Николай лежал на раскладушке под тяжёлым одеялом и смотрел вглубь комнаты. Узкая и короткая. Здесь постоянно закрыты шторы, пол холодный и много различных папок. Диван, стенка, в ней тоже папки, стол с компьютером. Папки, папки, папки. Гоголь абсолютно не удивится, если диван окажется складом бумаг в ткани, у Достоевского всё может быть.

      Откуда у него столько документов? Он же обычно их хранит на дискетах, дисках, флешках… Спросить его? Ещё бы он в квартире появлялся и делами занят не был.

Душно и холодно. Дышать трудно, а горло словно щекочут пёрышком и одновременно сдавливают. Гоголь повернулся на другой бок и начал кашлять. Горло раздирало, а лёгкие словно пытались вывалиться вперед глотки. Отвратительно. Как только всё закончилось, он встал. И тут же его передернуло — пол был ледяной. Завернувшись поплотней в одеяло, Николай прошмыгнул на кухню. Маленькая настолько, что уже двоим здесь будет тесно, квадратная, с синими обоями, и снова закрыты шторы.

Он выудил таблетки из дверцы маленького холодильника, закинул одну в рот, вдогонку залил в себя стакан холодной воды. И лёг обратно. Вот уже третий день он пьёт их, а кашель всё не становится влажным. Булгаков просил ещё помещение проветривать, и самому гулять. Но Николаю казалось, что, если он откроет окно, квартира покроется коркой льда. И как Фёдор может здесь работать? Хотя с его распорядком, здесь вполне можно существовать.

      От скуки Гоголь вытянул первую попавшуюся папку из ближайшей стопки и начал читать. На первых страницах было описано одно из первых столкновений местной группировки эсперов с Департаментом.

Этот регион проверяли довольно давно, а отделение государственной организации здесь загнулось ещё в начале девяностых и слабо-слабо подрагивало в конвульсиях. Проверяющий был понимающим, пригрозил чем-то, если не будут тихими, и отправился обратно в столицу. Вероятнее всего, писать, что разъяснительная беседа была проведена, и все нормально.

      Звон ключей, еще больше холода, глухой стук двери. Фёдор вернулся. Николай отложил папку. За окном капает дождь. Где-то под полом скребется мышь. Достоевский шуршит одеждой. Гоголь смотрит в тёмный коридор, оттуда бесшумно выныривает Фёдор. Маятник часов качается из стороны в сторону. Тихий скрип пола, а после дивана. Шуршание бумаг. Вновь скрип пола. Стук стакана. Шум воды. Маятник всё ещё качается. Скрип пружин. Шуршание одеяла. Сердце пульсирует на кончиках пальцев. Хочется спать.

Когда Достоевский вернулся в комнату, Николай уже спал. Фёдор не любил последние дни в городах. Всё за собой подчисти, убедись, что не засекли, заткни рты перекупщикам информации, за коммуналку заплати, вещи собери. Всё это было в повседневной жизни, но к концу уже ничего не хотелось, и всё раздражало. Просто уехать. Как можно скорее, отдохнуть пару дней и вернуться к обычному распорядку. Однако план не позволял делать перерывы. Всегда начеку. Всегда будь готов сбегать. Всегда должен быть план в различных вариациях на случай, когда все пойдёт «не по плану». И это утомляло.

Он почти закончил разбираться с бумагами различных преступных группировок города. Часть папок в этой квартире — покупка информации в организациях. И всё это нужно прочитать, вычленить максимальное количество полезной информации. Выходило на семьдесят страниц. Скоро уезжать, брать с собой эти папки он не собирался, а значит надо выбраться на мусорный полигон и сжечь их. Другого способа утилизации пока не было.

В душе зияла дыра все оставшиеся три дня. Он механически доделывал дела и собирал вещи, периодически кидал в руки Коле таблетки, если эта хитрая морда опять отказывалась долечиваться. Достоевскому-то по большей части всё равно, что там со здоровьем Гоголя, но внезапные осложнения от простой простуды не нужны.

      В голове Фёдора то и дело проскакивало «скучно», «достали» и «не уснуть». У Михаила Афанасьевича и Коли тоже было грустно.

Булгаков рассорился с парочкой врачей из-за того, что они причитали на его уход. Ходил всю неделю на взводе и был готов сорваться, если кто-то не выполнял врачебные рекомендации и простые просьбы.

      Николай же от скуки играл на скрипке, намеренно фальшивил, чтоб завлечь Фёдора в игру, вызвать какую-то механическую усмешку или злость. Но уже на второй день такой практики ему это надоело, и он просто начал подбирать на слух музыку из фильмов. А когда ему и это наскучило, что случилось уже к вечеру субботы, Николай раздобыл где-то кусок ткани и начал вышивать крестиком. Фёдор безмерно был рад, что это не коснулось его пальто. Ходить по грязным улицам с розочкой на подоле, мягко говоря, не очень. Обидится еще, что вышивку запачкал.

      Достоевский готов был поклясться, что если бы в эти дни зашёл в Булгаков, попросил бы исполнить что-нибудь, Гоголь непременно начал идеально, а закончил бы с лютыми ошибками. Специально чтоб повеселить себя. Михаил Афанасьевич бы испытывал бы некое отвращение, но виду не подал бы. Хорошо, что он не зашёл.

      Казалось, у всего было поганое настроение, у погоды в особенности. Дождь, град, солнечность, снова дождь — и всё за час, пока они сидели в зале ожидания на вокзале.

Вагон, в котором они ехали, был с тёмно-оранжевым освещением. У последних коек вагона даже не было ступенек, чтоб запрыгнуть наверх.

Места были куплены в одном плацкарте. Четвёртое осталось свободным до последней остановки.

Поезда, пожалуй, единственное место, где Фёдор мог себе позволить отдохнуть. Гоголь же любил поезда за то, что незнакомцы за просто так соглашаются играть в карты. Не на деньги, а на какую-нибудь шалость.

      А Михаил Афанасьевич — за возможность понаблюдать за людьми. Каждый человек обустраивает свое место по-разному. Кто-то держал стол абсолютно чистым, кровать заправленной, полотенца аккуратно лежали в сеточке, рядом со щёткой и зубной пастой. Тапочки у такого человека стояли всегда в одном месте, а книги читал сидя. У другого на месте царит умеренный бардак. На столе различные тарелочки, сверточки, кружки, ложки, коробки с соком, бутылки, термос, карты на самом краю. Кровать здесь никогда не заправлена. А запах курицы, огурца и бутербродов с копчёной колбасой стоит на весь вагон. Некоторые занавешивали свои койки простынями. И, конечно, как без двух-четырёх курильщиков в вагоне. У них часто висят куртки на крючках, а уличная обувь стоит под столом. На каждой остановке они выходят покурить и не важно, какая погода.

Булгаков отметил, что все эти люди есть, заметил пьяного гражданина и покачал головой. Лишь бы к ним он не лез и не буянил.

Тем временем Фёдор получил белье, заправил постель и лёг спать. Михаила Афанасьевича это несколько удивило. Казалось, этот человек не должен уметь быстро засыпать. Неужели он не обдумывает бесконечное количество раз всё что угодно?

       Гоголь растворился среди пассажиров. Он прекрасно вписался в компанию игроков. Позвал его Алёшка. Молодой, толстоватый бочонок со светло-рыжими волосами, с красным лицом от смеха. Смуглый и длинный, как палка, Денис. И нечто среднее между двумя предыдущими — Захар.

Алёшка сам представился и друзей своих назвал. Раздали на четверых. Потихоньку за игрой ближе познакомились. Кто откуда, куда, к кому, да истории смешные.

Когда же Николай рассказывал свою историю, мимо проходил Булгаков, он ходил выкидывать мусор.

— И вот, понимаешь, просыпаешься ты хрен пойми где, вспомнить — ничегошеньки не помнишь. Не можешь! Тьфу ты, заговариваюсь уже. Да я ведь не пьющий ко всему прочему. Слышу, на машинке кто-то печатает… Да вот он и печатает! — Положил карту на стол и сделал широкий жест рукой, — Ей-богу, жил бы с родителями так бы вылетело. Меня ж как оказалось на три дня вырубило.

— Это ж как замудохаться надо было, чтоб три дня проспать?

Булгаков хмыкнул и пошёл дальше по длинному проходу, в тамбур. Там уже его ждал большой, блестящий и металлический кипятильник. Там было прохладнее, чем в вагоне и дышалось легче. За окном темно. В стекло барабанил дождь. Налив в керамическую кружку кипятка, он вернулся в свое полутемное купе.

Закинул в кружку пакетик, подёргал за ниточку, вытащил и положил в другую кружку.

В этой части вагона всё было размеренно. Кто-то шуршал пакетами, газетами, стучал ложкой, а переговаривались полушёпотом. Вскоре и самого Михаила Афанасьевича сморило в сон.

      Пустой город. Люди, звери, машины, листва сначала непривычно быстро двигались, но как-то плавно. Лиц, морд и номеров не было видно. А даже если он смог различить отдельные детали, они тут же менялись. Вскоре улицы города опустели, всё замерло, не было даже ветра. Михаил Афанасьевич ходил от дома к дому и заворожено осматривал каждую деталь: блики окна, трещины в стенах, дыры и лужи. Словно, наконец, перемотали видеозапись на телевизоре и остановили, чтоб разглядеть. Все тени оставались на своих местах, а солнце не меняло положения, хотя время и близилось к закату. Прекрасная картина.

