Смех притих, хоть и оставался эхом в голове. Тьма постепенно начала отступать от глаз, контуры и цвета вновь стали читаемы. Гоголь осознал, что рукой упирается в стол. Под таким углом он заметил, что тела за столом странно накренены. Николай не помнил, убивал ли он кого-то. Но когда выпрямился и увидел посеревшие тела — всё, что он смог различить, — руки затряслись.

      Мысли об избавлении от улик лихорадочно бились в голове. Что? Сразу переместить их под землю? Но он не знал строения системы канализации. Был шанс в неё попасть, похоронить сразу на глубине в двадцать или тридцать метров? Но тогда может подняться бугор, либо же придётся убрать землю, а куда её потом? К тому же, сразу после, земля чуть опустится. Как он вообще мог? Зачем? Где лучше? Куда? Что? И вновь по кругу.

      Весь в раздумьях, он повернулся, и взгляд наткнулся на подростка.

Непримечательный. Серый. Труп? Да нет, вроде жив… Трясется. Его тоже? Его не было. Кто он? Зачем? Под землю? Тоже? Куда его деть…

      — Ты кто?

      Молчание.

      Гоголь, едва дрожащим голосом, спросил:

      — Ты с ними? Хотя, какая разница, всё равно и тебя…

      — Я не с ними, — выпалил почти скороговоркой. У него был хриплый испуганный голос.

Желания убивать не было. Николай понимал, что этот ребёнок не может убить его. По крайней мере, он так выглядел. Но он свидетель, а значит — придется. Рука не поднималась это сделать. Что-то подсказывало, что можно просто поговорить с ним. Правда, зная Достоевского, он это «что-то» ещё не раз будет использовать как аргумент, если всё-таки свидетель выживет. Гоголь ещё раз взглянул на него.

      Парень прижался к дверному косяку.

      — Ты… Хочешь отправиться к ним? В загробный мир? — и в голове пронеслось: «Что за чушь ты несёшь? Куда отправиться? Мозг для лохов? Если нет, то может уже начнешь думать? И куда его деть…»

      Парень тоже поморщился, но как-то слабо, словно его смутила не кривая фраза.

      — Они же не мертвы.

      — Они мертвые! Понимаешь?!

      — Но я же видел, как они смеялись.

      Гоголь вздохнул и вновь глянул на мертвецов. На их лицах действительно была гримаса улыбки во все зубы. Кровавые…

      — Пацан, вали-ка отсюда.

      — Ты хоть в своем уме? — трупы синхронно повернулись к Гоголю.

      — Полоумный

      — Да-да.

      — В своём уме?

      — Таких эсперов не бывает, — продолжил, а трупы подхватили.

      — Не бывает!

      — Бред, такого быть не может.

      — Чушь! Мужик бредит.

      Николай заметил слабое зелёное свечение около шей умерших. Обернулся и заметил круг эспера около шеи и рук парня. Мысли превратились в ужасный комок. Предложения не хотели формироваться правильно. Знойно.

      — Ты хочешь сказать… пере…кхм, тебя не существует? Ты это… хочешь, м-м-м, доказать?

      — Неужели ты хочешь сказать, что я?

      — Господи, как их. Руки!

      Подросток послушно опустил взгляд на руки и произнёс тихое и задевающее душу, где-то в глубине: «Твою мать».

      — Тебя как … звать-то?

      — Евгений.

      И трупы подхватили его имя и начали повторять, путая порядок слогов или называя ласковой формой.

      — Да помолчите!

      Гоголь смотрел, как подросток все ещё трясётся и вот-вот упадёт. Он чем-то напоминал Фёдора после смерти Мишеля.

      — Извините, пожалуйста, просто я слишком неприятно удивлён.

      — Проще говоря, разъёбан новостью?

      — Верно…

      — Что ты забыл на корпоративе Контры?

      — Так это еще и Контра… Мать твою. Везёт, однако. Но хотел же я приключений, — сказал полушепотом, как бы в укор себе. Одновременно внимательно рассматривал два круга, пытаясь разобрать, что в нем написано. Резко прекратил это делать и поднял голову, обращаясь уже к Гоголю.

