. В этот же момент в дверях появился Гоголь. Возможно, его разбудило радио, а может он жаворонок, и на дворе уже давно перевалило за половину девятого. Достоевский лишь кивнул вместо приветствия.

      Николай выглядел недовольным. Он нервно чесал себе затылок и сердито щурился, смотря в окно. Словно не понимал, почему так ярко светит солнце, зачем работает радио, а Фёдор смотрит в кружку и вроде как ухмыляется. Всё это вызывало лёгкое раздражение.

      — Есть чего-нибудь пожевать?

      — Без понятия.

      Николай прошёл в кухню и сел за стол. Потом, спустя пару минут, опомнившись, встал и посмотрел, что есть в холодильнике. Ничего кроме буханки хлеба и масла там не было. Гоголь вздохнул и несколько лениво налил себе чаю.

      Он вновь прогнал у себя в голове события прошедшего дня. Чуть не расплескав чай из-за дрожи в руках, он со звоном поставил кружку на стол. Встряхнул голову, и попытался себя успокоить тем, что они уже помирились и незачем сейчас ссориться опять. Он немного гневно посмотрел на Фёдора. А после провел рукой по распущенным белым волосам.

      — Ты обещал рассказать, кто такой Тацухико Шибусава. И дай мне уже расчёску! Невозможно ходить с не заплетёнными патлами… Жарко, как не знаю что.

      Фёдор безмолвно выключил радио. Странно ухмыльнулся и вышел с кухни в неизвестном направлении. Гоголь проводил его взглядом.

      Фёдор вернулся с обычным гребешком и резинкой и вручил это Николаю. Гоголь незамедлительно начал расчёсывать волосы.

      — С чего начать?

      — А с чего хочешь.

      — Тацухико Шибусава, гений, эспер. На данный момент проживает на территории Японии. У него весьма интересная способность. Туман, в котором способность оживает и восстаёт против носителя. И всякий раз, когда способность побеждает — превращается в кристалл. Мне хотелось бы её изучить более подробно.

      Гоголь заинтересованно слушал скупой рассказ друга и параллельно расчёсывал волосы, периодически вставляя «так» и «ага».

      — Он ищет ту способность, что может его заинтересовать. И она у меня есть. Помнишь, я рассказывал про мальчишку-тигра? Весьма интересный ребёнок. Поэтому я с связался с Шибусавой четыре дня назад и вот вчера получил ответ. Он заинтересовался мальчишкой. Скоро приедет в Петербург.

      — И ты поедешь на встречу.

      — Вообще, мы едем с Михаилом Афанасьевичем вместе, ибо больше оставаться здесь нет смысла. Всё, что я хотел, я получил. Но, если хочешь, можешь ос…

 — Нет. Я еду с вами.

      — Как хочешь. Тацухико не придерживается ни одной партии, у него нет какой-либо цели в жизни, разве что развеять скуку и собрать все уникальные способности. Считает, что знает больше всех.

      Гоголь хмыкнул и попытался заплести косу, однако выходило отвратительно.

      — Королевна злобных взглядов, а, королевна, заплети-ка меня. Из рук всё валится.

      Достоевский подошёл к Николаю и оценивающе посмотрел на волосы:

      — Из хвоста, дракончик, низкую или французскую?

      — Дракончик давай…

      Фёдор расчесал волосы ещё раз и начал плести. Последующие пять минут они молчали.

      Тем временем рассвет закончился, и кухня вновь стала стерильно-белой.

      А в голове Гоголя проносились подобные мысли: «Фёдор слишком туго плетет. Сука. Больно же… Возможно, здесь есть хотя бы гречка. Не святым же духом питался Михаил Афанасьевич. Надо поискать… Скрипка! Точно, нужно ее забрать».

      — Как далеко отсюда до частного сектора?

      — Минут тридцать. Ты собираешься идти так, да? Михаил Афанасьевич не оценит.

      — У меня все тёплые вещи там. И не дери так сильно волосы!

      Фёдор промолчал. А спустя минуту взял резинку со стола и закрепил косу. После чего взял кружку с противоположного края стола, вымыл ее и вышел с кухни.

      Николай же смотрел, что вышло у Достоевского. Как всегда аккуратно, туго и ровно. Николай всё никак не мог понять, где Фёдор так научился плести.

      После чего закинул косу за спину, встал из-за стола и начал искать хоть что-нибудь съестное. После тщательных поисков на кухне Гоголь понял, что нормальной еды здесь нет, а Булгаков либо приносит с собой еду, либо питается святым духом. Неутешительные выводы.

Поэтому завтракать пришлось бутербродами и чаем.

      Трапеза длилась не больше двадцати минут, после чего он убрал за собой и вышел на балкон.

      На улице было зябко, ноги уже через минуту слабо жгло, а руки чуть-чуть дрожали от холода. Выходить в одной футболке и спортивных штанах, недалеко, в магазин через дорогу, действительно, было бы идиотской идеей. А тут идти 30 минут до самого сектора и сколько ещё до дома…

      — Фёдор, у тебя есть олимпийка? — крикнул Николай на всю квартиру.

      Фёдор не ответил.

      — Черт бы тебя побрал.

      Гоголь подошёл к комнате, где работал Достоевский, и постучался в дверь, после чего приоткрыл её и робко высунулся из щелки.

