— Ну, вот и всё… Гоголь лежал на полу и смотрел вверх, на лампочку. Сейчас она не работала, светило солнце.

      — Подытожим. Ты в припадке кое-как убил семерых. Заметил свидетеля, словил глюк. Не убил свидетеля, а проводил его. Он же купил тебе эскимо. После ты его закинул в общежитие. А потом ты словил ещё больший глюк. Так? — Фёдор сидел на синем диванчике с кружкой чая, подогнув ноги.

      Гоголь слышал в голосе скрытую угрозу, и четко понимал: если бы здесь не было Михаила Афанасьевича, Фёдор сорвался бы на мат, а после ещё бы и кинул кружку. Глубоко вздохнул и ответил:

      — Так.

      — Может, всё-таки сходишь к психиатру? Вдруг мальчик тоже галлюцинация?

      — Я сделал запрос нашим в Воронеже. Так что ждём ответа.

В комнате повисло молчание.

Прислонившись к косяку, Михаил Афанасьевич курил. Рядом стоял стол с блюдцем, куда Булгаков периодически стряхивал пепел.

На полу лежал с закрытыми глазами Николай. Видимо, устал смотреть на лампочку и лепнину. Казалось, впервые за несколько дней успокоился. Михаил Афанасьевич не мог не признать, здесь действительно было спокойно. Светло-голубые стены. Окно большое. Стол, стул, кресло и диванчик. Лаконично и гармонично. Не было бы Фёдора… Впрочем, даже он сюда вписывался и почти не действовал на нервы.

Фёдор смотрел в окно и испытывал смешанные чувства. Вроде и хорошо, что солнце вышло, но страх как всё раздражало. Впрочем, его всё уже второй день раздражало после такого поступка Гоголя.

      — Если мальчик Евгений окажется правдой, а не тупой шуткой, то я с ним поговорю.

      — Стал бы я этим шутить?

      — Кто тебя знает. Может, мозг опять подсунул ложные воспоминания.

      — Если Женя правда существует, — Гоголь открыл глаза и повернул голову в сторону дивана, — если это так, то… Что ты с ним сделаешь?

      Фёдор хмыкнул, и Николай, пусть и не видел его лица, точно знал, что тот закатил глаза и поморщился.

      — Понятное дело, либо убьёт, либо заставит сотрудничать, Николай.

      — Зачем впутывать в план подростка? Он же ничего нам не сделал. Более того, он…

      — Это выгодно. Мне интересно, сколько трупов он может контролировать разом? Как вообще осуществляется контроль? Было бы печально потерять такую ценность, — голос напоминал Михаила Андреевича. Холодная военная чеканка.

      — Он далеко не идиот. Поймёт, чего ты хочешь.

      — Интересно.

      Николай перевернулся на бок, чтобы не смотреть на Достоевского, и буркнул себе под нос:

      — А ещё он на тебя похож.

      Вновь молчание в комнате.

Фёдора очень занимало, что Евгений может стать тузом в рукаве, главное — узнать границы способности: каких именно мёртвых он может контролировать; зависит ли это от пола или времени, способа убийства; а обычных умерших, не убитых, он тоже может подчинять; распространяется ли на животных; какое количество трупов максимальное; может ли он изменять внешность?

      В голове резко проскочила мысль: «Интересно, можно ли назвать Шибусаву анархистом?». Достоевский задумался.

Все их разговоры — это либо молчание, либо переливание из пустого в порожнее. Постоянные повторения фраз: «Именно то, что я ожидал», «Ты меня не удивил, меня ничего не может удивить на этом свете». Они сначала раздражали и вызывали очень слабое желание сказать какую-нибудь чушь, странно приодеться и прыгнуть в Неву, а потом проверить — так же ответит или нет? Шибусава просто делает вид, что умный, но на деле он апатичный парень, которого априори невозможно удивить? Спустя некоторое время Фёдор привык к его ответам, и ничего кроме ухмылки они не вызывали.

      Достоевский настолько сильно углубился в мысль, что неровно поставил кружку на подлокотник. Та упала на диван. Чай разлился и попал на ноги Фёдора.

      — Да блять, только постирал…

      Резко и Булгаков и Гоголь повернулись к нему.

      — Лох.

      — Кто бы говорил, тварь.

      Фёдор вышел из комнаты. Михаил Афанасьевич посмотрел в окно. Кусок дома и ничего более, после наткнулся взглядом на Гоголя. Он все ещё лежал на полу, но уже свернувшись калачиком.

      — И часто они у вас?

      — Кто?