Шорох ветра, что-то сорвалось и грохнулось с глухим стуком. Всё заволокло грязной пылью, как будто уронили пакет с цементом.

И в этой тишине раздался метроном каблуков. Кто-то коснулся спины холодными руками.

— Михаил Афанасьевич, вам не кажется все это странным?

Упала пара капель, а после начался ливень. Пыль осела с дождём, люди и машины, ветер, животные вернулись в город в своём обычном темпе. Что-то больно врезается со спины, его откидывает на пару метров.

Булгаков проснулся. Тяжело дыша, осознавал, что находится в поезде.

Колёса мерно стучали по рельсам, постепенно менялись части пейзажа за окном. Начинало светать, вагон был нем. И только Достоевский сидел напротив с кружкой чая, уставившись холодным пустым взглядом в стенку купе. Михаил Афанасьевич поежился.

На верхней полке сопел Николай. Довольно странно, что он согласился на это место. Забираться с раной на правой, ведущей руке, наверное, было неприятно. В голове всплыло воспоминание о жжении и тупой боли.

Булгаков сел на койку.

— Сколько времени? — низко и глухо спросил Михаил Афанасьевич.

— Без двадцати шесть, — безразлично ответил Фёдор.

— Далеко до следующей остановки?

— Двадцать пять минут. Ещё не закрыли.

Булгаков с некой благодарностью кивнул, взял вафельное полотенце, щётку, зубную пасту и начал аккуратно продвигаться по вагону. Стараясь не задеть никого ногой, не уронить щётку, он молча шёл и продолжал отмечать различных людей. Кто-то спал, кто-то с помятым лицом ел яйцо с майонезом и запивал всё это чаем.

Около туалета стоя дремала высокая, плотная женщина, с немного морщинистым лицом, прислонившись к стенке. В руках у неё была небольшая голубая косметичка, с охровой ручкой.

— Есть кто?

Женщина уставилась на него, и всем видом показала, что услышала какую-то чушь. Кивнула и продолжила дремать.

Вскоре из туалета вышел низенький, морщинистый дедок. Вошла девушка. Сейчас самым главным было успеть, сделать все до того, как придёт проводник и закроет туалет на санитарную зону.

Спустя минуты три девушка вышла, уже не столь сонной, но мешки под глазами выглядели внушительно. Дверь закрылась за Михаилом Афанасьевичем.

      Когда же он вернулся обратно в купе, заметил на столе рядом с кружкой записку. Фёдор спал. Опустившись на койку, Булгаков взял клочок бумаги. Мелким, едва разборчивым почерком на нём было выведено: «Три часа. Не больше».

Булгаков облегчённо вздохнул, достал из сумки леденцы, сходил за кипятком и заварил чай. Сейчас доставать что-то из еды он не собирался, скоро остановка, и она всего пять минут. Хотелось подышать свежим, прохладным воздухом и покурить.

Он любил раннее утро поздней осенью. Особенно если не было рядом Фёдора. Без него в принципе было чуть спокойней. Тишина, лёгкий морозец ноября, серость — что-то было в этом очаровательное.

За окном начали мелькать хрущёвки, уставшие люди в оранжевых жилетах, фонари… Михаил Афанасьевич накинул куртку, быстро натянул ботинки, проверил карманы и вышел в тамбур, где уже стояли ещё два курильщика и пассажир, который высаживался здесь.

— Эк ведь, унылый город… И таких их по всей стране, да… Так о чем это я? В общем, померла та старушка, у которой я заложить хотел. Кто-то топором её.

— Нехорошо это.

— Да кто ж спорит!

— Осторожно, двери открываются.

      На улице было хорошо. Булгаков встал около урны, закурил и расслабленно улыбнулся. Хотелось думать о чем-то светлом. И сразу вспоминалась архитектура Петербурга. От петровского барокко до конструктивизма и хрущевок. Прекрасные стилизованные станции метро, магазинчики, площади. Он был всего два раза в этом городе, и каждый раз, когда вспоминал, светло грустил, что он сейчас не там. Случайно вспомнил Аллу Петровну, она не относилась к прекрасному и уж тем более к светлому, думать о ней не хотелось. Булгаков выкинул сигарету в урну, и вернулся обратно в вагон.

Как только он дошёл до своего места и сел, поезд с шумом дёрнулся и начал потихоньку двигаться дальше. На верхней полке Гоголь стукнулся головой об стенку. После чего недовольно проскрипел и сполз вниз. Глянул на Фёдора и Михаила Афанасьевича, фыркнул и ушёл за кипятком. Вернулся и сел на край койки, где спал Фёдор, при этом буркнул что-то невнятное и очень похожее на: «Подвинься, развалился тут». Долго пялился на читающего Михаила Афанасьевича, пытаясь полностью проснуться.

— Слушайте, а вы умеете играть в шашки?

— Да.

— Сыграете?

— Да разве у вас есть доска?

— Вчера выиграл у тех молодых людей.

— Ладно.

— Знаете, я люблю шашки. Шахматы излишне переоценены. Фигуры в них не равноценны, и их легко проглядеть. Часто почему-то думают, что это добавляет глубины им. Там всегда нужно внимание, чтоб следить за разными ходами, их многозначностью… Внимание далеко не признак ума. Выигрывает часто более сосредоточенный игрок, а не более способный к размышлению.

— Чем же шашки лучше?

— Фигуры равноценны, и всё зависит от смекалки. Когда у тебя и у противника одинаковое положение, ты анализируешь его игру, понимаешь, как он собирается сделать ход, ищешь комбинацию и приводишь к победе. Действительно, задаётся множество логических задачек.

— Пусть так.

Они сыграли две партии, в одной выиграл Николай, а во второй была ничья. После же проснулся Фёдор, посмотрел на доску, ухмыльнувшись, куда-то ушёл.

Вскоре было принято решение поесть и начать собираться. Трапеза не была роскошной. Пара бутербродов с сыром и яиц, да чай. Стояло гробовое молчание.

Фёдор обдумывал встречу с Тацухико, когда в голове всплыло: «Федь, будешь яблоки?». Левая рука сильно задрожала. Кусок хлеба выпал из руки. Он, с невозмутимым лицом, поднял его и выкинул его в пакет. Самообладание вернулось очень скоро, рука перестала трястись. Мишель, что сидел рядом, сочувственно взглянул на руку. Гоголь тоже заметил, но предпочёл оставить произошедшее, комментировать настроения не было.

Поезд продолжал свой ход. Колёса стучали. Вагон проснулся и начал шуметь. В проходе толкались люди. Щёлкали двери в тамбур. Вышел проводник на уборку. Поворчал на беснующихся детей, подмёл, протер пол. Где-то в вагоне достали дребезжащую гитару и начали орать, как сильно требуют перемен их сердца. Фальшивили знатно, а языки заплетались, видать подвыпили. Не знание текста здесь даже не рассматривалось. Перешли к песням Агаты Кристи. Пели про беловолосого клоуна-маньяка[1]. Много про кого пели. Но Фёдор уже не слушал.

Ему всё ещё хотелось спать. И можно было бы, и прилечь, но тогда придётся толпиться со всеми, чтоб бельё сдать. Рядом больше никого не осталось, Михаил Афанасьевич ушёл на остановку курить, а Гоголь — куда-то вглубь вагона.

Достоевский неторопливо встал с койки, снял постель и аккуратно сложил ее.

А все это время в голове кружило одно воспоминание. О том, как в детстве мать принесла килограмм спелых, до одури сладких и сочных яблок. Он не знал, откуда мама достала такое сокровище в начале апреля. Она ходила весь день счастливая, и улыбалась, она уже тогда болела. Даже отец в тот день был помягче. Им с братом разрешили отнести одно яблоко Коле. Фёдор вновь ощутил призрачный сладковатый вкус. Сейчас ему казалось странным, что он мог радоваться яблокам в миске на столе. Они часто шли как десерт.

Достоевский скрутил матрац, попытался положить на верхнюю полку. Не вышло. Тогда он нашёл в вагоне Гоголя. В этот раз он играл в дурака. Они уже заканчивали партию

— Я думал, ты не придёшь, — хитро и тихо произнёс Николай.

На Достоевского немо и немного испуганно уставились другие пассажиры. Выглядело это так, словно Фёдор как минимум должен почку Гоголю, а как максимум — жизнь.

— Так чего тебе надо?

— Подними матрац.

— И всё? Сыграй тогда, хотя бы ради приличия! А то последний раз в карты играл… Да хрен его помнит, когда.

— Ладно.

— И какую-нибудь глупость поставь, если проиграешь! Без этого тоже скучно играть.

— Устроит ставка в виде заплетания множества косичек из моих волос?

— Вполне! Только ты с ними ходить будешь три дня, а потом расплетешь и расчешешь.

Фёдор молча сел на соседнюю койку, Николай расценил это как принятие дополнений. Все отмерли и успокоились.