      — Кофта или олимпийка есть?

      — Вся моя одежда в другой квартире.

      — Да, твою… Ладно.

      И решительно хлопнул дверью и вышел в прихожую. Обулся. С минуту провозился с замком. Не открыв дверь, опомнился: забыл ключи от дома Любовь Павловны. И очень удачно нашёл на гвоздике над дверью. Решил не мучать замок, после чего сконцентрировался и перенёс себя на лестничную площадку.

      Коля стремительно несся вниз по лестнице. Пропускал ступени. Спотыкался. Цеплялся за перила. Вновь разгонялся. Пару раз проворно скатывался по перилам. А как только выскользнул из подъезда, закашлялся. Приступ кашля был долгим, Гоголь согнулся пополам, а после инстинктивно, чтобы не упасть, присел на корточки. Его словно выворачивало наизнанку. И сам не понимал, зачем так спешил, и уже думал почему он, такой идиот, не заказал такси. Но после перестал сокрушаться.

      Поспешным шагом он проходил улицу за улицей, лавировал между людьми и натыкался на непонимающие взгляды. Он шёл, скрестив руки на груди: так казалось теплее. Промозглый, чересчур влажный воздух то и дело заставлял его кашлять и шмыгать носом. Холод сковал руки, и уже они были в таком положении не столько из тепла, сколько из того, что расцепить их было больно. Колени поднывали, словно умоляли сбавить шаг, а ноги щипало и кололо.

      Его всего сводили слабые судороги. Мчась по безлюдным улицам, он увидел на одном из табло «-7 С°» и обречённо вздохнул. До частного сектора оставалось минут десять, а он уже закоченел. Поэтому он решил, что всякий раз будет забегать в помещение, проходя мимо магазинов, булочных, кофеен и прочего. И, сказать по правде, сначала это работало. А потом ему надоело.

      Но вот знакомые домики в один-два этажа. Гоголь остановился и примерно сообразил, где он находится. Отсюда до дома Любви Павловны его обычным шагом примерно минут восемь. Если постарается — шесть. Однако сил совсем мало. Он сгрёб волю к кулак и понесся пуще прежнего. Вновь спотыкался и скользил между немногочисленными прохожими, покашливая и чихая на ходу.

      Добравшись до дома, Николай едва волочил ноги. Пальцы — сосульки, не слушались его и будто вот-вот могли сломаться и осыпаться трухой на землю. Так что с замком он повозился не менее пяти минут — по странному убеждению опять не хотел использовать способность. Уж лучше дрожать и активно стучать зубами, пока ломаные ледышки пытаются вставить ключ, чем сразу переместить себя в прихожую.

      Наконец, замок поддался, три оборота — и дверь открылась. В прихожей было теплее, но Гоголь продолжал дрожать от холода. Он с хлопком закрыл дверь, быстро стянул поношенные кроссовки.

      Он как можно быстрее прошёл в комнату, где жил последние полгода, словно боялся, что Любовь Павловна вернулась.Смотря на дом чистым взглядом, он понял, как запустил это жилище за полтора месяца. В комнате стояли кружки с недопитым чаем, в нем уже появилась плесень, тарелка с присохшей едой, валялись фантики на всех поверхностях. Какие-то непонятные бумаги, смятая одежда, носки, книги, обрывки газет — всё это на полу. И с каким-то отвратительным запахом чего-то тухлого. В голове стучала мысль, как он мог жить в подобном целых полтора месяца.

      В этих завалах Гоголь едва нашёл свою скрипку и портфель. Надев наиболее чистую кофту, он аккуратно сложил оставшиеся вещи в портфель, взял скрипку и уже хотел пойти обратно, но передумал. Собрал грязную посуду и отнёс её на кухню.

Сгрузил все в раковину, и боясь, что воду отключили за неуплату, открыл кран. Полился кипяток. Гоголь облегчённо вздохнул и закатал рукава бежевой кофты до локтей, начиная мыть и чуть разбавив воду. Постепенно он начал согреваться, а в голову лезли назойливые мысли. «Как можно было запустить свою комнату до такого состояния? Почему я раньше этого не замечал?»

Где-то в глубине квартиры что-то с грохотом упало. Сердце Николая громко ухнуло. Что, если это Любовь Павловна вернулась и решила отчитать его за весь беспорядок? А вдруг она прознала, что всё это время она кормила убийцу своего сына? Что, если она пришла отомстить? Тарелка выскользнула из его рук, упала в раковину и разбилась. Он собрал осколки и выкинул их в переполненную мусором урну. Самый большой осколок упал на пол, к счастью не раскрошился на ещё более мелкие кусочки. Гоголь поспешно подобрал его и взял с собой.

      В голове носились обрывки фраз, что-то похожее на молитвы: «Господи, лишь бы не… А если всё же! Тогда осколок. Это книга. Да! Нет. Нет! Она знает… Она точно поняла. Мстит… Избави боже».

      В руке он словно не осколок держал, а сердце. Живое, настоящее, с пульсацией, и каждые восемь десятых секунды оно извергало из себя море крови. Теплое и с железным запахом море. А в голове все мельтешило: «Лишь бы ничего… Только не надо. Не хочу!»

      Время тянулось как жидкий каучук. Гоголь едва слышно дошёл до комнаты. В голове — склизкие и жуткие планы по обезвреживанию женщины.