      — Как собираешься избавляться от улик? Если это действительно члены Контры — нам надо убрать их как можно скорее.

      В голове Николая в очередной раз пролетела мысль о сравнении Достоевского и Евгения. Уж больно быстро он принял убийство семерых. Хотя, может быть, это разновидность шоковой реакции...

      — Я бы мог их переместить под землю.

      — Тогда советую разделить их и перемещать по частям. Так быстрее процесс разложения… Погоди, ты сказал «перемещу»?

Гоголь счёл предложение стоящим и за несколько минут расправился со всеми.

Евгений выглядел несколько беспокойно, пока наблюдал, как исчезают руки, пальцы, ноги, головы, грудные клетки. Его паника несколько отличалась от паники обычных людей. Он старательно заглушал мысли о смерти логическими объяснениями.

Эспер не внушал доверия, к тому же он работал на кого-то, в этом сомнения не было. Евгений принял решение — не убегать. Комендантский час убрали только для взрослых, и через минуту, ему нельзя будет находиться на улице. В голове носилась мысль, что зря он пять минут назад решил пойти на звуки обратно в комнату. Очень зря.

Горло саднило, словно кто-то на него давил, сжимал с каждой секундой всё больше. Дышать было трудно, каждый вздох давался с боем. Существовал единственным способом избабиться от этого — успокоить себя полностью. В глазах едва заметно все плыло.

      Гоголь победно поднял руки:

      — А сейчас — валим. Ты сюда через главный вход попал?

      Евгений поморщился и покачал головой. В голове пронеслось: «Может ещё громче заорешь?». Выдавив из себя тихое «Да», получил распоряжение идти одному, через главный вход. Евгений покорно кивнул и вышел в коридор. Дышать стало значительно легче.

***

      Гоголь же, переместил себя обратно в подъезд соседнего дома, откуда вышел тут же, боясь пересечься с кем-то из жительцов. Выйдя на улицу, он долго озирался. Людей вроде не было, и только потом он заметил все того же мальчика. Он тихо стоял у куста сирени и смотрел куда-то далеко. Куст его не закрывал, поэтому Николая взбудоражил сам факт того, что он не заметил Евгения.

      — Так вы идёте? — Николай обнаружил, что подросток смотрит прямо в глаза.

Размеренный голос почему-то создавал впечатление, что он, Евгений, специально успокаивает себя. Тот смех не давал покоя. Он всё ещё клокотал где-то там на задворках души. Николай представлял, как Евгению сносит крышу, и голос срывается на крик. Теперь в том месте, где кричали до этого двое, появился новый.

      Те двое — Мишель и собирательный образ Любови Павловны и Дмитрия. Если образ кричал от гнева, то Мишель даже не кричал, а тихо стонал от боли и разочарования. Теперь же там был обвинительный крик и дикий смех этого мальчика. Николай не мог разобрать слов, но понимал, что голос укоряет за изломанную жизнь из-за травмы.

      — Не делайте вид, что не меня здесь нет. Мне реально нужна помощь.

      — Ты о чём?

      — Я здесь совершенно незаконно.

      — А-а-а, так они тебя украли? Хотя, тогда они бы…

      — Нет же. Мне как несовершеннолетнему нельзя находиться на улице позже семи.

      — Бунтарь?

      — Проводите меня до парка, а там уж я сам.

      — С чего бы это я должен провожать человека, который игнорирует мои слова?

      — Я молчу.

      — Ладно.

      Гоголь сомневался, что Евгений действительно будет молчать, друзьям расскажет, выскочит в разговоре со взрослыми.

      Они шли по заснеженной улице. Молчание между ними Николаю казалось напряжённым. Разговоры снимали ему стресс, сейчас же он чувствовал себя как загнанный ягненок, которого ведут на верёвочке к скотобойне.

      Сильный ветер дул прямо в лицо и мешал дышать. Однако темп ходьбы не снизился. Свидетель как чесал быстро, так и чесал.

      — Долго ещё идти?

      — Тебе еще час, может, полтора. Все зависит от погоды. Слушай, давай в магазин?

      — Ну… Можно.

      Евгений обернулся, улыбнувшись, и пошёл ещё быстрее.