      — Глюки.

      — Меня напрягает, когда за неделю не бывает ни одного…

      — Почему же?

      — Кажется, что я сам себе выдумал их, и тогда… Я уже сейчас не уверен, чувствовал ли я тогда, что это мертвецы скребутся в дверь, а не придумал ли я это сейчас. А прошло всего три дня.

      — Почему к врачу не сходите?

      — И как вы себе это представляете? «Здравствуйте, я вижу трупы мной убитых, их головы на столе, руки вон в том углу. Мертвецы скребутся за дверью. Они меня укоряют. Но я даже не слышал их голос в реальной жизни, только стоны и хрипы перед смертью. А ещё мне кажется, что за моей спиной стоит палач и тащит за собой тяжёлый топор». Так что ли?

      — А вот об этом я как-то не подумал…

      — Вот то-то же.

В комнату вернулся Достоевский, в других штанах и с полотенцем в руке. Промокнув им лужу, Фёдор сел на диван.

      — Они должны скоро факс прислать. А пока о том, что нас ждёт дальше…

      — Ты мне должен.

      — Помню. Ющенко уже подготовлен, и сегодня вечером мы получим кристалл. После чего на кафедру. Было б хорошо получить больше одного или даже десяти кристаллов, для чистоты эксперимента. Коль, свободен. На выход.

      — Ага, как же, — Николай повернулся и посмотрел прямо в глаза с неприкрытой усмешкой.

      Фёдор злобно уставился на Гоголя. Ещё чуть-чуть и он реально чем-нибудь ему двинет.

      — А Евгений идёт к крысам? — начал Булгаков, чтоб снять напряженное молчание.

      Достоевский повернулся к нему.

— Думаю, нет. Мы пока ничего определённого не знаем о нем

   Фёдора перебил телефон на столе. Мелодия звонка была отвратительной. Булгаков поднял трубку, переместив сигарету в уголок рта.

      — Да-с? Понял, — сигарета в пальцы, вылетел дым, пепел осыпался на блюдце. — Хорошо-с. Здесь. Нужен? Нет?

      Нажал на потертую кнопку, где едва узнавалась надпись «Fax». Через полминуты из телефона вылезли три страницы. Михаил Афанасьевич сделал затяжку. Пробежал глазами, выпустил дым.

      — Нормально. Это всё? А когда? Ладно. Бывайте.

      Положил трубку.

      — Остальное вечером.

      И, кинув сигарету в блюдце, подошёл к Достоевскому с бумагами.

Достоевский прочитал бумаги. Довольно кивнул и отвёл взгляд на пол. Гоголь тем временем обхватил ноги, лёжа комочком.

      — Тебе зачитать или сам?

      — Сам.

      Достоевский положил бумаги на пол.

      — А вы Михаил Афанасьевич?

      — Обойдусь. Хочу прочитать полное досье, — про себя Булгаков добавил: «Я что тебе старик, что-ли… А разница всего ничего, семь лет! Хотя верить его фразе, кинутой в первый день, — сомнительное удовольствие».

      Всё это время Мишель сидел на полу и гладил Николая. Он с лёгким интересом глянул в бумаги, оказавшиеся в руках Гоголя.

«Замятин Евгений Иванович (01.02.1986 г.)

Гимназист. Отличник»

      Далее Михаилу стало скучно читать.

      После того случая прошло четыре месяца, по крайней мере так говорил календарь. Своё состояние Мишель не поправил, всё наоборот стало только хуже. Иногда его захватывало желание что-то разрушить и подписать своим именем. Это было абсолютно ненужным, но желание такое было. Он понимал, что готов отдать на сон и нынешний выход в реальность.

Посмотрел на текст. Ему было искренне жаль Евгения. Из рассказа Коли складывалось впечатление, что он хороший человек. Впрочем, в последнем Мишель не был уверен, потому что не мог понять, как считать людей хорошими или плохими. Какие критерии под это подходят? Можно ли считать человека добрым только потому, что он разговаривал с Колей и купил ему мороженное? Можно ли считать человека добрым, если он полезен обществу? Но изгои ведь тоже ему полезны, как пример «неправильного» поведения, но их добрыми никто не назовёт. Наверное оттого, что «добрый» — качество хорошего и интегрированного в общество человека. Да как же понять, добрый человек или нет…?

      — Михаил Афанасьевич, завтра вам занесу документы. Лекарство пришло?

      Мишеля вырвал из размышлений о понятии добра в обществе голос брата.

      — Понял. На сегодня всё?

      — Да. А завтра, в три. А таблетки всё-таки пришли?