      Резкое нападение со спины, уклонение от удара, по печени локтем. Вывих руки, осколок у горла. Резкий разворот, рука плавно перемещается от шеи, а после, осколок полностью входит прямиком в печень. Осколок вытащить с помощью способности и вбить его в горло. После смыть кровь и следы своего присутствия. В руках судорожно колотилось живое сердце.

      Он заглянул в дверной проём.

      Книжная полка упала на стол, и только.

      Николай чуть успокоился, сделал несколько вдохов и выдохов. Уронил осколок тарелки. Решил его поднять, но заметил, что вся правая рука в крови… Вспомнил весь план и начал оглядываться в поисках тела. Никого… Либо он так прекрасно избавился от улик, что остались только следы сопротивления в виде обрушенной книжной полки, либо никакого убийства не было. Во вторую версию слабо верилось, образ в голове был слишком сильным.

      Вот она, округлая, лежит на полу, горло раскурочено и торчит кровавый и огромный осколок тарелки. Лицо заляпано кровью, короткие темно-русые растрёпанные волосы слиплись из-за крови. Рваная дырка в животе, откуда активно выливается кровь. Платье цвета фуксии стало коричневым и заляпанным чем-то вязким. Левая рука вывихнута…

      Невозможно, что это всего лишь образ в голове.

      Гоголя охватила паника. Он сжимал осколок всё сильнее, тем самым углубляя рану. Опустился на пол, обнял колени и уткнулся в них лицом. Из глаз потекли слезы. И он не мог понять, отчего. От осознания того зверства, что он натворил, или всё же от облегчения? Нет человека — нет проблемы? Может он её и убил так легко потому, что не мог признаться четыре месяца… Что скажет Фёдор? Может, принести это тело, как доказательство того, что он может убивать?

      Гоголь засмеялся. Резко и надломлено. Отпустил осколок. Взглянул на комнату.

      Среди куч мусора и каких-то вещей, книг, что упали из полки, лежало мёртвое тело, а вокруг расползалась лужа крови.

      Гоголь не мог понять, это иллюзия или реальность.

      Минуту назад этого тела здесь не было…

      Николай медленно дополз до тела и коснулся его рукой. Оно было осязаемым, вроде… Гоголь закрыл глаза. Вслух громко досчитал до десяти, придерживая труп рукой, словно опасаясь, что тело встанет и пойдёт, а после открыл глаза. Тела не было. И крови не было. Ничего. Только осколок в крови и ладонь с раной. С кухни еле доносился звук струи воды.

      Гоголь запрокинул голову и истерично-громко засмеялся. После смех перешёл в засушливый кашель. Прикрывая рот кулаком, он попытался подняться с пола. Пресс ныл. Николай оставался в позе комочка. Жжёт и пульсирует. Когда же Николай, наконец, смог успокоиться, он продолжал лежать на полу и заворожено смотреть, как капает кровь из кулака на пол.

      Он точно не мог сказать, сколько времени прошло. В комнате окна занавешены шторами. Здесь весь световой день сумрачно. Он не помнил, во сколько вошёл в дом. Ничего не помнил, словно всё стёрли. В голове было слишком шумно. Он пытался думать обо всём, но ни одна мысль не держала его внимания больше полусекунды. Так много, что казалось — здесь пусто.

      Николай не знал, что сказать, что сделать. Он просто лежал и смотрел, как медленно капает его кровь. Дыхание выровнялось. Вот уже набежала небольшая лужица…

      Спустя ещё какое-то неопределённое время, Гоголь перевернулся на спину, и случайно заляпал свою светлую кофту кровью. По комнате пронеслось тихое и низкое «блять».

      И это почему-то вытащило его из состояния непонимания происходящего. Фонтан мыслей уменьшился, он смог восстановить произошедшее и сесть, опершись спиной о диван. Он вспомнил, что мыл посуду. Прислушался. Вода всё ещё бежала.

      — Черт.

      На ватных ногах Николай поперся на кухню, стараясь сохранять равновесие.

      Выключил воду, потом посмотрел на руку, вновь включил. Долго смотрел на неё. Так долго, что она окрасилась в кровавый цвет. Выключил, помотал головой, вновь включил. И, наконец, засунул туда руку. Мысли вновь, словно туманом накрыло.

Он всё пытался вспомнить, где лежит бинт. Где угодно, но почему-то не в аптечке. Вроде, в том же шкафу, где заточка для ножа… А может и нет. Когда кровотечение остановилось, Николай замотал руку огромным куском туалетной бумаги и начал поиски. Вскоре «повязка» скомкалась в катышки и пропиталась кровью. Гоголь старался максимально избегать контакта правой руки с любой поверхностью. Однако, пару пятен на шкафах и столе он оставил.

      По прошествию пятнадцати минут всё же бинт нашёлся.

      Делать перевязку левой рукой достаточно трудно, если ты правша. Особенно, когда рана находится посередине ладони.

      Активировать способность в таком состоянии Николай боялся. Способность надо проецировать на определённый предмет, чтобы потом через него телепортировать. Будь то плащ или куртка, шкаф или дверь, надо очень чётко представлять его визуально. А после представлять, как предмет появляется в объекте. Сейчас, когда разум был затуманен, а тело нездорово, лучше было сделать всё вручную.