Вскоре они вошли в небольшой магазин самообслуживания*. Помещение было серым и ничем непримечательным. На полках стеллажей вроде была еда. Жухлый свет. Грязноватые полы отмывала бабушка — божий одуванчик. На кассе сидела одна девушка с коротким хвостиком. Она взглянула на Евгения, после на Гоголя, и закатила глаза, а потом отвернулась. Николая удивило такое поведение, казалось бы, ей должно быть все равно. Тем временем Евгений оказался около прилавка с мороженым, быстро достал нужное и подошел кассе. Девушка косо посмотрела. Евгений кивнул на Гоголя:

      — Он со мной.

      Кассирша пробила эскимо. Евгений подходя к Гоголю, доставая из прозрачного целлофанового пакетика эскимо, услышал: «А мне? Я тоже заслужил!». На что Евгений гневно вздохнул и протянул эскимо, а сам снова ушёл, чтоб купить уже себе. Николай, который сказал это в шутку, удивился.

      Евгений вернулся с точно таким же, распечатал, таким образом, чтоб держать палочку через упаковку и они вышли на улицу.

      Пройдя ещё минут десять, Гоголь как бы спохватился и начал расспрашивать Евгения:

      — И ты меня не боишься?

      — Я видел военных.

      — Но это же другое, наверное?

      — В чём? Они убивают людей и эсперов, Контра и ей подобные убивают, ты убиваешь. В чём между вами разница? Может, лёгкое отвращение, но не более.

      — Странный ты. Можно Женей звать?

      — Зови, я ж не запрещал.

      — Так вот, Женя, что ты забыл там?

      — Мне пришло пригласительное, и я пришёл. Скучно было, да и вдобавок, плохо такое могло закончиться.

      — То есть вполне вероятная смерть это не плохо?

      — Я же вроде сказал, что не знал, что это собрание Контры. Думал, что кто-то помирнее. И всё из-за этого ужасного закона. Вы им, видите ли, приносите в полицию не анонимные доносы, а то вдруг вы врете. Господи, да само существование такого закона обеспечивает прекрасную статистику и организации, которые будут мстить за бабу Дусю с третьего подъезда. А также за двоюродного деда троюродной сестры. Извините, я опять увлёкся.

      И Женя замолчал. Гоголь робко начал:

      — А что за закон?

      — Закон о запрете анонимных доносов на эсперов. Я очень надеюсь, что его отменят.

      — А…

      Гоголь наконец отошёл от произошедшего. Смех стих, и он смог мыслить более разумно. Вспомнил и про закон.

      — А как ты к смерти относишься?

      Женя посмотрел в глаза Николаю.

      — Нейтрально. Смерть — самый обычный процесс. Не могу же я отрицать смерть или ненавидеть ее.

      — Это так, но то, что она несёт за собой… Тяжело от этого.

      — Да.

      — А эсперы? — Гоголь пытался расшевелить собеседника, но выходило плохо.

      — А здесь все очень неоднозначно. Эсперы они такие же люди, только со способностью. Вот вроде ничего плохого не должно быть. А оно видишь как… Честно, за этот год порядком устал слушать новостные сводки, где мне говорят только цифры. Войны по сути своей бессмысленны и жестоки. Нет ведь этих «плохих» и «хороших», так почему?.. Ну, а ещё множество эсперов обесценивают человечество. Хорошо один-два, ну десять на весь мир.

      — Погоди, что именно ты хочешь сказать?

      — Ну, допустим, есть эспер, который может своей способностью лечить все болезни. Все. И любое состояние.

      — Так.

      — И представьте, что он, эспер, работает на опасном предприятии. И сначала обычный работник дорожит собой и жизнью. Допустим, он попал в аварию на работе, и его по страховке лечит этот эспер. В последующие разы он будет менее осторожен, ведь его всегда может вылечить эспер. И так со всем. Каким бы суперуспешным ни был обычный человек — эспер в своих талантах выше на голову, а то и больше.

  — Хм, логично. И что с этим предлагаешь сделать?

   — Говорить и минимизировать разрыв между нами и эсперами.

      — Ты теперь тоже…

      — Молчи. Нельзя открыто говорить. Контра не одна.