      — Вы железо выпили?

      Мишель фыркнул.

      — Почти.

      — А надо было закончить ещё позавчера.

      — Когда это он и пил лекарство без нарушения графика? — вставил своё слово Гоголь.

      — Кто бы говорил, а!

      — Фиг с вами. Это ваше дело. До свидания.

      Когда Булгаков уже был в дверях и открывал замок, услышал:

      — Михаил Афанасьевич, а суды-то идут над военными.

      Фёдор вышел в прихожую.

      — И к чему это мне?

      — Анну предупредите. Гумилев не инженер. Его не спасут.

      — Почему бы вам самим об этом не написать…

      — Я не в тех отношениях с Ахматовой, чтобы ей писать об этом.

      — Так зачем беспокоитесь тогда? Или же…

      — Я? Я выполняю свой договор. А вы так и не ответили: пришло лекарство?

      Булгаков кивнул и вышел на лестничную площадку. Мишель, всё это время стоявший около двери, тоже покинул квартиру. Дверь за ними хлопнула и щёлкнула замком. Достоевский ушёл на кухню за таблетками, оставив Гоголя валяться на полу.

Коля любил лежать на твёрдых поверхностях, когда ему было душевно плохо.

      Фёдор неожиданно вспомнил, как Яновский лежал жарким летним днем на столе для пинг-понга. Стол был из темно-серого камня и, нагретый солнцем. После этого во дворе прицепилась кличка «Ящерица». На вопрос «почему?» отвечали: «На солнце греется? Греется. Глаза золотые? Золотые. Да он даже «хвост» отсоединить от тела может и новый отрастить. Сам бог велел так называть».

      Достоевский в тот день сидел под этим же столом и читал исторический роман, параллельно слушая, как же Коля устал от учителей и одноклассников.

      — Из кожи вон вылези, чтобы хотя бы три получить. А мать же это не устроит… Я же прекрасно знаю материал, так нахрена она занижает оценки?

      — Ты её не уважаешь. А она у нас горделивая, кхм.

      — Зашибись оправдание… Вот спроси у меня что-нибудь…

      — Я знаю, что ответ будет идеальным. Не хочу. Это скучно.

      — Скучно ему… А в классе игнорировать все нападки не скучно?

      — Если я начну, желание дать им в морду только усилится, в этом нет смысла. Нет, смысл-то есть, но вот наказание от отца будет суровым. Да и Мишель не поймёт.

      — Всё он поймёт. А Мария Степановна! Просто рисует мне чужие оценки, а когда говоришь, что это не твоё, и вообще, то она сразу не при делах! Обещает проверить, но не проверяет. Это что?!

      Из-за угла дома вышли люди хамоватого вида. В мешковатой, растянутой спортивной одежде и руками при ходьбе размахивают, словно взлететь пытаются.

      — Ну что, француз, все ещё носишься со своим сокровищем-братцем? Сопляк.

      Голову залило гневом. Почувствовал, как хочет прямо сейчас свернуть шею этому недомерку, а после продать на органы, и купить Мишелю подарок на вырученные деньги, а заодно и себе с Колей чего-нибудь.

Яновский резко тогда потянул за руку, и они оказались в подъезде. И закрыл железную дверь на щеколду. На улице раздались крики.

На этом моменте оборвалось воспоминание, дальше Достоевский ничего не помнил. На кухню, скрипя и ворча, вошёл Гоголь.

      — Спина болит.

      — Никто и не заставлял лежать на полу, ящерица.

      — И это говорит вечно больной лягушатник.

      — Я крыса, раз на то пошло.

      — Да хоть кто. Таблетки выпил?

      Фёдор посмотрел на открытую коробку. Припомнил, что пил таблетки.

      — Да.

      — Точно?

      — Видишь, открыта.

      — Кто тебя знает, вдруг опять ложно подумал, что да.

      Замешательство. Фёдор осознал, что действительно не пил таблетку и это воспоминание из прошлого дня спутало карты.

      — Блять…

      Гоголь покачал головой.

      — Я пошёл. Не сдохни тут.

В квартире воцарилась блаженная тишина. Она не мешала работать, да и в целом между огромным заполненным людьми помещением и маленькой комнаткой он выбрал бы второе. Квартира, правда, не маленькая, и… Вспомнилась фраза матери:

«Вот и живут они, вдвоем стены пугают».

      Фёдор выпил таблетку. После мысленно отчитал себя за невнимательность. Не хватало ещё из-за своего безразличия к телу сорвать эксперимент.