  Бинт ложился неплотно, то и дело соскальзывал с руки, быстро пропитывался кровью. Когда же наконец-то получилось нормально закрепить повязку, он облегчённо вздохнул.

      Больше сил оставаться в этом доме у него не было. Гоголь отыскал свою куртку в кладовке. Раскатал обратно рукава бежевой кофты, кое-как обулся и небрежно накинул куртку на плечи. Вспомнил о кровавом пятне и застегнулся. Рюкзак на плечи, в левую руку скрипку. И Николай покинул дом навсегда.

      Он не стал перекрывать все краны, выкидывать мусор, он просто ушёл с чётким намерением не возвращаться, мало ли, что с ним ещё там случится.

***

      В это время около крыльца обветшалой больницы стоял, опершись на трость, Михаил Афанасьевич и курил сигарету. Было уже больше полудня. Воздух прогрелся до плюсовой температуры, но было всё ещё зябко.

      Тонкая куртка едва грела его. Он жалел, что не надел свитер под горло и забыл в своей квартире перчатки.

      Булгаков смотрел на то, что осталось от угла крыши здания. Ужасное зрелище. Страшно было находиться в этом здании — казалось, оно вот-вот развалится, и он умрёт под обломками, а остальные будут мерзко посмеиваться. Не люди, его подконтрольные черти будут так шутить. А потом достанут из-под обломков, отряхнут, пнут и скажут «Попутного ветерка».

      В голове медленно продолжало плыть облако мыслей. Он обдумывал каждую сомнительную и не очень идею. Что-то сродни медитации.

      «Что они ещё могут учудить? Зная Фёдора, он ни за что не остановит другого человека, если это не будет мешать плану. А каков его… Ах да, отвратительный. Но нужны исследования. Лоботомия… МРТ… Заманчиво. Тут нужно к Департаментским. Не открыто, конечно», — полез за второй сигаретой. Трость под мышку. Закурил.

«Слишком жирно тратить свою жизнь вот на это. Отвратительное здание, почти не оборудовано. Как я могу проводить операции, если они не могут наладить нормальную поставку медикаментов и инструментов? Я вот для этого-с учился? Семь лет, ординатура, красный диплом — и всё впустую. Однако же Фёдор… Ну хотя бы он не просто задал вопросы. Впрочем, пусть идёт лесом. Задолбали. В Кисловодск бы… А летом к родителям в Киев на месяцок…

      Михаил Афанасьевич докурил вторую сигарету и быстро поднялся по сырым бетонным ступеням обратно в больницу. Потянул на себя отвратительно тяжелую дверь на скрипучей пружине. И как её открывают больные?

      Первый этаж почему-то всегда плохо освещен. Часть перегородок выполнена как мозаика из стеклянных квадратиков. А за ними длинные очереди из старушек и дедков, отвратительных бабок и мужчин. У большей части молитвенные выражения лиц. «Можно я не сдохну в очереди на запись к терапевту? Худшая смерть».

      Михаил Афанасьевич не заметил этих страдающих и бегом поднялся по тёмной лестнице на второй этаж. По пути он расстегнул куртку и нащупал ключи в кармане халата. Булгаков вошёл на второй этаж.

      Жёлтый неровный свет заливал всё пространство. Белые стены казались кремовыми. На полу лежала мелкая коричневая квадратная плитка. Где-то с трещинами, а в некоторых местах попросту её не было. Булгакова на несколько мгновений ослепило. На автомате он прошёл до своего кабинета, что был в самом тёмном углу. В этой части коридора почему-то никогда не работали лампы.

      Около двери уже сидело три человека. Михаил Афанасьевич кинул быстрый оценивающий взгляд на них. Знакомый пациент с травмой лодыжки. Пришёл на плановый осмотр. Какая-то бабулька весьма сомнительного вида. Ещё здесь сидела незнакомая весьма красивая девушка.

      Михаил Афанасьевич отвернулся к белой двери, выудил из кармана связку ключей и открыл кабинет. Тут встала бабулька, и начала свое движение к нему.

      — Куда? У меня ещё десять минут-с обед.

      — Только спросить, милок.

      — Нет-с. Через десять минут спрашивайте.

      И он зашёл.

      Белый кабинет… Наверное, таковым он и должен был быть, если бы не многочисленные жёлтые пятна на потолке и стенах из-за протекающей крыши. Побелка свисала небольшими хлопьями с потолка. Два дряхленьких стола. Один — за которым работает сам Михаил Афанасьевич, второй — для карточек. Одна категория — в регистратуру, вторая — разница во времени между приёмами не слишком большая, чтобы относить карточку.

      Михаил Афанасьевич сел на стул и откинулся на мягкую спинку. Он постоянно пытался систематизировать, что происходило в его жизни. Особенно за последний год. Ярославль был последним местом, куда его из-за войны определили. Ему везло больше при распределении, чем другим хирургам. Пока кидали по центральной России. Ему очень бы не повезло, если бы отправили на Дальний восток.

      В голове всплыла чёткая фотография из отчётов Фёдора. Десятки обугленных тел, горелые балки, осколки стекла, от пяти домов ничего не осталось и всё это от одного военного эспера.