      Гоголь молил, чтоб на этом сходства Жени и Фёдора закончились. Сам факт, что на земле есть абсолютно идентичный Фёдору человек, подкашивал. Что-то здесь было не так.

      — Молчу.

      — А что касается вас, — и он затих, словно потерял мысль.

      Метель усилилась и они куда-то свернули.

      — А куда мы идём?

      — Тихо, — Евгений весь вытянулся и осмотрелся. После же перебежал на другую сторону улицы. У себя в голове Николай сравнил его с воробушком, даже куртка была коричневая, и торчал белый шарф.

      — Идёмте же! — сдавленно крикнул Евгений, — У меня нет времени ждать, пока вы вдоволь насладитесь мокрым снегом и холодным пронизывающим ветром.

      Гоголь усмехнулся и спокойно подошёл к Евгению.

      — Вы так и не представились, так что буду звать вас… Петрушкой.

      Гоголь едва заметно улыбнулся.

      — Лучше зови Колей.

      — Как скажете, Николай.

      — Нет-нет, именно Колей.

      — Хорошо.

      Метель стихла. Идти стало легче. Гоголь заметил, что на улицах мало людей, что весьма странно для большого города.

      — А где все люди?

      — Вчера здесь была потасовка между военными и эсперами. Видимо, боятся выходить пока, — Евгений произнёс это едва слышно. Гоголь разобрал лишь то, что была драка.

      Николаю было интересно, что происходит в голове Жени. Почему он молчит, а когда начинает говорить, быстро обрывает себя извинениями?

      Может он и не расскажет о том, что произошло. Слова не скажет о самом Коле. И здесь Гоголю бы и остановиться и радоваться, но стало интересно — он со всеми так? Сколько он ещё скрывает? Как же может человек молчать о таком? Об убийстве семерых?

      — Ты же переступишь закон…

      — Да. Но я не могу тебя сдать. Ты меня убьёшь. А если не сможешь, найдётся другой. Я не хочу умирать от чужих рук, — едва слышно прошептал он, — к тому же это в любом случае перевернёт всю мою жизнь с ног на голову. Все внезапно узнают, что я совершенно другой. Если я завтра спокойно приду на уроки, никто не заподозрит, что что-то пошло не так. Это они на меня донесли.

      — Будешь мстить?

      — Месть бессмысленна. Я понимаю, почему они на меня настучали. Да и что же, человек, который молчал семь лет, сейчас вдруг начнёт высказываться? Я не хочу с ними иметь ничего общего. Даже разговаривать.

      — А со мной…

      — Говорю, потому что это интересно.

      Гоголь хмыкнул. Как понимать эти «семь лет молчал», и почему Евгений так ему доверяет? Стал бы хоть кто-нибудь так разбрасываться информацией о себе?

      Резко стало трудно дышать, и Гоголь закашлялся. В этот момент он трижды проклял свое тело. Три месяца прошло, а оно все ещё периодически напоминает о том случае. Грудную клетку сдавливало и не хотело отпускать. Николай согнулся почти пополам.

      — Давай-ка присядем. Где здесь лавочка есть?

      — Во дворе, но нам там точно не будут рады.

      — Им что жалко места что ли, я же не собираюсь их обкрадывать!

      — Правила таковы, что лучше не сидеть, их можно понять. Страшно, когда эсперы раз за разом устраивают потасовки.

      — Но я же не собираюсь!

      — А им откуда это знать?

      — Ладно. Ладно…

      — И ты каждому при первой встрече задаёшь вопрос о смерти?

      — Ты первый.

      Женя скептически посмотрел на Гоголя. Тот уже выпрямился, но все ещё выглядел не очень здорово. Женя сравнил Колю со сморщенным помидором, что уже пошёл трещинами и почти высох. Странный молодой человек. Но тем не менее он уже не вызывал чувство страха или отвращения. Однако все ещё не было понятно, зачем Коля убил семерых. Хотя следов насилия не было видно, но из увиденного Женя понял, что Николай мог спокойно сделать что-то внутри тела. Это добавляло небольшого опасения.

      — Так зачем всё это было-то?