В следующую партию раздали на пятерых. Пока раздавали, Коля сходил, поднял матрац и захватил подушку.

Когда вернулся обратно, кинул подушку в Достоевского. Он поймал её и подложил под спину. Началась игра. Стоило одной карте появиться, как её сразу покрывали, либо забирали себе с подкинутыми вдогонку. И первым, весьма ожидаемо, вышел Фёдор. Следом вышел Гоголь. Игроки несколько удивлённо посмотрели на Достоевского, до этого во всех партиях первым выходил Николай.

— Доволен?

— Я все ещё хочу увидеть тебя с волосами барашка!

— Слишком много хочешь. Скоро выходить.

— Ага.

Фёдор вернулся на место, там сидел Михаил Афанасьевич. Достоевский не придал этому особого значения, лёг на лавку и начал дремать. Булгакову было странно видеть Фёдора в таком состоянии. Он словно пытался выспаться на три дня вперёд. Когда вернулся Гоголь, он лишь покачал головой.

— Ты же потом опять будешь ходить с адской головой болью и делать вид, что всё нормально. Впрочем, поступай как знаешь.

      Как бы то ни было, Достоевский ровно через час, как по звонку, проснулся и сел. Оставалось ещё сорок минут до выхода, спать всё ещё хотелось. Это немного разочаровывало, спать он не ляжет ближайшие часов двенадцать. Возможно, потом подремлет в вагоне метро.

Коля толкнул в бок, чтоб не смел засыпать. Фёдор кивнул, но глаза всё равно закрыл. Время и пространство вновь перестали ощущаться. Этот момент удовольствия, когда ему не нужно следить за реакцией общества, за своими действиями, говорить с людьми, так хотелось растянуть... Он не знал слов «отпуск» и «полноценный отдых». Всё время в работу.

Казалось, через вечность ему на колени кинули пальто. На деле прошло всего пятнадцать минут, Коля достал вещи и сумки. Фёдор немо натянул одежду и обувь и выполз в тамбур. Одним из самых последних выходить как-то не хотелось.

Как только Фёдор спустился на перрон, растворился в толпе. Булгаков несколько раз посмотрел по сторонам, но никого. Гоголь, которые вышел самым последним из них, проходя мимо, сказал не искать, а просто идти.

       Фёдор не имеет привычки кого-либо ждать, он быстро ходит. Иногда из-за этого у него болит бок, и сводит ноги, но он мысленно говорит всему заткнуться и продолжает быстро идти. Зайдя в вокзал, они не наткнулись на Достоевского около входа.

— Ну, значит не так уж ему и важны мы сейчас. Расходимся.

— Где ж вы жить будете? На что?

— Найду на что, не сдохну, не переживайте. О, вон он!

И Николай поспешил нырнуть в толпу.

Как только нашёл Достоевского, положил на его плечо руку, за что незамедлительно получил локтем в живот.

— Можно было бы и поприветливее.

— А, это ты? Я на Лиговский. А ты сам себе найдёшь.

— А поподробнее? Где на Лиговском?

— Недалеко от Площади Восстания.

И вновь растворился в толпе с течением людей. Гоголь засунул руки в карманы и вышел из толпы. Вдруг нащупал небольшую бумажку, и когда ее этот черт только положить успел? На ходу он развернул записку, сложенную вчетверо.

«Куз. пер. 5/2, в 16:45 (02/ХI)»[2]

— Тебе обязательно всегда так делать, а?

Николай глубоко вздохнул и глазами нашёл Булгакова, он стоял вдалеке.

— Он на Лиговский. И… Проверьте все свои карманы. Ну, а я пошёл.

И исчез за хлопающими дверями.

      Михаил Афанасьевич расслабился и тоже пошёл, куда глаза глядят. Было значительно проще и спокойнее, когда этих двоих нет в поле зрения. Петербург встретил его ясным небом. Улица грохотала, звенела и дребезжала струнами гитары. Булгаков находил в этом своеобразную симфонию и наслаждался ей.

Захотелось есть. Зарплату выдали не так давно, значит и в кафе можно.

За весь последующий день Михаил Афанасьевич не пересёкся ни с Фёдором, ни с Николаем. И его это безмерно радовало.

      Он заселился в умеренной стоимости номер. Нашёл записку в кармане, где было аккуратно выведено:«Наб. Ф-ки, 58, 17:05 (02.11)».

Это было не так плохо, по крайней мере, ему дали время отдохнуть. Да и не то, чтоб ближайшее время он нужен.

Что же до Гоголя, он под конец дня всё-таки нашёл Достоевского во дворе одного из домов Гражданской улицы. Это было одно из любимых мест Достоевского. Он сидел на ступеньках одного из подъездов и что-то читал. Света для этого было предостаточно из окон первого этажа. Часть жителей дома уже знали Фёдора в лицо, помнили, что он никогда не будет мешать или мусорить. Просто придёт на пару часов, а потом уйдёт. Также знали, что если чересчур надолго задержится здесь — придёт белобрысый паренёк.

Стоило Николаю появиться во дворе, Фёдор отвлёкся от чтения, закрыл книгу и молча отправился на встречу.

Как только они вышли за границы двора, Фёдор окинул взглядом Гоголя.

— Долго искал?

— Четыре места обошёл. Ты предполагал, что я буду искать?

— Да, но всякий случай положил записку.

Они продолжали идти. Через пять минут Гоголь посмотрел на Достоевского.

— На Кузнечный? Пешком? Жутко далеко же…

Достоевский кивнул.

— Холодно на улице в ноябре несколько часов сидеть.

Фёдор не ответил.

Больше попыток начать разговор не предпринималось.

      Достоевский, ничего не говоря, наблюдал за улицами города, как за зеркалом реальности. Нереставрированные дома, покоцанные девятки, волги во дворах и на обочинах, богомерзкие заведения, различные люди и поток машин — это очень многое говорило Фёдору. К примеру, о финансовом достатке района и появились ли новые банды.

Навстречу Гоголю и Достоевскому шли две девушки. Одна кругловатая, в длинном пальто, штанах и шапочке с помпоном, а вторая в длинной юбке, куртке и с платком на голове. Первая активно жестикулировала и говорила о чем-то. Когда Фёдор достаточно приблизился, смог разобрать несколько фраз.

— Омерзительные. Мне страшно. Мне! А как же остальные обычные девушки? Они же ничего против них не смогут поставить! У меня хотя бы есть… Впрочем, ты знаешь. И ведь даже по закону, я не имею право применять её, опасно, видите ли!

— Тише, не кричи. Поймают. Это последнее, что тебе сейчас нужно.

Девушки заметили Достоевского и Гоголя и поежились, ускоряя шаг.

После же ничего интересного не произошло. До дома оставалось несколько метров, а ноги уже щемило, а дыхание сбилось. Всё-таки не стоило сидеть под открытым небом.

В квартиру они пришли почти ночью. Всё, на что хватило сил у Гоголя — кинуть портфель около дивана, умыться и лечь спать в гостиной. Перед сном Николай отметил, что квартира весьма просторная.

Сам Достоевский разобрал вещи, застелил кровать, принял душ — он терпеть не мог запах поезда и железяк на своей коже. Поставил чайник и ещё полчаса дочитывал книгу. И только в третьем часу лег спать.

Мишель же решил эту ночь провести в очередной попытке уснуть. Ничего хорошего из этого не вышло. Он чуть не провалился сквозь пол, а по ощущениям чуть не потерял себя полностью. Захотелось тот резерв использовать прямо сейчас, чтоб вздремнуть на пятнадцать минут. И он почти принял решение выйти наружу, но после остановился. Его крики, стоны и всхлипы в агонии от невыносимой боли могли разбудить всех. А он толком ничего не успеет объяснить, как его выкинет обратно.

Однако он себе пообещал, что с рассветом уйдёт гулять по городу. Мишель редко уходил гулять. Боялся, что за его отсутствие Фёдор решит уйти, уехать куда-нибудь. Навсегда. Оставаться один на один с миром, где всем без разницы на твоё отсутствие — страшно. Неизвестно, где жить в таком мире, с кем разговаривать, за кем следовать. Это удручало. Он словно собака на привязи. Боялся отойти на пару метров, потерять из виду. Терпеть приливы беспомощности и бессмысленности собственного существования в полном одиночестве Мишель бы не смог. При первой же возможности, сразу, как только вышел бы — закончил бы свою жизнь самоубийством.

Достоевский смотрел на залитую светом фонарей улицу. Ему здесь не нравилось. Слишком ярко и шумно. Казалось, что за всей пестротой, звонкостью стоит измученный некто. Измученный и больной. За смехом неизвестный скрывает печаль и скорбь. Михаил с грустью вздохнул и отошёл от окна. Хотелось играть на фортепиано. Может выйти в этот раз в музыкальной школе и поиграть?

Он решил, что глупо ждать рассвета, чтоб погулять. Всего-то нужно ходить по тёмным переулкам, чтобы не смотреть, как город пытается скрыть свои проблемы. Вдобавок это безопасно, Федя ведь спит. Мишель усмехнулся своей уверенности.

И перестав концентрироваться на объектах, он вышел на улицу через окно.