Достоевскому нужно было пить железо, чтоб проверить на себе, как работает нейтрализатор. А он хуже усваивается без достаточного количества железа, по крайней мере, так заявлял производитель. Делалось это всё ради того, чтоб понять, отличается ли эффект от подавителя. А может это и вовсе гомеопатия?

Фёдор и Булгаков прекрасно понимали, что один человек — не показатель, даже десять человек не могут быть зеркалом реального положения дел. Поэтому любой пациент Михаила Афанасьевича в последние четыре месяца проходил на исследование и получал аптечный нейтрализатор. Булгаков обосновывал это так: «Сейчас лучше залечь на дно. Вас же постоянно ищут. Так? Тогда вам стоит принимать вот это. Для этого вам надо будет сдать кровь и принести результаты. Если вы-с согласитесь мне показываться раз в две недели, дам вам бесплатный курс на два месяца. Такие осмотры будут дешевле на десять процентов».

На самом деле один приём с лихвой окупал три баночки на двадцать таблеток, с активным веществом в двадцать миллиграмм. Так что за это время испытательная группа набралась под девяносто человек. Это радовало Фёдора.

Он зашёл в кабинет вычеркнуть из дневника очередной день. Посмотрел оставшиеся дела. Пробежался глазами по заметкам. Надо было встретиться ещё с Тацухико после семи. До этого — внести общую информацию по преступным группировкам Рязани. В планах было узнать детально, но не в этом году, даже не в следующем... А ещё просмотреть более сотни документов с разных концов центральной России, получить несколько факсов. После, взяв карандаш и опершись левой рукой на стол, вписал «вечер, факс, В-ж, А.»

Почти закончив с делами, он на несколько минут задремал, подперев ладонью голову.

      Зазвонил телефон. Пришлось подняться из-за стола и поднять трубку.

      Звонили передать факс по Евгению. Читая текст, Фёдор вдруг подумал: «Сегодня так мало работы… Удивительно. И звонят мало».

Фёдор даже не стал подозревать, что могут прослушивать или перенаправлять звонки, письма и прочее. Они пока слишком маленькая организация, чтобы их кто-то пытался поймать за руку. Крысы никого не убивали, они всего лишь искали информацию. И Фёдора это по странному очаровывало. Работа с очевидцами, наблюдение издали, поиски в других ресурсах, прочее... помогало расслабиться и выжить. В одиночку он не смог бы всё это сделать, так что всем подчинённым Фёдор был безмерно благодарен за это. Но вслух этого никогда не сказал бы.

Убрал бумаги в папку. Глянул на часы. Вышел из комнаты, достал из шкафа в спальне две кофты, теплые штаны и носки, как можно скорее натянул это на себя. Вышел в прихожую, и уже там надел старое пальто и шапку, завязал на шее шарф. После чего взял перчатки, ключи и вышел из квартиры.

***

      На набережной стоял Тацухико, весь в белом, и смотрел на Неву. Подойдя ближе, Достоевский услышал невнятное бормотание.

      — Вы вовремя, Фёдор.

      Шибусава говорил с заметным японским акцентом, очень тихо и низко. Вторая часть имени и вовсе не была произнесена.

      — А вы, я так понимаю, решили здесь постоять часа три.

      — Отчасти верно. Так и думал, что вы меня спросите именно с этим интервалом времени. Задумался о бессмысленности существования собственного и мира в целом. А тот эспер был слабеньким. Он словно и не пытался быть чем-то стоящим. Такой никчёмный, что даже в коллекцию хочется сохранить. Пример слабейшего Идиота… Думал, что одолеет. Каков отброс…

      Тацухико манерно вытащил из внутреннего нагрудного кармана что-то и резко кинул в руки Фёдора.

Достоевский раскрыл слегка сверкающий зип-пакет. Развернул белую ткань. Увидел маленький красноватый кристаллик, едва мерцающий внутри. Может он и ярче светился, но свет фонаря мешал это рассмотреть. Однако, обратно замотал камушек тряпочкой, сложил в пакет, и отправил в дипломат, попутно доставая бумаги.

      — Это всё, что вы просили. Так что, прошу второй взнос.

Тацухико пожал плечами и отдал деньги, взяв документы. Фёдор взглянул на Неву.

      — В Японии шумно после войны… Кто кого убил, насколько это законно и прочее. Неужели все настолько слепы, что не могут увидеть правды?

      — Везде шумно. Съездите в деревню и отдохните.

      — Я должен постоянно находиться в потоке информации. Иначе мне совсем скучно.