      Врачей страны постоянно меняли местами. Множество отправилось на Дальний восток и на Кавказ. Остальных отправляли в регионы, на места первых. Всё это объяснялось тем, что среди мирных жителей потери были огромные в тех двух регионах. Военные врачи мирных не могут лечить, солдаты никуда не пропали. Посему Булгаков не знал кого благодарить, случайность или Фёдора — за то, что все три раза он не попал под распределение в горячие точки.

      За этот год он порядком устал. Переезды, пациенты, операции, исследования, гнетущий Фёдор, эсперы, которым в очередной перепалке обязательно надо сломать кости нескольким людям — всё это весьма сильно потрепало Михаила Афанасьевича. Вспоминая этот год, опять невольно потянулся к пачке сигарет, но отказался от этой затеи. Вместо этого налил себе воды и опустошил гранёный стакан залпом. После сделал глубокий вдох и помассировал виски.

      — Может вам на что-то покрепче перейти, Мессир?

      На подоконнике сидел огромных размеров чёрный кот и хитро ухмылялся.

      — Нет. Я не настолько устал.

      — Как скажете. Но подумайте, одна ампула — и нет больше всей этой тревоги.

      — Бегемот, прошу, ступай-ка обратно. Или ты пришёл по делу?

      Но желтоглазый кот уже растворился.

Булгаков посмотрел на часы и вышел в коридор сказать, что можно заходить.

      Далее всё пошло обыденно. Люди приходят, жалуются на боль, проходят обследование, получают направление в кабинет рентгенологии. Чаще всего, конечно, приходят с вывихами. И Михаил Афанасьевич просто их вправляет.

      После того, как через него прошли те три человека, Булгаков глянул на часы. До конца смены оставалось два часа. Очень хотелось спать. Михаил Афанасьевич лёг головой на стол и прикрыл глаза. Он пообещал себе, что после этого придёт домой и с чистой совестью поспит пару часов. Если, конечно, Фёдору от него чего-нибудь не понадобится.В кабинет постучались и тут же вошли.

      Это была грузная женщина лет сорока. Выглядела очень опрятно и собрано.

      — Ну, вот и дождались, Михаил Афанасьевич!

      — Чего именно?

      — Ремонта! Следующим летом у нас ремонт. Не капитальный, конечно. Но тоже хорошо.

      — Ну, тогда хорошо-с. Не подскажете, Алла Петровна, нет ли там кого в коридоре?

      — Есть один.

      — Зовите.

      Зашёл высокий и плотный молодой человек. И кивнул Булгакову вместо приветствия.

      В голове голосом Фагота пронеслось: «А вот и ещё один эспер. Он, кстати, был свидетелем вчерашней стычки, из-за которой сегодня утром было так много работы».

      Женщина вышла из кабинета. Парень дошёл до стула пациента и опустился. Брезгливо кинул карточку на стол. Начался стандартный приём. И лишь в конце, когда молодой человек уже выходил, Михаил Афанасьевич спросил:

      — А не получили ли вы эту травму вчера около кафе на улице Ленина?

      Пациент остановился:

      — Нет, я не… Как можно подумать?

      — Ну хорошо, если так. Просто ко мне сегодня приходило достаточно много людей оттуда…

      Пациент немного ошарашено посмотрел на Булгакова и вышел из кабинета.

      Смена закончилась, но в больнице Михаил Афанасьевич задержался ещё на полчаса. Прибрал кабинет, карточки унёс в регистратуру. Перекинулся парой слов с коллегами. Вернулся в кабинет, снял халат и повесил на крючок, натянул лёгкую бурую курточку и поспешил удалиться из здания. Кто знает, когда оно развалится…

      Уже на улице Булгаков быстро кинул взгляд на здание и пошёл в магазин, смеясь. Больница, она его и без ремонта переживёт. Приедет он сюда лет через двадцать, а здесь всё так же: угол обрушен, ржавая тяжёлая дверь, полуразрушенные холодные кабинеты, что ни каким обогревателем не нагреешь. И даже работники будут те же. Всё так же грезить о ремонте и новом оборудовании, разве что обзаведутся парой морщин и новыми внуками.

      Он зашёл в гастроном. Кинул в корзину пачку риса, сосисок. Михаил Афанасьевич рассматривал различные пачки зернового кофе, когда вдруг раздался крик.

      — Ты чего здесь забыл? А ну, пошёл вон. Вон!

      Булгаков в страхе повернулся и увидел фасовщицу.

      — Дамочка, что это вы себе позволяете? Что я вам сделал? Между прочим, я не…

      — Мать твою, ты ещё и разговариваешь! Сказано вон, значит вон!

      Булгаков тяжко вздохнул, и тихо выдохнул на немецком:

      — Обернитесь человеком, Бегемот…

      Вместо этого кот сбежал с пачкой дорогих конфет, словно, говоря: «А что ты мне сделаешь?». Суровый дядька с длинным лошадиным лицом и суховатым телосложением погнался за наглецом, но, путаясь в длинных ногах, не смог догнать.

      Две миловидные упитанные кассирши принялись обсуждать этакое событие:

      — Что это, блять, было?

      — Да пёс его знает, а влетит знатно… Ебанутый огромный чёрный кот ворует пачку конфет! Хуйня какая-то, не поверят.

      — Скажем, что эспер-перевёртыш.