В пятом часу проснулся Фёдор. Дышалось тяжело. Пришлось открыть форточку и стоять у нее около десяти минут. Всё казалось надуманным и жалким. Он сел на подоконник и разрешил себе думать о прошлом. Сейчас ночь, никто не заметит.

Он ясно помнил мать, как она любила играть на гитаре. Тёплое лето на окраине Москвы, среди типовых застроек. Тогда это было как счастье — иметь свою отдельную квартиру. Запах свежей травы в деревне у бабушки Коли. Смех брата. Он всё это помнил. Собственную радость и ответственность момента от осознания, что он будет выступать на концерте в музыкальной школе. Это вызывало слабую грусть, и она растекалась где-то в глубине грудной клетки. Он всё это потерял из-за себя самого. «Виновен» — пронеслось в голове голосом брата. После этого вспоминать прошлое уже не хотелось. Но гнусные воспоминания уже затмили все в голове. Фёдор поймал себя на мысли, что ему все равно на все отвратительные моменты. Без разницы, что когда-то его избила шпана из-за телосложения и ума. Без разницы на тот кожаный армейский ремень отца, которым отлично прилетало за четвёрки.

«Ты гений, у тебя нет права на четыре». К слову, пятёрка тоже была не очень хорошей оценкой. Отец её принимал как бы с натяжкой. А иной раз даже спрашивал «Где комментарий от учителя, что ты прекрасно справляешься?! Не дай бог подделал оценку. Уж я-то знаю, когда ты лжешь. И не позорь семью. Хочешь разочаровать собственную мать?». Марии Фёдоровне было достаточно простых четверок и пятерок. Отец, вероятно, сразу после исчезновения Фёдора подумал, что он позор всего человечества.

Но сейчас это всё оказалось ненужным. Этого уже всего не было. И он вспомнил вальс. Захотелось купить виолончель и вернуться к ней. Испытать вновь это приятное чувство смычка в руке…

Фёдор встал с подоконника, закрыл форточку и лёг обратно.

«Но все же… Где твоя могила? Какого цвета камень и что написано на нем? Кто-нибудь ухаживает за твоим участочком? Может и правда стоит относиться ко всему этому, как Михаил Афанасьевич? Хотя всё-таки не стоит» — резко пронеслось в голове. Достоевский отвернулся от окна. А вскоре вновь уснул.

Весь следующий день прошёл размеренно, тихо и незаметно. Как обычно бывает, когда весь день ничем тяжёлым не занят. Вечером же пришлось встретиться с Булгаковым около Фонтанки, чтоб после решить несколько вопросов в кафе, встречаться у кого-то на квартире не хотелось, да и есть нечего было.

Немного о самом заведении. Это было свободное помещение на первом этаже, с высокими потолками, с плоховатым освещением и голубыми стенами. Выглядело всё так, словно здесь недавно закончили ремонт. Кормили неплохо, персонал был приятный, но вместе с тем очень уставший.

Когда все трое вошли в помещение, два официанта говорили за стойкой.

— Вот, и из-за этого дебила хозяину влетело в копеечку.

— Ужас. А посетители?

— Сейчас их заметно меньше. Боятся. Раньше наше кафе было апломбом безопасности… А вон как вышло. Ну, иди, обслуживай.

И мужчина кивнул на только что вошедших.

— Добрый день, что будете заказывать?

— А что посоветуете? — медленно произнёс Фёдор.

Парень хотел было что-то сказать, но заглянул в глаза Достоевскому, и его бросило в дрожь. Однако он всё не мог прекратить смотреть в глаза.

— Извините.

— Что ж, если не знаете, что предложить, то, пожалуй, греческий салат и лазанью.

— Хорошо… Вам?

— Давай гречки, винегрет, куриный суп.

— А вам?

— Пара эклеров.

— Что из напитков?

— Чай в чайнике.

— Хорошо.

Паренёк убежал на кухню. За столом воцарилось молчание. Гоголь отстукивал ритм польки, задумавшись о чем-то своём. Достоевский поставил руки на стол и положил на них голову.

— Итак, зачем вы нас собрали?

— Да, кстати.

— Завтра в семь встреча с Тацухико. И мне было интересно, кто пойдёт.

— Если вам это что-то скажет, я не хочу разговаривать с этим человеком один на один. А если вы там ещё будете присутствовать — тем более.

— Тогда я один? Надеюсь, это будет не скучно. Я сразу после встречи занесу распоряжения на дальнейшие испытания. Может быть мне вскоре удастся получить один из кристаллов его коллекции.

— Вы же это знали. Так зачем?

— Работать недомолвками неудобно. Я не скажу, поймут не так, сделают не то и всё пойдёт по детородному органу.

— Вполне разумно, если так посмотреть. И что, это всё, что вы хотели сказать?

— Нет, разумеется, нет. Какие исследования мы собираемся проводить до конца года?

— Те, что на себе. У вас кровь забирать пока опасно. Так что участвую только я.

      Принесли еду и чайник.

— Официант, постойте. Расскажите, как у вас здесь дела с эсперами.

Парень поежился и обернулся.

— Честно? Я здесь работаю третий день и точно не знаю. Вы потом с этим вопросом обратитесь вон к нему. Он давно работает.

Фёдор кивнул. Где-то внутри этого официанта всё сжалось и он поспешил удалиться.

Булгаков находился в задумчивом состоянии и к десерту не притронулся. Последнее время его голову занимала одна мысль: «Как Достоевский вышел на него год назад?». И он всё собирался задать этот вопрос, но никак не мог найти подходящего времени. А сейчас, когда, казалось бы, все сложилось наилучшим образом для такого разговора, Михаила Афанасьевича что-то сдерживало внутри от этого. И он кинул взгляд на Гоголя. Тот быстро проглотил свою порцию и чинно налил себе чай.

— А сколько всего у нас справок у эспера должно быть? Я когда обычный паспорт восстанавливал, чтоб на работу устроиться, задолбался ходить по всем инстанциям.

— Ты терял паспорт?

— Я, между прочим, об этом говорил, год назад на кухне. Впрочем, ты меня не слушал. Я ещё ворчал о том, как бесит ходить из здания в здание и получать ничего. Потом плюнул и забил до переезда… И все же сколько бумажек должно быть у «официального и законопослушного эспера»? За год новенькое что-нибудь ввели?

— Шесть штук, если у тебя слабая способность. Но тебе минимум девять нужно.

— Ну, да, она ж у меня…

— Из нового — небольшие военные пенсии. Дадут только, если есть справка о демобилизации с войны. Правда, вскоре должны ввести просто льготы и пенсии всем, кто участвовал. Михаил Афанасьевич, вам как врачу полагается?

— За это нет. Я же не военный врач, — про себя он добавил, что это очень хорошо.

Военным нужно было проходить множество курсов, сдавать зачёты и анализы. Среди всего этого была проверка на выявление способности. И даже если бы он выпил подавитель способности, это не очень бы спасло. Они обычно могут помочь тем, кто имеет слабую биологического типа способность — доза для сокрытия маленькая. Но когда надо скрыть сильную демоническую способность, доза естественно очень высока, и здесь уже идёт прямой вред здоровью, да и сесть за такое можно. Приём подавителя —строго по рецепту от врача. Он в целом из-за этого и передумал становиться военным хирургом. Одно дело, когда ты врач в полевом госпитале. Совсем другое — когда ты врач, а твоя способность полным составом должна идти воевать. Бесам просто так не прикажешь, да и участвовать в войне на какой-то определённой стороне они бы не стали. Они бы издевались над всеми без разбору. А всех четверых одновременно контролировать выходило очень слабо.

— Вот мне интересно, есть такие люди, которые по собственной воле решились оформить все эти бумажки, отслужить в армии, и всё это для того чтоб их потом скрыто презирало всё общество, и с их бумажек и допусков навар имело правительство?

— Конечно, есть. Есть же шанс попасть в элитарные круги и получать большие деньги, самому иметь процент со всех бумажек, — Фёдор оставил тарелки и тоже налил себе чай.

— И то верно…

На фоне этого разговора Булгаков погрузился в размышления о том, какая всё-таки странная у него способность. Он не мог им приказывать, просить тоже было нежелательно. Воланд слишком могуществен и за каждую просьбу требует равноценного, а порой и больше. По сути, вся его способность заключалась в том, чтоб сдерживать их от излишнего влияния на мир. Но Азазелло выходил неохотно, что уж говорить о Воланде, часто выходили только Бегемот и Фагот, что на людях представлялся Коровьевым. Они же часто пользовались тем, что он, Михаил Афанасьевич, ослабляет свой контроль над ними, пока спит, и выползали покуролесить. А также Булгакова волновало то, что когда он болел, все разом становились сильнее.

Кто же мог рассказать Фёдору о этой способности? Он же старался тщательно скрывать то, что имеет отношение к этим чертям. Боязно спрашивать это у Достоевского, он в этом слишком походил на Воланда. Человеческий дьявол… А собственное расследование и копошение в воспоминаниях ничего не дало.

Булгаков посмотрел в глаза Фёдора. Казалось в них ещё больше холода и отвращения, чем прежде. Лёд нарастал. Михаилу Афанасьевичу было интересно, когда же всё человеческое умрёт в этом существе окончательно? Когда он станет машиной холодного разума без чувств и эмоций, лишь с остаточным желанием уничтожить способности?