      — У вас есть хобби? Кроме разведения пустой философии и фраз «я знал, что вы это скажете».

      — Хобби? Нет.

      — Как же справляетесь со скукой?

      — Никак. Чтобы я ни делал, всё скучно и неинтересно, не имеет смысла. Зачем мне вышивать, если это нигде не пригодится и эстетики никакой не несёт? Да и что такое эстетика, если я почти ничего не чувствую и не получаю удовольствия?

      Фёдор уже отвернулся и кинул через плечо:

      — Ради эксперимента, попробуйте шить одежду. Скучно не будет. Пока выкройку сделаешь, ткань подберешь, машинку освоишь без кривых строчек…

— Спасибо за бесполезный совет.

      — Надо же, хоть как-то удивили, — и Достоевский скрылся в городских улочках.

      Шибусава так и остался стоять около Невы.

      — Какой смысл в шитье одежды просто так? Если бы была какая-то цель…

Уже сидя на кухне поздней ночью, Фёдор задумался о том, как бы брат отреагировал на всё это. Он уважал эсперов, но… Всё-таки отец отчасти был прав, эсперы несут только разрушение и боль людям, себе, миру. Но отец, кажется… Ему все люди такими виделись. А Миша… Возможно, он бы не одобрил такую деятельность.

      Фёдор отпил остывший чай и перевернул страницу. Вспомнил, что отвлёкся на размышления, и вернулся на предыдущую.

«Замечательно собрали данные на этого подростка. Целостно и по делу. А Анна всё-таки прекрасно ищет информацию. Она выбрала достаточно интересную тактику. Сначала — исторический факт о проделках эсперов в Японии, а после расспросы предположительных очевидцев или ищет городские байки. Так интереснее определять, как уживается песнь пропаганды правительства со взглядами жителей страны. Надо будет ей повысить зарплату».

Мишель сидел на стуле напротив Фёдора. Вернулся он чуть раньше брата и немного испугался. Но заметив вещи, документы, грязные кружки с недопитым кофе и чаем, Михаил успокоился. Сейчас, положив голову на стол, он напевал только что придуманную мелодию. В голове было томительно пусто, хотелось расслабиться. Так что развлечением стали бумаги, которые лежали близко к нему.

«Токийский процесс. Осуждено пятьсот шестьдесят восемь человек, многие из дел рассматриваются. Из наиболее громких слухов: ищут девочку из войск национальной обороны. Точно о ней ничего никто не знает. Известно, что возрастом она не старше тринадцати. Удивительно её присутствие там. Но на войне все средства хороши. Она — эспер (но, по мнению большинства, кто о ней слышал — монстр). А ещё некий Огай Мори вступил в ряды мафии. Властный человек, пусть и скрывается под маской обычного врача. Сержант всё тех же национальных войск», — все, что успел прочитать Мишель перед тем, как Фёдор взял лист.

      Михаил встал из-за стола и ушёл в кабинет.

      В полной темноте было видно, как слабым красным светится пакетик. Он ощутил себя причастным к тайне. Но… Достоевский был с собой честен, это одна из более чем сотни. Он сам сплошь и рядом состоит из них. Одна из таких — редкие перекидывания словами со свитой. Периодически он наведывался в квартиру к Михаилу Афанасьевичу и, пока тот спал, кротко разговаривал.

      Мишель прокручивал последние слова недавней встречи.

— И что же вы-с хотите нам сказать?

— Что завидую вам.

— Смотрите-ка и не врёт!

— Вы можете выходить, даже если Михаил…

— Ну, чего вы приперлись опять? Нельзя что ль хоть один день не вылезать?

      Ему хотелось, чтоб в тот момент слова звучали яснее. Но сказанного уже не воротишь. Стрелки часов плавно приближались к трём утра.

***

      Прерывистое дыхание. Где он?! Одна рука судорожно сжимает одеяло, а вторая хлопает по одеялу. В кровати. Сидит. А где же тот высокий, кровавый… Где же, где?! Куда пропал?! Нападёт со спины? Ничего не понятно… Окно. Ночь. Сон. Всё-таки сон. Дыхание постепенно успокоилось. Шмыгнув носом, открыл форточку-окошечко и посмотрел на стенку. В блеклом свете фонаря разобрал положение стрелок. Три часа десять минут. Надо бы лечь, вставать ведь в семь.