      — Я не хотел. Я был в похожем положении, как и ты! Я не хотел.

      — Постарайся всё же не орать. Лучше?

      — Относительно. Идти смогу. Надо купить себе уже трость на такие случаи… Но я, правда не хотел всего этого.

      — Я понял.

      Они молча двинулись в сторону парка. Гоголь отметил, что Женя сбавил шаг и что-то напевал себе под нос. Хотелось возобновить разговор.

      — Что это?

      — Лист, вроде.

      — Занимаешься?

      — Нет. А вы?

      — Скрипка.

      — Надо же, как стереотипный злодей. Случаем, не гений, каких свет не видывал? Может ещё с лёгкостью можешь угадать загаданное семизначное число?

      — Ну, чего сразу… Я ж не говорю, что ты похож на саркастичную, холодную истеричку.

      — Как весело.

      — Что делать со способностью собираешься?

      — Да, что б вас, просил же, не здесь. Почти вышли из района, вон, видите те дома? За низким заборчиком. Вот там и задавайте вопрос.

      — К чему такое разделение?

      — Сразу видно, приехали недавно. Потом объясню. Но для начала, как вы относитесь к театру?

      — Это как-то относится к делу?

      — Нет, а разве есть дело?

      — А ты похож на воробушка, ты знал?

      Женя улыбнулся.

      — Так вот какое дело. И всё же, как относитесь к театру?

— Странный вопрос. Но раз я задал вопрос про смерть… Театр интересный. Мне нравится, что у тебя на руках тысячи образов и ты их играешь. Я когда-то давно, тоже хотел… А сейчас вот.

      — А скрипка?

      — Для души.

      — Так она у вас есть?

      — Я же не рыжий и не крепостной, которого в карты можно проиграть. Я люблю на ней играть. Это по-своему расслабляет. Никогда не видел скрипачей?

      — Таких, как ты, в первый раз…

      — Странный. Вот казалось бы, с кем идёшь! И разговариваешь. Интересно ему… — брови дернулись, а сам он сгорбился.

      Женя улыбнулся.

      — Так ведь и вы… Но разве важно сейчас кто и что? Всё уже позади, и пока есть передышка, почему бы не поговорить?

      Евгений боязливо огляделся, а после ловко перепрыгнул низенький забор и свернул. Гоголь последовал за ним.

      За многие месяцы путешествий из города в город Гоголю так осточертели эти домики из лего, хрущёвки. Везде одно и тоже. Пять этажей, небольшие окна и щели, которые заделывают штукатуркой. А сами дома и без того голые, так ещё и с кожей облезшей — краска осыпается.

      Коля глянул на фигуру впереди. Заметил, что Евгений идёт пунктиром, едва заметно спотыкается. Шаг, шаг, заминка, ещё шагов десять и вновь заминка. И всё оглядывается. Казалось, Женя боится быть пойманным в сотню раз больше, чем сам Гоголь. Что-то было обворожительно-странного в этом человеке.

      — И всё же, что собираешься с ней делать?

      — Ничего.

      — Из каких-то соображений?

      — Из логики…

      — Но сам же говоришь, что эсперы выше обычных людей в своих талантах.

      — Да! Но я не хочу быть выше людей! Эсперы не судьи и не герои.

      — Обычный — равно скучный.

      — Способность не делает человека интересным.

      Гоголь промолчал, в голове согласившись с ним. Он все ещё напоминал воробушка в свете фонарей. Разве что голос далеко не воробьиный.

      — А вы куда потом?

      — Обратно к себе.

      Гоголь и сам не знал, что значит эта фраза. В гостиницу он пойдёт или сразу на вокзал. Но паспорта нет, а значит всё-таки…

      — Ну, а…

      — Что?

      — Забудь, потому что я сам забыл, что хотел сказать.

      Начался длинный высокий забор мнимой ограды от эсперов и мира. Евгений забрался на него и, расставив руки, плетя косу из ног, продолжил идти там, на высоте больше двух метров.

      — И не страшно?

      — Весело!

      — А может и мне?