За этот год он научился смотреть ему в глаза и почти не бояться думать о том, что происходит в той голове. И весь год пытался вспомнить, кого же Фёдор ему напоминал. А вспомнил лишь запах летнего парка и фразу «Прекрасный день, не правда ли?». Но эту фразу произносил и Фёдор, и Булгаков не был уверен, правда это воспоминание или наложение двух разных образов. Но из размышлений его вырвал Фёдор.

— Михаил Афанасьевич, а как вы смотрите на расширение вашего штата? Как там Анна?

— Аннушка поступила на филологический, и у неё пока все нормально, ищет доверенных лиц. А насчёт расширения штата... Я собираюсь уйти из крыс и открыть собственную лабораторию.

— Вот как.

— Но я вполне осознаю, что вы оборвать все связи с вами мне не дадите. И предлагаю вам сотрудничество.

Фёдор хмыкнул и уставился на Булгакова.

— И каковы же условия сотрудничества?

— Вы вступаете в долю и финансируете. Вам выгодно, мне выгодно. Я на скопленные деньги всего лишь точку смогу зарегистрировать. Да и частную лабораторию в России сейчас самое то создавать. Но оборудование неимоверно дорогое для меня одного. Поэтому сначала стану частным врачом.

— Это может и хорошо. К какому году планируется открыть лабораторию?

— К две тысячи второму. Для начала я хочу ещё поднакопить. Заслужить доверие у неофициальных эсперов.

— Вы же собираетесь открыть вклад под проценты?

— Естественно.

— Тогда сделайте это в долларах. А ещё лучше в евро. Это нам ещё пригодится.

— Намекаете на то, что рубль нестабилен?

— Да. И вряд ли в ближайшее время будет в цене, — Достоевский помолчал несколько мгновений и продолжил, — Что ж, тогда ладно. И как же мы собираемся провести опыты над кристаллом, если я его достану?

— Можем договориться с людьми с физтеха. Пусть в спектрографе проведут опыты. Но надо быть готовым, что это не бесплатно, и им ещё на лапу придётся положить, чтоб они молчали…

За столом воцарилась тишина. Фёдор смотрел в одну точку и прикидывал, сколько надо будет собирать, продавать информации, чтобы это осуществилось. Видимо, всё-таки придётся обратиться к Ордену часовой башни для продажи.

Подошёл официант и убрал со стола тарелки.

Булгаков напряжённо взглянул на Фёдора, вздохнул и отвернулся к окну.

У окна стоял Мишель, смотрел на всё это и словно глядел в пустоту. Он слышал, что они разговаривают, но не мог понять, о чём. Да и неважно это было. Ему это всё бесконечно надоело. Он вспомнил бродячих собак, которых ночью видел в подворотне. Они скулили. Так же хотелось скулить о том, как ему надоело это заточение. За какие заслуги это наказание? Просто так? Замечательно. Всеми забытый. Стоит и до сих пор не понимает, что ему делать с существованием. Уж лучше умер тогда…

Мишель отметил, что Фёдор закончил говорить, все трое оплатили счёт. Булгаков почти моментально покинул помещение и ушёл в неизвестном направлении. Коля вышел на улицу и остался ждать. Фёдор же ушёл к барной стойке и о чем-то поговорил с официантом. Михаил кинул на всё помещение безразличный взгляд и безмолвно вышел сквозь стекло. В душе всё было тихо, никто не отзывался. Он шёл по улицам и не понимал что видит. Дома с лепниной, но в целом, что ему эти дома? Даже разглядывать не хотелось. Просто идти, идти, идти в никуда. Его никто не ждёт. Его уже похоронили. Он никому здесь не нужен. Пусто, очень пусто.

Единственная мысль, которая слабо вспыхивала: «Разве имеет всё это смысл? Не проще ли просто лечь и лежать? Можно даже здесь на тротуаре». Но он продолжал идти, словно хотел сбежать от самого себя и от своей участи. Одиночество пожирало его. Время прошло как-то странно, до жути медленно и скучно, но вместе с тем он не заметил, как наступила ночь, а он оказался во дворе-колодце.

Он опустился на землю и смотрел в одну точку. Мишель не понимал, куда он смотрит, о чем он думает, но, вероятно, это можно назвать своеобразным сном.

Мишель был более чем уверен — сейчас бы он плакал, будь у него тело. Всё слишком давило. Да, он, как зритель в театре. Но их реакция важна актерам. Здесь же они даже не подозревают о нём, о его проблемах. Он лёг и смотрел в тёмно-коричневое небо.

Он не мог никого винить за то, что его не видят, за то, что они его не слушают и не говорят с ним. Но так хотелось сказать, что во всем виноваты они, люди. Способности.

— Почему я не умер? — Достоевский задал этот вопрос кому-то в неизвестность. Ответа он никогда не получит. Всё это ненужное. Какой смысл? Никакого…

Он следил за тем, как стихает улица, а затем — как светлеет небо. Пусто. В его существовании слишком много пустоты. Как много людей имеют власть над ним, и даже не подразумевают об этом. А он в ответ от них уже никогда не получит и слова.

Хотелось выйти и поговорить с Фёдором. Просто поговорить, больше ему ничего не нужно было. Но Фёдор посчитает, что его психика окончательно уехала. Он будет отрицать присутствие Мишеля, делать вид, что его здесь нет. Словно если он начнёт отвечать, Фёдор признается всему миру, что он невменяем. А время у Мишеля ограничено. Всего пятнадцать минут. Фёдор будет все пятнадцать минут думать, что это проказы больного рассудка. И Мишель не мог винить брата за это. Невозможно поверить, что человек, которого ты убил, неожиданно заглянул к тебе на пятнадцать минут и решил поговорить, а ты и не заметил, как он вошел.

Глупо было думать, что его поймут. Он обречён смотреть на все это лишь потому, что боялся уйти. Михаилу была важна эта односторонняя связь. Возможно, он даже вернётся этим утром.

Он смотрел в небо и понимал, что видит всё и ничего одновременно. Без разницы.

Как только рассвело, он покинул двор-колодец и наблюдал за людьми. Было чуть получше, но чувство безразличия все ещё давило.

Плотный поток. С одной стороны люди, с другой машины, и все куда-то спешили. Михаил не понимал, зачем эта спешка. Как эти люди вообще могут спешить, неужели они действительно не замечают этой бессмыслицы? Не видят, что все их действия в итоге не приведут ни к чему? Но они хотя бы умрут, а не зависнут между реальным миром и смертью на пять лет. Он бесцельно ходил из точки А в точку Б до вечера. Когда же вернулся в съёмную квартиру Фёдора — лёг на диван. Никого не было. Однако вещи были на местах, значит брат всего лишь ушёл на встречу, а Коля по своим делам. А когда они вернутся, всё повторится. Мишель не выдержал этого и вышел в реальный мир. Горячую кожу, словно силком натянули на только начавшие расти кости. Мишель катался из стороны в сторону и не мог ничего сказать, связок и лёгких ещё не было. Спустя пару мучительных мгновений он смог выдавить из себя хриплый стон.

Очень глупое решение — тратить эти пятнадцать минут на пустую квартиру. Но на разговоры у него не было сил, а выйти хотелось. Да и возможность была вот уже четыре дня. Спустя минуту он лежал и прерывисто дышал. Вновь ощущать весь мир телом было приятно. Шероховатую ткань рубашки, ворсистый диван, холодную температуру комнаты. Проводя по своему телу, чувствовать тёплую кожу и выпирающие кости. Осознавать, что ты на пятнадцать минут теперь тоже принадлежишь физическому, было немыслимо. Достоевский тихо рассмеялся, и почувствовал, как из глаз пошли слезы. Дотронувшись до них, Мишель вздохнул.

Ничего не хотелось. Он закрыл глаза и решил, что можно променять пятнадцать минут активного присутствия здесь на простую дремоту. Сил не было, а где-то в боку отзывалась боль. Заставить себя встать с дивана было непосильной задачей. Поэтому он решил, что короткий сон ему бы не помешал. К тому же, когда придёт время, он обязательно проснётся. От такой боли невозможно будет спокойно лежать.

В дрёме ему слилось что-то смазанное, словно рисунок акварелью по мокрому листу. Кто говорил, что говорил — непонятно. Да и не нужно. Хватало того, что говорят с ним. Его кто-то заметил.

Но счастье длилось недолго. Красочный сон ни о чём закончился безжалостной болью.

— Я не хочу. Не хочу. Не хочу оставаться опять один там. Нет. Но…

Говорить стало больно. От тела по ощущениям отнимали часть, убеждались, что нервы сохранены и ощущаются Мишелем, а после закидывали всё в мясорубку.

Отвратительно плохо. Он задыхался. Один за другим органы словно выстрелили напоследок, вспарывали себя.

— Зачем?..

      Послышался звон ключей. Мишель почти исчез из мира.

Напоследок он изогнулся из-за боли так, что то, что осталось от головы, ног и локтей, лежало на диване, в то время как спина изогнулась дугой.