Приятно и успокаивающе дул ветерок. Женя, сев на подоконник, смотрел на сквер перед общежитием. Валил снег, и пара снежинок упала на шею и голову. Лишь бы не повторилось и больше его не видеть. Эта тёмная тень в бесконечном кошмаре… Она же родилась только из предупреждения и страха, так почему же? Он же даже не видел этого человека…

Шторка красиво развевалась от каждого порыва ветра и напоминала парус. Несколько минут Евгений заворожено наблюдал за ней. Открывал окно пошире или наоборот, оставлял маленькую щелочку, чтобы смотреть, как изменится парус.

Заметив, что на часах уже что-то около половины четвёртого, поспешно закрыл окно и ушёл спать, напоследок желая всей душой, чтоб ему приснилось что-то лёгкое и воздушное. Море пшеницы, например…

      Было несвязно и мутно. Перемешалось все: здание гимназии, бывшие одноклассники, Николай, сестра, укрытие, железная дорога… Швыряло из сюжета в сюжет. А после пробуждения сон оставил смешанные чувства. На первом уроке он пытался вспомнить некоторые моменты из сновидения. Они не давали покоя и возможности сосредоточиться на сложноподчиненных предложениях. Но в целом, его это не особо смущало. Женю спрашивали редко, а сам он почти не проявлял инициативу.

У учителя был умиротворяющий голос. Глаза сами по себе закрывались. Всё смешалось. Вот уже все сидят в странных костюмах животных, и никого не смущает это. Вот выходит к доске глиняный человек, почему-то с голосом одноклассника. Что-то бормочет и… Звонок будильника.

      На часах семь утра.

      — Как же хочется спать…

Придя в кабинет алгебры, Женя почувствовал, как одноклассники косо взглянули. Сам он, как бы не замечая пристального внимания, сел за свою парту и приготовился к уроку.

Подошёл ухоженный, коротко стриженный, среднего телосложения парень. Ничего особенного в нём не было, разве что прямой нос и низкий прокуренный голос.

      — И что же произошло, м? Или опять будешь, — помахал запястьем.

      — Когда? — нарочито удивлённый взгляд.

      — Надо же! Ты умеешь говорить вне вопросов учителей. Что произошло с Контрой три дня назад?

      — А что с ней произошло?

      — Тебе лучше знать. Отныне мы ещё пристальнее будем следить.

      — Нахер иди.

      — Вы только посмотрите! От молчаливого затворника до бойкого хамла за три дня. Я предупредил.

      После чего развернулся и ушёл. В голове Жени пронеслось: «Кто здесь ещё хамло?!», но вслух это произнесено не было.

В тот и во все последующие дни всё шло как всегда. Почти полное игнорирование одноклассников, редкие ответы на вопросы учителей, подготовка домашнего задания. Долгие прогулки по заснеженному городу и появление в общежитии за несколько минут до закрытия. За это время он заметил, что некоторые одноклассники и люди из параллели слишком часто встречаются. С одними он сталкивается в магазинах, парках; с другими в столовой, около самых тихих мест гимназии. Сначала Евгений отсеивал всех возможных кандидатов. Выяснилось, что трое человек встречаются в любых местах, как бы сильно он ни менял свои маршруты прогулок. Всегда где-то рядом, значит, действительно следят. Это здорово сдерживало. Каждый шаг должен быть выверен. Он должен был убедить всю эту компанию, что не помнит последний вечер Контры. Возможно, даже поверят. Люди часто из-за травмы не могут восстановить события в тот день. Но Женя помнил, как манерно спрыгнул со стола Николай. Помнил давящее, удушающее чувство в горле. Глупую шутку. И море крови. Слишком часто это снилось. Всё это накладывало столько мороки, что после двух недель руки дрожали из-за стресса.

Настоящим глотком свободы были выходные. В пятницу, почти сразу после уроков, он садился в электричку и уже к вечеру был дома. Так уж вышло, что во время первой недели слежки у Евгения был день рождения. Садясь в электричку, он ясно понимал, что завтра надо будет рано встать. Помочь матери, отцу, встретить гостей, не забыть о Саше… Но сил на это почти не было. Рассказать им? Разве что сестре.

За окном стояла темень, мелькали фонари, столбики. Жене всегда казалось, что провода — нотный стан, а птички — ноты, но сейчас этого всего не было видно. Он любил представлять, как звучит это всё. Но был более чем уверен, что воображаемый звук и реальность далеки друг от друга.

      В вагоне никого не было. И это успокаивало. Чувство, что любой шаг, случайно сказанное слово, эмоция, выдадут с потрохами, тяжело сидело внутри. Мысли словно прилипали к нему. Простая мысль «сегодня оттепель» превращалась в «аккуратнее, в тёплую погоду проще следить, ты слишком громко идёшь, тебя услышат». Гнусно. Ужасно. Зачем он пошёл тогда на звук? Врать бы не пришлось… Хорошо, что учебная неделя в их гимназии всего пять дней, шесть сказались бы ещё хуже.