Женя не ответил, однако и Коля не забрался на бетонный забор. Женя вдруг рассмеялся, но не так, как тогда. В голосе теперь не было звона разбитого стекла. Как-то тихо, легко и беззаботно, быстро. Гоголю показалось, что он теперь у тёплого костра в лесу, смех стих, в голове воцарилось молчание. Всё внимало и следило за этим воробушком.

      — А почему именно по забору? Он же обледенел.

      — В случае чего — шаг, и я уже на другой стороне и ухожу в безопасное место.

      — Вон оно как… И всё-таки, кто на тебя донёс, и почему Контра решила тебя пригласить на этот ужин? И почему они об этом не знали…

      — Скорее всего — это одноклассники. А приглашение на ужин — частая практика… Но не для Контры. Этим пользуются Равенство.

      — А смысл?

      — Что-то наподобие инквизиции в средние века. Не утонула — ведьма, утонула — упс… Так и здесь. Не пришёл на обед — эспер, значит точно убить. Пришёл — человек. Мне-то и боятся нечего было, просто прийти, отсидеть с ними, поболтать и уйти. Думаю, они бы меня ещё и проводили до общежития.

      — Общежития? Погоди…

      — Я в гимназии-интернате.

      — Родителей нет, что ли?

      — С чего бы это? Есть.

      — Ну, гимназия-интернат, и я подумал…

      — Просто отдали меня сюда, а не в деревенскую школу. Пять дней здесь, выходные дома.

      — Н-да… А почему ты это мне рассказываешь?

      — Ты же сам хочешь развеять свой страх окончательно.

      В этот момент Коля уловил в голосе Евгения интонацию Фёдора. Та же хитрость и тихость, усмешка и что-то ещё. Коля так и не разобрал что. Возможно, сожаление? Гоголь был абсолютно уверен, что они даже не были знакомы. И всё же так похожи.

      — Долго ещё?

      — Полчаса, не больше.

      — Замечательно.

      В этот момент голова Евгения была наполнена спокойствием. Насчёт своего собеседника он был чётко уверен, что это убийство было заказом. Это раздражало. Однако, Коля выглядел, как не желавший смерти этим людям. Более того, в тот момент, в зале, он выглядел как загнанный в клетку зверь. С отчаянием в голосе… Собеседник из него странный, но весьма приятный.

      — Послушай, не связывайся с человеком в белой ушанке.

      — А кто он?

      — Просто не связывайся.

      Гоголь долго смотрел на Женю, тот повёл плечами.

      — Хорошо.

      Забор всё не кончался, Гоголь гадал, сейчас или нет. Женя продолжал идти.

      — Семь лет молчания?

      — Дело принципа. Расскажу как-нибудь потом. Но надеюсь, мы не встретимся больше.

      — Ну, если ты встретишь его, то обязательно встретишь и меня.

      — Спасибо, теперь я абсолютно не хочу видеть «человека в белой ушанке».

      Забор, наконец, кончился и Женя спрыгнул.

      В голове все билась мысль «поспать-спать-спать», но он был более чем уверен, что придёт и будет читать.

      Коля тоже выглядел уставшим, но уже спокойным. Без глаз навыкате, без частого прерывистого дыхания и невнятных фраз. Женя предположил, что его сейчас не особо мучает совесть.

      Действительно, Гоголя не мучила сейчас совесть. После того, как он успокоил панику — тело обмякло. Было странное чувство «ещё секунда и…», но секунда не проходила.

      — Пришли! Вот теперь можешь идти к себе. Спасибо за помощь.

      — Да…

      — Слушай, не мог бы ты меня закинуть в четвёртое справа окно, на третьем? — и Евгений указал рукой на здание за верхушками деревьев.

      — Ну… Могу попытаться, но это будет трудно… Что есть в комнате?

      — А это ещё зачем?

      — Я должен представлять пространство, в которое перемещаю. Пусть даже схематично.

      Женя замолк. Свистел ветер, стучали ветки. Прохожих почти не было, только мужчина с тремя пакетами продуктов в дали. Женя в раздумьях отбивает ритм ногой. Непонятно о чем он думает…       Возможно, о том насколько это правильно.

      Ветер стих. Крупными хлопьями повалил снег.