      — Ничего не изменит же!

      Булгаков собрал всю волю в кулак, чтоб не сорваться и не оплатить эти дорогущие конфеты. Во-первых, это сильный удар по бюджету, у него все до последней копейки рассчитано. Во-вторых, это даст повод его подозревать в содействии. Арестуют, и тогда его сразу перехватит департамент… В-третьих, если нести за них ответственность, то по-полной. Тогда надо брать на себя и пожар в московском ресторане и перестрелки с полицией. С серым лицом он оплатил свою покупку и в подавленном настроении вышел на улицу.

      Пытаясь отвлечься, Михаил Афанасьевич решил вспомнить, что его ждёт в квартире. «Фёдор. Нужно его пнуть, чтобы шел есть… И Николай. У этого надо проверить наличие повышенной температуры. Он ещё говорил, что ему нужно забрать скрипку. Пусть вызовет тогда такси. Надо написать завтра увольнение по собственному желанию. И уже в следующий понедельник будем в Петербурге».

      Булгаков шёл по улице, мельком отмечая внешность людей, как иногда это делают художники. Без каких-то делений на «красивый» и «отвратительный». Ему было просто интересно, чем отличаются люди. И что больше всего запоминается в их внешности. Будь то смелая улыбка старушки в разговоре с подругой, или квадратнолицый пафосный подросток с руками в карманах. Наибольший интерес представляли дворники. Они почему-то всегда низкие, обязательно со смугло-зеленоватой сухой кожей, опухшим лицом, впалыми глазами. Если не в рабочих перчатках, то видны их грубые, мозолистые пальцы. Словно их, только что вытесали из дерева и не ошкурили даже. Михаил Афанасьевич делал это ради собственного развлечения, удовольствия. Он любовно складывал у себя в голове портрет каждого, чья внешность его зацепила.

      Когда же он зашёл в свою съёмную квартиру, откуда ушёл вчера вечером, его встретила почти гробовая тишина. Он стянул ботинки, снял куртку и прошёл на кухню.

      Там сидел Бегемот и с самым довольным видом, какой только может быть у кота, поглощал остатки конфет.

      — Вкусно?

      — До настоящего швейцарского далеко, но есть можно-с.

      Булгаков молча вытащил из белого пакета рис, сосиски, зерновой кофе и какие-то самые дешёвые леденцы.

      На некоторое время он забылся, пока готовил. Очнулся, когда услышал, как разговаривают Фагот и Бегемот.

— И он это есть собрался? Это сосиски? Бегемот, ты можешь назвать это колбасным изделием, изготовленным из рубленного варёного мяса?

      — Нет! Я не понимаю-с по какому праву продают этот продукт с такой этикеткой. Врут! Наглейшим образом врут!

      Михаил Афанасьевич тяжко вздохнул:

      — Добрый день, Фагот. Как ваше ничего?

      — Замечательно! А что же ваши ценители жизни и здоровья?

      — Очень цинично забивают на них.

      — Совсем как вы, если собираетесь это есть.

      Булгаков усмехнулся. Фагот несколько сочувственно посмотрел на злосчастные сосиски.

      — Бегемот, а вкусные ли конфеты были?

      — Говорю ж, поганенькие, как и весь магазин, но есть можно.

      — Значит, зря украли?

      — Ради веселья ничего не зря.

      Булгаков покачал головой и попробовал рис. Сварился. Можно и поесть. На часах было два.

      Сосиски и правда были отвратительные. На вкус как рыба с пластиком, а запах — ещё хуже. Выкинув их в мусорку, он пообещал себе больше не покупать такое.

      Закончив обед, Михаил Афанасьевич вошёл в комнату. На диване спал Гоголь, свернувшись в комочек. Скрипка лежала на подоконнике, а рядом стояла какая-то баночка. Около стола валялся толстый рюкзак.

      В голове у Булгакова пронеслась мысль: «Вы же не ходили в одной футболке?»

      Вдруг из-за спины донесся голос Достоевского: «Нет, он именно так ходил».

      Лицо Булгакова скривилось в гримасу недоумения, он резко повернулся к Фёдору:

      — Как это понимать?

      — Как любой импульсный поступок.

      — Но в минус семь? В плюс пять уже холодно гулять в таком прикиде, а он…

      Фёдор развёл руками и ушёл на кухню, тем самым призывая оставить Николая в покое.

      Михаил Афанасьевич вновь вернулся на кухню.

      — Почему же вы его не остановили?

      — Толку от этого столько же, сколько от приказов кому-либо из ваших чертей.

      Булгаков понимающе посмотрел на Достоевского.

      — Он скоро проснётся. Рука забинтована.

      — Замечательно. Просто, блять, охуенно.

      По квартире раздался сухой кашель. Приступ длился с минуту, и вдруг всё вновь замолчало. Фёдор залпом выпил кружку чая и ушёл в прихожую, после и вовсе из квартиры. Михаил Афанасьевич хмыкнул, когда дверь закрылась. Вновь кашель…

      — Спать хочется…

      Он принёс раскладушку из чулана, застелил ее одеялом и подушкой. Переоделся в домашнее. Прилёг.

      Спустя полчаса проснулся Николай от очередного приступа кашля. Выглядел он крайне испуганно, а когда увидел Булгакова, сдавленно крикнул. Тот лишь сонно посмотрел на больного. Вышел из комнаты, вернулся и со вздохом протянул ртутный градусник.