Хотелось орать от боли, да не чем уже было. Последнее что он услышал — торопливые шаги в эту комнату. Даже сапоги не снял. Когда дверь в комнату открылась, Фёдор немного оторопел. Ведь только что он слышал доносящиеся отсюда шорохи и сдавленный хрип. И никого.

      Фёдор обвёл взглядом комнату ещё раз. Не нашёл спрятавшегося калеку с астмой, вздохнул и вернулся обратно в прихожую. Разуваясь, он все повторял про себя: «Больше спать надо, от простого разговора с человеком равного ума уже кажется, что кто-то задыхается». Но от слова «задыхается» вспомнилась мать. Иногда, по вечерам, чаще, конечно, ночью, Мария Фёдоровна заходилась в кашле и долго не могла остановиться. После же глубоко хрипела. Может, он поэтому так резко и побежал? Бред. Он опасался, что данные украдут.

«Значит, Воронеж… Думаю, будет верным решением. Там, конечно, есть военные, но сейчас их мало будет интересовать жизнь обычных людей. Нужно найти хотя бы одного и отдать его Тацухико. А потом изучать этот кристалл».

Чайник свистел. Фёдор задумался, мысль всё норовила соскользнуть с заданного русла и вернуться в прошлое. Достоевскому это было абсолютно не нужно. Прошлого не вернуть. Глаза едва заметно заблестели.

«Да, Воронеж. Попросить Колю и Михаила Афанасьевича. Самому — закончить дела здесь и к двадцать восьмому ноября быть уже в Москве».

      Мишель с подавленным лицом зашёл на кухню, увидел брата, и в груди защемило. Игнорируя факт фантомной боли, он уселся на подоконник и смотрел в одну точку, пытаясь вспомнить голос из сна. Но, увы…

Они так просидели ещё час. После же вернулся довольный и уставший Гоголь. Ему удалось устроиться на работу охранником в одном из отделений департамента. Он никак не ожидал, что это будет просто… Но с другой стороны, только что закончилась война. Страна в упадке, Владивосток серьёзно пострадал, Кавказ… Он не помнил точно, как пострадал Владивосток, но помнил слова Михаила Афанасьевича. Сегодня их подтвердил заголовок газеты, которую Коля видел в переулке у бабушки. Стало быть, работники нужны стране.

— Что случилось?

— Охранником в отделение департамента приняли.

Фёдор приподнял брови. Он хотел знать, как так вышло, что он ушёл рано утром, а вернулся только сейчас. Но в целом, это было дело Коли.

— Хорошо. Значит, поездка откладывается на конец января.

— Поездка куда?

— В Воронеж. Ты все равно долго не протянешь на этой работе.

— Какой оптимистичный настрой! Но да, устану и уйду.

Гоголь замолчал. Фёдор грел руки об кружку.

— А зачем мне в Воронеж?

Фёдор хмыкнул и не ответил.

— Ну, вот опять ты молчишь! Давай сразу на берегу, чтоб не повторять ошибок, а?

Достоевский ещё раз посмотрел на Гоголя.

— Давай потом, ради бога. Я неимоверно хочу спать.

Николай оценивающе глянул на Фёдора, махнул рукой и сказал непринуждённое «Иди уже». Но Достоевский мало того, что не пошёл, он вальяжно продолжил пить чай. Впрочем, Коля знал, Фёдор никогда не уйдёт спать, не допив чай.

— Потом расскажи, что на встрече было.

Достоевский кивнул. Вскоре же вымыл кружку, и ушёл в комнату.

Засыпая, он ещё раз подумал о скрипах, перевернулся на другой бок и заснул.

Николай просидел на кухне с бумагами и ещё два часа с книгой. После тоже отправился спать, с каким-то даже счастливым и приподнятым настроением.

Ведь даже информацию красть не придётся. Всегда найдётся олух, который будет обсуждать около входа дела. Найдётся и такой, который будет жаловаться, что из-за работы ему не хватает личного времени и отношений, и уточнит, почему именно.

В нескольких километрах от них в это время работал Михаил Афанасьевич и усердно составлял план работы на месяц. Аренда помещения для приёмов, обустройство кабинета и своеобразная реклама выйдет в копеечку. Так ещё же нужно найти лазейку в законе, чтоб в случае чего иметь подушку безопасности.

Булгаков хотел понять, что ему выгоднее: быть подпольным врачом или же сразу зарегистрировать себя как ИП? Во втором случае он попадёт под суд только в случае врачебной ошибки и невыполнения санитарных условий, а в первом он сразу попадёт, ибо такая деятельность незаконна. Сейчас послевоенный кризис и начинать дело весьма, опасно, нужно чуть подождать. Но вот, как «консультация с врачом без похода в больницу» может подойти. Вот только и это незаконно. Что-то в голове отметило, что Михаил Афанасьевич уже и так должен иметь срок, он весь этот год сливал информацию Фёдору, о пациентах и их результатах.

— Стало быть, смысла особого нет… И пока я нужен для плана — меня всегда найдут и вытащат из любой передряги.

— И засунут в ещё большую. Добрый вечер, Михаил.

Булгаков покорно кивнул. Фагот сегодня был подозрительно тих и спокоен.

— И всё-таки, почему вы с ним возитесь? Вы же терпеть не можете, когда с вами вот так.

— Есть в нем что-то такое… Оно так и цепляет к себе, завораживает, что-то между страхом и восхищением. Удивительный человек. Помните, как ловко он надувал одного мужчину? Но его мозг способен на большее.

— Позор так талантами раскидываться.

— Это тебе, Фагот, есть и пить, крыши над головой иметь необязательно. Какие высшие цели, если на столе нет банального хлеба. Бегемот съел целый килограмм мандаринов, по вашим заявлениям, просто потому что.

— Было дело, но это было…

Булгаков закатил глаза.

— Шутки ради, я помню.

Посмотрел на Фагота. Все тот же неопрятный клетчатый костюм. В голове родилась смутная идея, она все никак не хотела объединяться в цельный образ. Но это должно быть что-то смешное.

— Фагот, а вы когда-нибудь хотели сыграть с обычными людьми?

— Нет-с. А вы предлагаете?

— Не сегодня. Но когда-нибудь…

Фагот махнул рукой на Михаила Афанасьевича и исчез.

Поздний вечер плавно перешёл в глубокую ночь. Свет в номере был выключен, а комната тиха. Покой нарушал редкий громкий, влажный кашель во сне, какой бывает обычно у курильщиков.

Михаилу Афанасьевичу снилось что-то большое, пушистое и тёплое. Похожее на белоснежного ягнёнка.Сон был настолько уютный и по-детски наивный, что не хотелось просыпаться. Хотелось и дальше медитативно наблюдать.

      Однако сон в нежных пастельных цветах пришлось покинуть. Прозвенел будильник, который Булгаков забыл отключить ещё вечером.

Он сел на кровать и начал размышлять: «Надо же, впервые за долгое время, не что-то судорожное и опасное. Простой барашек… Почему нельзя так всегда? Ходить за каким-либо животным и наблюдать за его днем. Впрочем, наверное, подобное снится фермерам, пастухам и другим людям. И вот уж они готовы отдать всё за мои обычные сны. Вот только все равно приестся и забудется. Интересно, как там отец с мамой? Давно что-то им не звонил. Она уж извелась вся наверное».

В тот день Михаил Афанасьевич так и не позвонил матери с отцом. И последующую неделю не звонил. Он тщательно продумывал, что скажет, что умолчит, что преувеличит. После был занят различными организационными вопросами. Достоевский озадачил поездкой в Воронеж. Неужели нельзя было остаться здесь, чтоб эспера ловить? Впрочем, это от того, что Фёдор страхуется. В городе сейчас много полицейских и милиционеров. «Интересно, как скоро эти два ведомства объединятся в одно? Или же им по отдельности лучше? С одной стороны, полиция за эсперов отвечает. И в одном здании с милицией, как это может произойти из-за сокращений, размещать их нельзя», — думалось ему, пока он стоял на улице. Он глядел на телефон, но так и не решился позвонить. Пообещал позвонить, как только освободится.

Следующие три месяца метнулись неимоверно быстро. Свободного времени не было, всё дела, дела... Нелегалы, как только узнали, что в Петербурге есть врач, что готов принять любого пациента, даже эспера без удостоверения личности и способности, боязливо ходили к нему. Первые четыре недели клиенты почти не приходили.

За ноябрь Булгаков лишь отметил, что появление Гоголя расшевелило, в социальном плане, Фёдора. Нет, он и раньше болтал много с разными людьми, но только по работе. С Булгаковым изредка общался на отстранённые темы. А сейчас он выглядел по-своему счастливым. Все ещё с болезненным блеском в глазах, но говорящий что-то помимо исследований. У Михаила Афанасьевича появилась идиома «Скорее трупы запляшут, чем Достоевский сменит направление».

В декабре Булгаков уехал в Москву. Там тоже в подпольном мире прослыл врачом для эсперов. Так как он технически больше не состоял в Крысах, то мог больше не подчиняться Достоевскому. Но ничего особенно не поменялось, разве что Михаил Афанасьевич видел Фёдора гораздо реже, сотрудничество же осталось. Но поскольку кристалла на руках по очевидным причинам не было, от Булгакова ничего не требовалось.