      — Значит, у окна, слева от нас, кровать. За ней старый дряхлый шкаф. Стол около соседней стены. Обои мерзкие, в странную полосочку непонятного бледного цвета. Пол обшарпанный.

      — Понял…

      И Гоголь молча пошёл по хрустящему новому снегу до забора. Остановившись за деревом, он расстегнул длинный пуховик:

      — Прошу.

      — Гвоздь программы цирка с конями… Ты похож на эксбициониста.

      — Да, — обнажил свою способность, — надеюсь, больше не увидимся.

      — Взаимно.

      И Евгений довольно смело шагнул в портал из пуховика.

      Гоголь смотрел на третье окно четвёртого этажа, он все ждал, хоть какого-то знака. Это деревянное окно, с небольшой форточкой в углу, с обшарпанной краской, с потрескавшимся стеклом, мучило Гоголя. Словно между ними натянута струна, и ее оттягивают каждую секунду. Коле казалось, что из-за этого он и дрожал так сильно. Шапка чуть промокла, а щеки слабо щипало. Он уже порядком устал… Вдруг из маленькой форточки этажом ниже высунулась рука. Струна оттянута и отрезана. Рука махнула и вновь исчезла. Через мгновение окошечко с шумом и треском закрылось.

      Гоголь был по-своему благодарен появлению руки. Стало, как-то спокойнее.

      Николай развернулся и пошёл прочь, к гостинице. Стараясь, покинуть эту часть города быстрее, сконцентрировался на ближайшем будущем. Он понимал, что если скажет о произошедшем Фёдору, тот обязательно найдёт и свяжется с Евгением. Николай мог бы скрыть этот инцидент, однако… Фёдор в любом случае заставит рассказать обо всём. Да и самому Гоголю было бы легче, поделись он этим. Ну, а какой смысл рассказывать это Михаилу Афанасьевичу? Никакого. Надо завтра уехать, можно даже ночью. Да. И всё-таки, этот пацан… Вдруг расскажет?

      Только покинув район, Гоголь впервые глубоко задумался не над последствиями. Он убил семерых. Семь людей. Так легко. А дальше он начнёт просто косить и рубить всех без разбору? Зачем… Почему именно так. Левый глаз задергался. Гоголя всего колотило. Он почти бежал. Кто-то шёл позади. Может это они. Должен. Должен, как можно дальше, скорее, может получить… Невыносимо. Лёгкое отвращение? Какое оно лёгкое… Убил семерых, только услышав, что с ним расправятся. Кровь. Гримасы. Кряхтение. Гоголь слышал чьи-то шаги за спиной, но оглянуться было страшно. Он лишь добавил темп. Закашлялся. Паника не давала остановиться. Быстрее. Зачем сказал свое имя, он найдёт и… Давясь, он продолжил нестись.

***

      Николай почти влетел в свой номер, швырнул пуховик на пол, ботинки скинул по пути в ванну. Ему казалось, что восемь мертвецов стоят за дверью и скребутся. Чтоб не слышать их, Николай открыл душ. Закрыл шторку, уселся в ванной. Он не сразу понял, что одежда намокла. В голове лихорадочно бились мысли, не до этого было.

      Спустя пару минут он все же стянул с себя полностью мокрую одежду. Вымылся. И так тщательно, словно пытался оттереть от себя факт убийства.

      После душа кинул одежду на батарею, забыв отжать. Грудная клетка нещадно ныла.

      Со страхом выключил кран. Мертвый, холодный свет. Синяя шторка. Металлическая батарея, а на ней рубашка, штаны и парик. С них капало на белый кафель.

Кап.

Как он посмел?

Кап.

Кто дал право?

Кап.

Они здесь.

Кап.

      Заново включил кран. Кто-то звал. Контра и Дмитрий. Зачем сказал свое имя, теперь и они его знают… Любовь Павловна укоряла, что она паршивца, змею подколодную, пригрела, а он сына убил. Выключил кран.

      Под одеждой была уже знатная лужа.

Кап.

Он меня пришибёт.

Кап.

И правильно сделает. Зачем такому жить. Изначально же не вписывался в его систему.

Кап. Кап. Кап. Кап.

      Ванную Гоголь не покинул до самого рассвета.