      — Если температура будет выше тридцати восьми, выпейте жаропонижающее, — и он протянул бумажную полоску с таблетками.

      Гоголь нервно кивнул.

      — Скажите, это был сон? Та женщина и много, много крови… Сон же? Ну, скажите что-нибудь!

      — Что именно сон? Руку, пожалуйста.

      Николай подал ее.

      — Гадать будете?

      Булгаков тихо рассмеялся и снял бинт. Спустя минуту, бормоча, вышел из комнаты, вернулся с бинтом и перекисью.

      — Сколько?

      — Тридцать семь и шесть.

      Булгаков кивнул, молча обработал рану и туго забинтовал ладошку.

      — В этом случае можно обойтись и простой перевязкой. Бинт не снимать без надобности. После этих слов Михаил Афанасьевич лёг обратно на раскладушку. Гоголь же тихо вышел из комнаты.

      Он положил рис в тарелку и, стоя у плиты с печальным видом, медленно жевал. Тело ломило, руки дрожали. Озноб пробивал всё тело, особенно, ноги. Они уже не дрожали, а дергались, словно вот-вот и пустятся в пляски-пьянчужки. Запихивая в себя последнюю ложку гарнира, он умолял. И сам же не знал, о чем. Но просил. Глаза слезились.

      Как можно быстрее он ополоснул тарелку и лёг обратно. В голове словно проворачивали мозг палкой, а в ушах противно раздавался тихий скрежет ложки по металлической кастрюле. Николай мысленно просил прекратить этот балаган. В глазах всё мельтешило и кружилось, плыло, ничего не имело чётких границ. Он закрыл глаза и очутился в спасительной темноте, где абсолютно пусто. Вскоре после этого Гоголь уснул.

      За окном стоял вечер, когда Достоевский вернулся. Мысленно он отметил «что-то не так». Соседи по лестничной площадке в этот раз почему-то не включают магнитофон. А семья, что живёт этажом выше, почему-то не орёт друг на друга, выясняя отношения. Даже телевизор из квартиры пожилой супружеской пары сегодня не надрывается. Странно всё это. Он вошёл на кухню. Бегемот и Фагот играли в карты, весьма шумно. Достоевский кивнул, развернулся и ушёл в комнату-кабинет. Он придерживался правила насчёт Свиты — не разговаривать с ними без надобности. Фактически, они его никак не касались, а верить им на слово он не собирался.

      Часто, когда они выходили без спроса, пока Михаил Афанасьевич спал, они вешали шумоподавляющую завесу. В этот раз они, правда, перестарались.

      Он включил компьютер, подсоединил провода, чтоб медленный интернет работал хоть как-то, и проверил почту. Пришло несколько закодированных писем. Они были написаны иносказательно на русском языке. Зачем придумывать новые шифры, если можно придать словам новое значение? Простой пример: «Был в лесу. Белок нет». С одной стороны — простое письмо, а с другой — можно прочитать, как: «Неизвестных белков в крови не обнаружено».

      Мишель сидел рядом и читал страницу раскрытого учебника по японскому. Он помнил, как Федя долго искал эту книжку. Во всей Москве не было ни одного учебника. Поэтому, когда он приехал в Петербург, первым делом обошёл все ближайшие книжные магазины. И когда всё-таки нашёл, несколько минут счастье затмевало все плохие мысли.

Этот язык пригодится, радиус поиска книги постепенно смещался в Японию.

      Мишель вслед за братом учил языки, читал документы. Часто стоял за спиной, наклонившись к книге, и читал ее. Иногда приобнимая брата за плечи. Руки всё равно проходили насквозь, и делал он это, чтоб проверить, не стало ли тело более осязаемым.

Вдруг словно щёлкнуло. И вновь стало слышно всех соседей. Фёдор вздохнул и мысленно спросил, почему Михаил Афанасьевич не мог поспать часа на два подольше.

      Фёдор потянулся, лопатка хрустнула, лицо скривилось. Кое-как он сполз со стула. Решил выпить чаю. В голове мелькнула одна мысль: «Как скоро я услышу: «Стоило меня разбудить»? Это так скучно. Посидеть в тишине приятно… Ей… Нельзя. При них лучше его не упоминать. Ему пора бы уже купить нормальную лампочку в коридор. Хотя какой смысл? Грязно-жёлтый отвратителен… Меньше служит, чем аналоги. Тварь лопатка. Тварь. «Меньше пейте чай, Фёдор Михайлович». Я пытался. Разбудить вас было бы ошибкой».

      За столом на кухне сидел Михаил Афанасьевич и читал газету за прошлую неделю.

      — Как долго вы собираетесь занимать мой кабинет?

      — Ни дня больше.

      — У него высокая температура.

      — Сам виноват. Возможно, отчасти я.

      — Кто пишет?

      — Анна. Ничего не удалось достать пока.

      — Не написала, как устроилась?

      — Вам должна была, мне нет. Шибусава во вторник приезжает в Петербург.

      — С этого момента подробнее, — в нос произнёс Николай, стоя в дверном проёме. Фёдор обернулся, а Булгаков вскинул брови:

      — Когда вы…

      — Потаскано выглядишь.