В глубине души Михаил Афанасьевич испытывал облегчение от того, что с Тацухико работает не он, а Фёдор. По письмам, которые ему довелось читать, Тацухико выглядел очень тяжёлым человеком. Булгаков не видел его, не знал, сколько Шибусаве. Из рассказа Фёдора помнил, что он прибыл нелегально, пользуясь своей способностью как маскировкой. Булгаков постоянно мысленно возвращался к письмам. «Ввиду того, что я заинтересован в вашей информации, хоть она и весьма скучна, я вынужден продолжать с вами общение. Мне было бы интересно узнать, какого вы мнения о Норманском инциденте. Надеюсь, вы меня не разочаруете», — и все письма подобного содержания. Мерзкий.

Из хорошего: Михаил Афанасьевич наконец-то созвонился с семьёй. Варвара Михайловна даже уговорила сына приехать на новогодние праздники. Впрочем, Михаил Афанасьевич, не раздумывая, согласился. Простое человеческое желание отдохнуть от дрязг подпольного мира состоялось.

Для Гоголя же эти три месяца прошли однообразно.

Работа была скучна, и большей частью он сидел в полностью пустом холле. Приходить надо было раньше всех, открывать здание, фактически тяжёлую железную дверь в коридор на втором этаже, уходить же надо было последним. Радовало, что их было двое, таких «несчастных», и открывали-закрывали они по очереди.

Напарник — Вадим — низенький, подтянутый, с маленькой круглой головой, всегда в чистой форме, но лицо постоянно портило все впечатление. Оно было заплывшее, пропитое и прокуренное, имело цвет ближе к бордовому, с зеленоватыми скулами. Волос на голове почти не было, только ёжик небольшой. Все волдырики и шрамы были видны. Николай прозвал его кактусом.

Вечно опаздывал. Просил закрыть, ибо ему всё куда-то надо было. Часть работы и вовсе проводил на улице, выбегая курить каждые пятнадцать минут. Часто пил. И был не очень приятен в общении. Старые, пошлые анекдоты, которые повторялись постоянно. Бесконечные бестактные вопросы насчёт супруги Гоголя. Вадим не принимал того факта, что это Николай себе гладит и стирает одежду. Спрашивал, не голубой ли он, а то они все такие. Благо, Гоголь парик носил, иначе были бы вопросы насчёт цвета и длины волос.

Но Гоголю было на все это безразлично. Если Вадим женат, то ему было искренне жаль эту женщину, а если же у них и дети были, то Гоголю становилось искренне жаль всю эту семью. Но, так или иначе, это всё было неважно. Посему Николай читал документацию Достоевского, различные кодексы, чтоб глубже погрузиться в сферу будущей работы.

Иногда он забывался в воспоминаниях о Любови Петровне. В голове вспыхивали бытовые сцены. Вот она учит его готовить гуляш, стоя на небольшой кухне. Вот она красит яйца в шелухе от лука для Пасхи. И каждый раз он себя успокаивал тем, что у неё всё хорошо. Она счастливо живёт где-нибудь в Красноярске.

Из знаковых моментов за эти три месяца: Фёдор приобрёл виолончель. Она означала, что Фёдор постепенно начинает принимать своё прошлое. «Может с ним можно будет поговорить о Мишеле, о детстве?» — эта мысль часто юлила в голове. Он так и не понял некоторых аспектов последних мгновений Мишеля, и что сталось со всей семьёй Фёдора. Но говорить об этом Николай немного боялся. Раньше, когда заходил об этом разговор, Фёдора трясло, он начинал обессилено, как уставший, вымотанный человек. Но увидев виолончель в съёмной квартире, Гоголь решил, что близок час. Остальное не так важно.

В начале декабря он видел издалека Тацухико. Черт каких-то он не разглядел, зрение плохое. Но про себя прозвал белым пятном.

Перед праздниками написал увольнительное. Вадим что-то бурчал, что это не по-человечески, оставлять его сразу после праздников. И выглядел немного опечаленным.

Новый год Николай праздновал в одиночестве. Это была традиция у них с Достоевским: в праздники разбегаться по разным местам, либо же не праздновать. Пусть они и не жили под одной крышей последний месяц, но в праздники они избегали любой встречи друг с другом.

В январе Николай начал себя готовить. Попытки убедить себя в том, что в том, что убийство это нормально, не оправдывались. Николай продолжал содрогаться от одной мысли, что ему вновь придётся убивать, о нормализации не шло и речи. Он смотрел на Фёдора и спрашивал его, как он может себе позволить убийства. Но в ответ Фёдор лишь твердил о том, что «Не убью их — они убьют меня». Он все надеялся, что его подстраховка Булгакова сведется к тому, что он просто будет выходить пару раз на улицу, в магазин и всё.

Однако все шло не так как хотелось. Булгаков уехал в Воронеж раньше Гоголя на полдня — не было свободных рейсов, да и так было бы безопаснее. Но спокойнее от этого Николаю не становилось. В душе медленно росло чувство страха, беспокойства и желания все прекратить. И сама мысль о том, что: «Ты так трясёшься только из-за вероятного убийства! Совершенно не обязательно убивать кого-то, так ведь? Да и неизвестно нужно ли это будет», — угнетала. Он не мог понять, что именно не так. И каждый раз, когда Гоголь смотрел на проходящих мимо людей, в голове вспыхивало: «А представь, что именно их тебе придётся убить?». Сразу после этого в груди расплывалось что-то ледяное, а руки словно сковывало от страха и неприятия. На деле же они весьма заметно дрожали.

Он находился поодаль от Булгакова. Михаил Афанасьевич все так же работал врачом и оценивал, какого эспера можно было бы склонить на опыты.

Гоголь и Булгаков называли этого человека героем-самоубийцей. Только отсутствием интереса к жизни, тотальной безысходностью, и общим безразличием к себе и своему телу можно объяснить порыв человека. Ведь сразу же говорят, что подопытный умрёт. Либо же этот порыв —истинное желание помочь науке разобраться в природе способности, даже ценой их жизни.

Втайне Николай очень хотел, чтобы такой человек не нашёлся, они бы уехали ни с чем и были бы в безопасности. Но головой Николай понимал, что они могут попасть в опалу в любом случае. Но так не хотелось иметь чего-то общего с этим всем. Пусть Фёдор и предложил достойную сумму с предоплатой в восемьдесят процентов…

Так или иначе, Михаил Афанасьевич нашёл такого эспера. Это был некто Ющенко В. Т. Об этом моментально было доложено Достоевскому.

— Стало быть, он? Что ж хорошо. Вы, Михаил Афанасьевич, можете спокойно уезжать вместе с ним. Завтра же. Но ещё лучше, если вы это сделаете сегодня вечером.

— Замечательно.

— Гоголь с вами?

— Да.

— Тогда позовите его.

На другом конце трубки наступило полуминутное молчание. И какие-то едва слышные голоса. После трубку взял Николай.

— Да?

— Мои опасения подтвердились. Одна из организаций, Контра, [3] подозревает Михаила Афанасьевича в помощи эсперам, и они начали копать под него. Ввиду этого он уезжает как можно быстрее, а ты разбираешься с ними и тоже валишь. Понял?

В этот момент в Гоголе что-то оборвалось и с грохотом упало. Ноги ослабли, а руки задрожали.

— Как ты понял, что за ним следят, а? — тихо прошептал в трубку Николай.

— Есть пара крыс. Их ближайшее мероприятие — через четыре дня. Будет человек семь.

Грудная клетка вновь покрылась ледяной корочкой, а сердце ещё сильнее застучало. Николай сглотнул.

— И что, их всех...?

— Ничего другого не остаётся.

— Тебе легко говорить, не тебе семь человек обрабатывать. За раз?

— Если так, то сделай так, чтоб ни одна живая душа не догадалась, что произошло.

И Достоевский повесил трубку. Николай ошарашенно стоял около телефона еще с минуту и слушал гудки, пока они не сменились отвратительным звуком и Михаил Афанасьевич не подошёл положить трубку.

Он посмотрел на Гоголя, покачал головой и ушёл обратно в комнату собирать вещи. Николай же на стеклянных ногах пошёл на кухню. С каждым шагом ему казалось, что некая маленькая трещинка в ногах разрасталась. К тому моменту как он дошёл до стула, стекло с треском раскололось на мелкие кусочки. Чуть ли не падая, сел.

Гоголь долго неподвижно смотрел в одну точку на полу. Чувствовал, как постепенно слабеют ноги, и пытался понять, что происходит вокруг. Залитая светом зелёная кухня казалась беспросветно тёмной. За стеной грохотал, напевал, говорил Михаил Афанасьевич. Но Николай слышал лишь молчание, напряжённое молчание своей души. Она вмиг опустела. Тихо. Темно. Словно все сбежало из мира.

Треск, в тёмном мире появляется капля красного, и расцветает прекрасным гибискус, а после сгорает в костре. Запах помоев, крови, плесени, гнилой рыбы, спирта наполняет пространство, и в дальнем углу проявляется человек с ножом в горле. Сине-фиолетовое лицо с отливом в горчично-желтый. Волосы спутаны. И повсюду кровь, кровь, кровь, и из неё растут гибискусы. Стало трудно дышать. Запах дешёвого пойла и вид трупа вызывали тошноту.