      Когда же вышел, долго стоял под фонарём и вглядывался в неосвещенную дорогу. Искал силуэты следящих. Умом он понимал, что они не могут ему встретиться здесь, но слабая паника в душе говорила «они сели в соседний вагон, а пока люди выходили на одной из станций, незаметно пробрались и лежали на самой последней скамейке». Женя понимал, что с каждым мигом это все больше и больше похоже на бред, и надо кому-то высказаться. Саша поймёт… Она всегда умела выслушать.

      На следующее утро Женя помнил лишь обрадованное лицо матери, жёлтый свет в прихожей и своей комнате. Когда он проснулся, то даже не понял, кто его тормошил и зачем.

      — Женя! Вставай. Хватит спать! Сказано вставай!

      — Суббота же…

      — Женя!

      — Не кричи, я ничего плохого не делал, разве что…

      — Вставай давай, отец не одобрит лежебочество. Твой день рождения, между прочим!

      — Я не хочу его отмечать.

      — Знаю. Но сделай вид, что хочешь.

      — Не хочу. Потом. Саш, это ты?

      — Да неужели вспомнил. Вставай, давай, время шесть утра.

      — Твою мать…

      Саша не ответила и начала щекотать пятки.

      — Да встаю я, встаю.

      — Если не встанешь, на счёт три кину подушкой. Раз.

      Женя неохотно повернулся на голос и открыл глаза. Увидел подол зелёного платья. Поднял голову.

      — Два.

      Пуховая подушка уже над головой. Аккуратно опираясь на свою руку, он приподнялся.

      — Три.

      Подушка — прямо на голову. Голова качнулась, и тело наклонилось. Бортик кровати.

      — Да какого хрена.

      — А я говорила! Вставай, иначе отца позову.

      — Да встал я уже, иди, сейчас я…

День прошёл скомкано. Вот вроде только закончил протирать пыль с полки, открыл банку, переплёл косы сестре, потому что у матери руки в рыбе, наколол дров, встретил гостей… С каждым часом всё меньше занимала голову мысль, что кто-то следит за ним. Это он осознал, когда вечером, после того, как родственники ушли, доедал на кухне салат. Возвращаться обратно в город не хотелось. Там страшно, неуютно и того гляди из-за угла появится следящий. В голове застыл диалог между тётей и отцом.

      — И не страшно в такое время вдали от дома учиться? Сестру тут одну бросил… А мама, мама-то как?

      — Приходится, приходится, сам захотел, сам поступил, пусть учится.

      — А семь лет назад по-другому говорил. Слышала, какую-то подпольную организацию уничтожили…

      — А чего негодяям сидеть безнаказанным?

Чем больше он его прокручивал в голове, тем больше осознал, что ответил бы так же. Эти слова были бы наглым враньем и вышли бы неестественно от лица Жени, так что за это он был даже благодарен отцу. Им лучше было не знать, того что произошло. Родители не поймут и не примут того, что он управляет мёртвыми. Будь он другим эспером может ещё и попытались бы, но не это. Женя предпочёл не зацикливаться. В конце концов, кому могла пригодиться его способность, если о ней никто не знает? Верно, никому. Евгений утешал себя этой мыслью всю следующую неделю. Как только замечал, что руки трясутся, повторял, как мантру «все хорошо, никому это не нужно, тот никому не скажет, зачем ему. Хорошо. Не нужно разводить панику из ничего».

      Но о его способности уже было известно Фёдору.

       Спустя десять дней от дня рождения, стояла пасмурная погода. Женя, гуляя по обледенелой набережной, встретил уже мифическую для себя фигуру — «Белую ушанку». Она ассоциировалась с длинным черным прямоугольником, с белым квадратом или перевернутым восклицательным знаком… А может старинный, аккуратный тонкий нож? Что лучше описывает, Евгений пока не определился. Хотелось незаметно свалить куда подальше и как можно скорее. Однако разум говорил, что если ушанка объявилась, значит он уже часть его планов. Сдвинуться с места не хватало сил, разум разрывался от идей. Сбежать прямо из-под носа? Заметит и остановит. Затеряться в толпе? Да, конечно, среди трёх человек, огромная толпа, ничего не скажешь. Сбежать к реке? И куда потом? Сделать вид, что не заметил. При этом неприкрыто пялиться с минуту? Вот это скрытность. Как можно быстрее исчезнуть? Кто знает, как это будет расценено…

      — День добрый, — голос низкий и чуть хриплый. Нет, он не восклицательный знак, слишком тих…

      — Вы мне? И если да, то что вам надо?