      — Ты с температурой 38.1 выглядишь как труп, которого забыли похоронить.

      — Если верить тебе, я выгляжу так всегда.

      — Потому что так и есть. Кожа серая, глаза безжизненные, одно неаккуратное движение — разваливаешься! Труп! Ну, натурально мертвец, что бродит беспокойно по свету. Что по характеру у Тацухико?

      — Тацухико — весьма знойный тип, как я понял по немногочисленным письмам, которые читал. «Я, для меня нет загадок. И это скучно» — прямая цитата оттуда.

      Гоголь сел на свободную табуретку.

      — Ты же не собираешься быть для него личным клоуном?

      — Он считает, что я зря продаю свой ум, и ему это понравится.

      — Господи…

      — Не упоминайте его при мне.

      — Обязательно. Боже, неужели он серьёзно так считает? Вот уж что действительно страшно скучно. Знойный, а кто ещё?

      — Мудак.

      — Ничего нового. Так ты собираешься стать для него клоуном?

      — Всего лишь избавляться эсперов, давая их точные координаты.

      — Вот это ты, конечно…

      — Упрощать себе жизнь надо сразу по максимуму, Коль.

      — Тот редкий момент, когда я с вами соглашусь.

      — Если так, то нахуя вот это всё? Башка не варит…

      — Шёл бы спать.

      — Я таблетку ещё не выпил. Михаил Афанасьевич, вы не помните куда я положил их?

      Булгаков поднял взгляд к потолку и сощурился, после посмотрел на Николая.

      — Посмотрите около дивана. Вы же всё равно придёте запивать таблетку? Принесите мои очки, будьте добры. Они на столе.

      Гоголь едва кивнул и ушёл.

      — Так значит, вы сегодня уходите в ту квартиру?

      — Разумеется. За него ответственность не несу, — Фёдор кивнул в сторону стены.

      Они замолчали. Михаил Афанасьевич перевернул страницу газеты, пробежался глазами по статейке, скрутил ее в трубочку, и выкинул в урну.

      — Отвратительно. Как можно так писать?

      Ответа не последовало, Фёдор ушёл в размышления.

      Мишель, что все это время стоял около холодильника, посмотрел на Булгакова.

      — Они всегда наживаются на преувеличении одной информации и сокрытии другой. Либо пренебрежительно о ней пишут. Ну, да ты и так это знаешь. Скоро ноябрь. Интересно, можно ли придержать выход до одиннадцатого? Смысла это, конечно, не имеет, но собственно, почему нет? Правда, ходить в Петербурге босым — самое сомнительное занятие для поздней осени. Но заболеть же я не могу? Физическое тело всего на пятнадцать минут, инфекция развиться не успеет.

      Мишель уставился на только что вернувшегося Николая и с улыбкой покачал головой.

      — Я всё-таки могу выйти в здании, в музее или в кафе.

      Гоголь положил очки на стол, запил таблетку и уже собрался уходить обратно спать.

      — Кстати, я сегодня ухожу в другую квартиру.

      — Увеличиваешь размах безумного чаепития у мартовского зайца? Я тоже в нем участвую? Забудь, что я сказал.

      — Сделаю вид, что уже. Тебя ждать?

      — Да хоть сейчас готов идти. Долго нужно шкандыбать?

      — Двадцать минут быстрым шагом.

      — Пойдёт.

      — Пятнадцать минут.

      Гоголь, молча кивнул и вновь ушёл.

      Вновь молчание на кухне, слышно было лишь как ползёт секундная стрелка на часах.

      Фёдор медленно пил чай. Булгаков оторвал свой взгляд от стены, встряхнул головой и скептично взглянул на Достоевского.

      — Вы сегодня ели?

      — Нет. У себя поем.

      — Гастрит лечить дорого.

      — Приму к сведению.

      Михаил Афанасьевич пожал плечами.

      Достоевский вернулся в кабинет собрать бумаги. Он аккуратно рассортировал их по трём различным стопкам и закинул в свою сумку-кейс. Всё это заняло меньше пяти минут. Однако, когда он вышел, Гоголь уже был готов выходить. Он смотрелся довольно забавно в старой серой куртке и в страшных затертых кроссовках, прислонившись спиной к стене. Он немного задремал. В левой руке была скрипка, за спиной — портфель. Фёдор невозмутимо обул сапоги, надел пальто и ушанку. На этапе открытия двери Николай разлепил глаза и вышел вслед за Фёдором. Уходя, Достоевский захватил стоящую рядом раскладушку.

      Приятно-прохладно было на улице. Это немного отрезвляло Гоголя, и земля из-под ног не исчезала. Действие таблетки он почувствовал на середине пути, когда, наконец, смог осознать, где они идут.

      Улица залита светом фонарей, люди всё куда-то идут, лавируют между другими людьми. Один поворот и всего шума улицы уже нет. Обилия людей тоже нет. Лишь мужчина средних лет с банкой пива сидит на обветшалой детской площадке.

       Фёдор юркнул в тёмный подъезд, за ним поспешил и Николай. Три ступеньки ,и они уже в квартире.

      — Слушай, ты всё пытаешься превратить в морг?

      Фёдор не ответил.

      Остатки вечера прошли тихо. Николай уснул, а Фёдор проверял счета. Шумный день подошёл к концу.