Николай в панике начал судорожно дышать, и закашлялся. В этот момент ему показалось, что всё сейчас выпадет через глотку.

Вдруг он почувствовал, что кто-то похлопывает его по спине, и в панике обернулся. Увидел Михаила Афанасьевича, зелёную кухню, и облегчённо вздохнул. Гоголь не понимал, что это было, сон или бред. Но тяжёлый запах мерещился ему везде. Николаю казалось, что если он сейчас выйдет из кухни — снова увидит мертвеца с ножом из горла, и тот утянет за собой.

Михаил Афанасьевич дал выпить настойку валерьяны.

— Не знаю, сколько вам. Поэтому здесь двадцать одна капля.

Гоголь молчал. В его сознании вся комната плыла, весь мир: мебель, посуда, люди, дома, звуки, цвета, запахи, цветы гибискуса и труп в соседней комнате — плыли по кругу и один он оставался на месте.

— Шли бы вы обратно к себе в гостиницу, сударь. Свежим воздухом подышите.

Николай промычал что-то невнятное, залпом выпил стакан с настойкой, подавился и в кашле согнулся в три погибели. Булгаков вновь сочувственно посмотрел. После, опираясь на стенку, Николай едва вышел в прихожую.

— Дойти-то сможешь? — крикнул Булгаков вдогонку.

Николай едва заметно кивнул.

На улице Гоголя обдало холодным ветром и снегом. С минуту постоял. И направился в гостиницу. Пока шёл, душа немного успокоилась, всё ещё было мучительно тихо. Но дойдя до перехода, где столпилась группа школьников, понял, что лучше бы было тихо. Каждый звук проникал глубоко в голову и, словно резонировал и приводил мозг в движение. В какой-то момент ему показалось, что он во сне, где липкие голоса обрели тела и ловят его. Но он прогнал это видение.

Дойдя до номера, он обессилено стянул обувь и куртку с шапкой, и в чём был, так и завалился на кровать. От стекла ног ничего не осталось, лишь пыль, мелкая и очень неприятная.

Николай лежал, как ему казалось, вечность и мгновение одновременно. Голова была полна мыслями, но все они были настолько пустой шелухой, что Гоголь не замечал их. В таком состоянии он провёл два дня.

Забывал поесть, а когда же вспоминал о существовании еды, механически запихивал её в себя и давился. На третий день он более-менее смог собрать свои силы, разум и тело воедино.

Вечером первого дня Николаю доставили конверт, но он его не открыл, не было сил. Он не запомнил лица доставщика, он ничего не запомнил. Теперь Николай об этом сильно жалел. Не хотелось, чтобы его кто-то видел в этом состоянии.

Он вскрыл конверт и достал десяток страниц. Прочитав их, Николай не запомнил имена, но внешность членов группировки Контры отпечаталась в голове на вечность. Дрожащими руками он выписал адрес сходки и криво ухмыльнулся. Всё-таки Фёдор умеет натаскивать своих работников на сбор информации. Измотанный двухдневной бессонницей, он почти моментально уснул.

Снилось что-то беспокойное, он слышал осуждающий голос отца, и его это изводило. Во сне он вертелся так, что после его пробуждения простыня оказалась на полу. Было три утра.

Гоголь подошёл к окну и отодвинул шторку, впервые за три дня. Он смотрел на мерцающий Воронеж. И глядя на поток машин, Николай подумал: «Всё же хорошо, что они меня не стали искать шесть лет назад. Я бы их только позорил. А сейчас я свободен от их требований… Но должен убить семь человек. И ведь не могу не сделать этого. Если они начнут копать под Михаила Афанасьевича, обязательно найдут и меня, как часто контактировавшего. А Контра чрезмерно радикальная организация к эсперам и их помощникам. Фёдор со своими методами и рядом не стоял». Этой ночью Николай уже не лёг. Его всё мучила эта весть.

Ближе к вечеру он переоделся в парадный костюм, натянул один из париков и вышел в город. Идя по городу, он думал, как обезвредить людей. Как он понял, это собрание Контры — тихий праздник. Гостей, кроме семи членов, не должно быть. А значит, всё должно пройти тихо. Около главного входа он заметил двух подростков, но не придал этому значения.

Николай прошёл дальше и зашёл в соседний дом, одновременно с тем переместил себя в здание собрания, восстановив в памяти одну из фотографий. Оказавшись в залитом жёлтым светом ламп коридоре, подошёл к окну и отметил, что он на первом этаже и позади здания пустырь. Услышав два голоса, спрятался под лестницей, и на слух определил, куда они идут. Поскольку Фёдор отправил и план здания, Гоголь довольно легко определил ближайшую свободную комнату.

Войдя в помещение, Николай тяжело дышал. Здесь почти ничего не было: стол, стул, шкаф. Шторы были задернуты. Ввиду собственной безопасности он не стал включать свет.

Всё это время Гоголь пытался себя отговорить от такого поступка. Однако понимал, что рано или поздно их всё равно придётся убить. «Лучшая защита — нападение», — мантрой повторял про себя Гоголь. Грудную клетку сдавливало с каждой секундой все больше и больше. Он вслушивался в то, что говорят за стенкой. В этот момент он был бесконечно благодарен тонким стенам. Он вслушивался в их голоса и чувствовал, как колотится сердце. Он ждал, пока они начнут говорить о Булгакове. У него было странное ощущение, что они точно будут разговаривать о нём.

В основном говорили трое взрослых мужчин. И всё узнавали, новости из жизни, абсолютно, по мнению Гоголя, не нужная чепуха именно сейчас. Ну вот какое дело им до этой чуши?

— Что смог узнать про этого докторишку?

— Он недавно уехал из города.

— Черт его дери. А кто? Кто-нибудь узнал его приближенных?

— Видели некого человека… Его замечали пару раз около доктора странного парня. Из примет: высокий рост и белый локон, предположительно эспер. Мы уже его ищем.

— Замечательно, пусть тот познает месть их поганому роду за наши семьи.

      Гоголь за стенкой усмехнулся. Полно сидеть в засаде. Леденящее чувство безысходности постепенно перешло в усталость и желание поскорее закончить. Но грудную клетку всё ещё сдавливало. Было страшно представить, что они с ним сделают, если всё-таки найдут. Булгаков рассказывал о чудом выживших эсперах. У одного мужчины был выбит глаз, а в ногти вбиты гвозди и сильное сотрясение. У другого не было части лица, его облили кислотой, а после хотели пропустить ток, но тот вовремя сбежал.

Меньше всего везло девушкам-эсперкам. Ни одна ещё не выжила после попадания в их лапы.

Часто их спаивали, а после, пока те находились ещё в сознании жёстко изнасиловали, ломали молотком кости, избивали битой. Заканчивали тем, что засовывали во влагалище несколько ржавых гвоздей и зашивали половые губы. Если же к тому моменту был ещё пульс — топтали ногами, добивали табуреткой.

Гоголь медленно достал семь бумажек, скомкал их в аккуратные шарики и переместился в соседнюю комнату. Сердце бешено стучало, когда он понял, что стоит посередине стола в залитой светом зале.

— Добрый вечер и спокойно ночи, — весьма громко и отчётливо произнёс Николай. И комочки бумаги переместились в сердца семерых, а руки и ноги переместил под окно, вдруг чего.

Пока все семеро умирали в агонии, задыхались и хрипели от боли, а некоторые тела сваливались со стульев, Гоголь в каком-то болезненном наслаждении спрыгнул со стола. Вернул руки и ноги на места, как попало.

— Знаете, в детстве я не любил историю, — он начал шёпотом, — Мне всегда казалось, что след оставляют не путешественники, не учёные, а те, кто больше людей убил. И вот сейчас я попал в историю. Убил семерых человек… То что ненавидел больше всего, тем и стал. Ну, что же вы рожи корчите. Хотите расскажу вам анекдот? Конечно, хотите. Колобок повесился. Не смешно?! ну я повторю ещё раз: Колобок повесился. Представляете?! КОЛОБОК И ПОВЕСИЛСЯ! Какие вы кислые. Ну, хорошо. Молодая княгиня очень испугалась, когда Кутузов положил на неё глаз. Представьте положить глаз. ЖАЛЬ, НА ВАС ЕГО НИКТО НЕ ПОЛОЖИТ.

За спиной кто-то начал тихо смеяться. Гоголь с опаской медленно обернулся. Смех усиливался. Гоголь стоял в оцепенении. Подросток, которого он увидел, уже дошёл до истерического смеха. Он согнулся, то ли от боли, так сильно он смеялся, то ли от страха. И аплодировал.

Гоголь ощутил, как он вновь оказывается во тьме. За спиной Николая вновь начали смеяться и аплодировать. Гоголь в страхе, очень быстро обернулся. В глазах потемнело, и он, едва различая предметы, видел, как искорёженные лица трупов ржут, как кони.

Гоголю казалось, что в этой тьме, под аккомпанемент смеха, пять рук пытаются его избить и задушить, утягивая за собой в мир мёртвых.