      — Гляжу, он вас предупредил.

      — Что?

      — Хочу предложить сотрудничество.

      — Нет.

      — Хорошая попытка.

      — Нет, я от…

      — Но для начала, просто поймите, что вы — единственный, кого видели выходящего из дома, где заседала Контра. В тот момент, когда они все исчезли.

      — И вы хотите свесить на меня это исчезновение?

      — А потом, случайно, следователь найдёт следы крови на вашей рубашке.

  — Это абсолютно незаконно.

      — Не сообщать в полицию о произошедшем — тоже.

      Женя замолк и подошёл ближе.

      — Это же вы… Вы заставили их прекратить следить за мной. Последние два дня их нет около меня.

      Фёдор не ответил, лишь усмехнулся, уставившись прямо в глаза. А потом отвернулся обратно к реке, разглядывая трещины на сером льде.

      — Как думаешь, сколько заплатит правительство за твою способность? — задумчиво, не отрывая взгляд, сказал он.

      Женя уже рассуждал на эту тему и пришёл к выводу, что купят за огромные деньги. Уж слишком это лакомый кусочек, управление мёртвыми.

      — Какие условия вы предлагаете?

      — О… Тут все просто. Я вам даю защиту от поисков государств, а вы выполняете несложную работу, связанную с вашей способностью.

      — Я не умею ей пользоваться.

      — Плюс ещё это… Вполне выгодная сделка.

      — Зачем был весь этот цирк?

      — Об этом потом. Обговорим условия работы?

      — Только если потом я получу договор. Я не хочу остаться с пустыми карманами.

      — Весьма здравое решение. Итак, у меня всего два основных требования: не пытаться совершить самоубийство, если получено задание, и выполнять работу качественно. Остальное будет более структурировано прописано в договоре.

      — Второе требование слишком размыто, — а в голове все вертелась мысль: «беги, беги, беги», — можно хоть приблизительно узнать какую работу вы предлагаете?

      — Периодически буду просить тебя выудить определённый труп. Я живу не здесь, задание тебе будет приносить вот он, — Фёдор кивнул на низенького мужчину вдали.

      — И это всё?

      — А больше мне здесь… Отчёты будешь отдавать им же. Вот только…

      — Я не буду их подчинённым?

      — Да. Ты не состоишь в организации.

      — Что насчёт оплаты?

      — Она сдельная, и так как зачастую мне будут нужны не просто трупы, достаточно высокая.

      — И всё-таки, зачем?

      — Ради выяснения природы эсперов…

      — Так чего не пойдёте в государ…

      — Я не согласен с их политикой. Вдобавок, тогда меня всегда можно будет найти в реестре, да и куча других проблем. Гоголь сказал, что ты тоже не поддерживаешь государство.

      — Гоголь?

      — Николай.

      — Кстати, что с ним?

      Фёдор не ответил.

      Серое небо давило и было так близко, казалось ещё немного и облака спустятся на землю. Дул сильный ветер и трепал чёрный плащ.

      — А имя?

      — Фёдор.

      — Евгений. Знаете, я скажу это всего единственный раз: вы меня пугаете. Ваши чёткие, резкие движения, вы словно любому, кто встанет поперёк ваших идей, готовы собственноручно шею свернуть. Хотя… Скорее в тёмном переулке горло перерезать. Если я и соглашусь работать с вами, то только из собственного страха попасться. Однако… Мне все ещё интересно прав ли я.

      — Заведешь себя такими речами в могилу.

      — Утащу вас за собой, вы уж не беспокойтесь.

      — Договор придёт через три дня. Всего доброго.

      Фёдор развернулся и военным шагом пошёл прочь от набережной. В ушах стояли крики и мольбы о помощи. Евгений собрал мокрый снег в руки, слепил снежок и с размаху запульнул в Фёдора. Попал меж лопаток. Победно улыбнулся и направился в другую сторону. Смысла идти в город уже не было, этот диалог слишком измотал его. Так что лучшей идеей казалось вернуться в общежитие… Резкая боль в затылке, словно булыжником приложили. Глаза заслезились. Отряхнул шапку. Снег… Хорошо хоть не каша из кожи и крови, как последний раз снилось. Замятин повернулся. Фёдор продолжал идти. Всё-таки правда…